Генри Лайон Олди
Ожидающий на Перекрестках
Все вы идете к истине различными путями, а я стою на перекрестке и ожидаю вас…
Будда
Итак, если свет, который в тебе, – тьма, то какова же тьма?
Евангелие от Матфея
Не листайте эти страницы в тщетной надежде отыскать крохи правды о мире – ибо правды здесь нет, и мира этого нет, а есть лишь боль и память, память и боль.
…Не листайте эти страницы, стремясь отвлечь себя чужой ложью о том, что было и чего не было, – ибо за ложь эту дорого плачено, дороже, чем за правду, и поздно теперь порицать, утверждать или сомневаться.
…Не листайте эти страницы от нечего делать, ибо воистину страшен тот час, когда человеку нечего делать, и идти некуда, и обрыв манит лишь тем, что он – обрыв.
…Не читайте написанного, потому что слова – ширма, темница, оковы, в которых бьется недосказанное; и меня не слушайте, когда я кричу вам об этом, потому что и я связан словами, как и все; не слушайте меня, не слушайте, не…
И не верьте мне, когда я говорю вам об этом.
Мифотворец
Будто в руки взял Молнию, когда во мраке Ты зажег свечу.
Басё
Идемте, друзья мои; никогда не бывает слишком поздно, чтобы искать новый мир.
Теннисон. «Улисс»
1
В Доме было ужасно холодно. Временами мне казалось, что я не прав и лучше было бы сказать – зябко и сыро, – но ознобу, сотрясавшему мое тело, все эти словесные кружева казались глупыми и смешными. И, главное, не меняющими сути.
Изредка я протягивал руки к витому подсвечнику, к его бронзовым, позеленевшим от времени розеткам, где покорно истекали черным воском три толстых свечи, и их пламя послушно согревало мои пальцы, подрагивая и колеблясь в выборе собственного цвета – от охры до кармина.
Странный тюльпан, напоминавший залитый свежей кровью пергамент, склонился ко мне из вазы и попытался прочесть написанное. Я прикрыл слова ладонью, улыбнулся и пощекотал любопытный цветок кончиком пера. Он обиженно качнулся на упругом стебле и сомкнул лепестки. Тюльпан мерз, как и я. Он был уже очень старый, этот преступно-багровый тюльпан, ему скоро придется умереть, засыпав сморщенными крылышками неведомых бабочек мой стол, и я ничего не мог изменить в реальности срезанной жизни. Реальность – это вообще не моя стихия…
Я встал и вышел из комнаты. Почти от самого порога начиналась лестница – сегодня она была узкая и деревянная, – и я спустился по ней в нижний зал, слегка касаясь перил и поглаживая приятную на ощупь матовую полировку.
Внизу горел камин, и отблески огня метались по оружию, развешанному на массивных, потемневших от времени стенах. Я подошел к креслу с затейливо выгнутыми подлокотниками и принялся разглядывать секиру, висевшую над ним. Лезвие было тонким, непривычно-декоративной формы, но древко охватывали металлические кольца с гравировкой. Вчера вечером здесь висел ковер. Большой такой ковер в темно-зеленых тонах, и в самом центре орнамента чуть покачивалась кривая сабля в золоченых ножнах. Я отчетливо помнил их – ковер и саблю, – потому что никак не мог понять тайну гармонии прямых углов ковра и дуги клинка, и все стоял, смотрел…
– Дура, – сказал я секире. Она не ответила.
Раньше я думал, что Дом смеется надо мной. Теперь я так не думаю. Даже Предстоятели не властны над изменениями Дома, и их иллюзии теряют силу на пороге. На пороге, который сегодня выглядит так, а завтра – совсем иначе. А через час вообще никак не выглядит.
В западной стене зала обнаружилось окно. Высокое стрельчатое окно с леденцовыми витражами в верхней части. Вдалеке виднелся косогор, и силуэт черного всадника несся по его кромке на фоне чуть посветлевшего неба. Только контур, слегка размытый движением, контур двухголового кентавра с крыльями за человеческой спиной – лук, что ли?.. или плащ… – и я машинально забарабанил пальцами по подоконнику, качнув шнур занавеси с кисточкой на конце.
Всадник резко осадил коня, заплясавшего на рыхлой крутизне, и их тени на мгновение слились в одну бесформенную массу. До меня донеслось приглушенное ржание и сдавленный вопль ужаса. Огромное гибкое тело вознеслось перед ошалевшим кентавром, и оскалившаяся пасть с пушистым подбородком закачалась из стороны в сторону, повинуясь причудливому, срывающемуся ритму…
Я выругался, отдернув руку от шнура занавеси, и мои пальцы намертво впились в подоконник. Небо над холмами вновь опустело, но конь и человек уже исчезли по ту сторону гряды, став невидимыми для меня, и лишь далекий топот копыт отозвался легким дребезгом оконного стекла.
– Спасибо, Сарт, – услышал я у себя за спиной тихий голос, в котором играло на серебряном ксилофоне время от заката до восхода.
– Не за что, – угрюмо буркнул я и, чуть помедлив, добавил тоном ниже:
– Рад служить, Предстоящая…
И повернулся навстречу смеху – призраку, тени, намеку на смех.
Там, где еще недавно горел камин, стояла миниатюрная женщина в бархатной накидке с капюшоном, и добрая дюжина тройных шандалов напрасно тратила свой свет, пытаясь высветить хоть что-то внутри этой агатовой накидки.
Она шагнула вперед, сбрасывая капюшон и легко касаясь тонкими пальцами ковра на стене, – темно-зеленый ковер и золото кривых ножен в центре, – и все исчезло.
Тайна исчезла. Обычная женщина, мне по плечо, вьющиеся волосы обрамляют овал лица, и это лицо улыбалось мне, а я, как дурак, улыбался в ответ, хотя в Доме было по-прежнему холодно и настроение мое было по-прежнему мерзким.
«Надолго, Лайна?» – хотел спросить я. И не спросил.
«Что произошло, Предстоящая?» – хотел спросить я. И тоже не спросил.
– Это было хорошо придумано, – сказала она, и звездные камни ее перстней обожгли мне глаза.
«Что именно?» – хотел спросить я. И не спросил. Я знал – что именно.
– Со шнуром, – сказала-пропела Лайна, опускаясь на дубовую скамью. – Просто и изящно. Мастерски. Я полагаю, что гонец Махметкул-арра уже захлебывается в ближайшей таверне красным вином и собственным враньем. Еще одна легенда, еще один глоток пряного страха, еще один камень в пирамиде мифа… Спасибо, Сарт. Прекрасная работа.
Тонкие губы Лайны-Предстоящей еле заметно подрагивали, породистый нос с легкой горбинкой словно принюхивался к далекому, слабому аромату, и я понимал, что неизвестный мне гонец Махметкул-арра в эту минуту с восторгом рассказывает кому-то о случившемся, привирая добрую четверть, если не половину, и его слушатели кивают головами, шепча темное имя Ахайри, Матери-Ночи.
Лайна резко поднялась и направилась к мраморной лестнице, покрытой чем-то алым и ворсистым. Она шла по ступенькам, чуть подобрав подол длинного платья, и перила рядом с ней наверняка были гладкими и ледяными. Каменными были перила. А мои ладони еще помнили дерево, дерево этих же перил пятиминутной давности…
Шутки шутишь, Дом, Дом-на-Перекрестке? Мы бродим, мечемся, спешим, а ты стоишь и поджидаешь всех нас, и твоя вечная изменчивость хранит внутри, в самой сердцевине, некий тайный зародыш…
Чем прорастешь, Дом, Дом-на-Перекрестке?!
…Я смотрел вслед Предстоящей, а за моей спиной молчала стена с обоями в цветочек, стена без всяких признаков окна с витражами, но я знал, что там, снаружи, занимается рассвет.
Иначе бы Она не ушла.
– До заката, Предстоящая, – прошептал я и вновь почувствовал, что мерзну.
– До заката, Мифотворец…
В Доме было ужасно холодно.
2
Я вернулся в свою комнату, мрачно подмигнул просиявшему тюльпану и открыл тумбочку у кровати, где у меня еще оставалось с полбутылки хиразского бальзама. Темно-топазовый, чуть горчит, тридцать две травы в настое, а крепость…
Такую крепость не в одиночку штурмовать. Я подумал, вытащил пробку и двинулся на приступ.
…Пятый глоток настроения не улучшил, но ощутимо добавил тепла в окружающую сырость. Зря все-таки Лайна назвала меня Мифотворцем. Ведь знает же, что не люблю, и я знаю, что она знает, и тем не менее…
Шестой глоток. Седьмой. Я попытался расслабиться и вспомнить, какой покорно-томительной любовницей бывает хрупкая Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри, но в голову упрямо лезло совсем другое: пинки, теряющее чувствительность тело, смех разгоряченной толпы, в которую судорожно швырял бесполезные слова чужак по имени Сарт… Я только что выпал из своего, привычного мира, я еще не успел понять, что Тяжелое Слово Магистра Сарта здесь, в этом простом и старом существовании, превратилось в горсть побрякушек, раздавленных в крошку сандалиями зевак. Я еще жил тем, о чем не хочу рассказывать – не здесь, не сейчас, – и не научился пока жить заново. Пинки, смех, стыд – и порог неизвестно откуда взявшегося Дома, шелест убегающих ног позади – и глаза, внимательные, оценивающие глаза Лайны-Предстоящей.
Временами я ненавидел эти глаза. Мне казалось, что в них сосредоточилась вся тяжесть здешнего практичного бытия, где тщательно продуманные чудеса отмеряются по чайной ложке для здоровья тупеющего человечества; и мы – личные Мифотворцы Предстоятелей – укладываем иллюзорные кирпичи легенд, лжи, сказок, чтобы люди могли жрать, спать, размножаться и изредка, на сон грядущий, тешить ожиревший разум словами о том, чего нет и не может быть.
Мой бедный, глупый ночной всадник! Ты же знал, верил, ты был готов испугаться, ты испугался почти радостно, ты так и не понял, что это твой сладкий ужас вырос перед твоим конем!.. А я лишь помог, помог нелепо, случайно, я ощутил твой страх и помог ему принять форму – и лишь я видел, что конь, глупое животное, вставал на дыбы, повинуясь власти поводьев и обиженно выкрикивая свои конские проклятия…
Ничего не видел конь. И поэтому не понимал жгучей боли в разрываемом рту. Он не знал, что он должен увидеть. Кони не молятся в храмах Ахайри. А люди молятся. Люди верят. Люди знают, кто может встретиться им в ночи. Некоторые даже видели саму Темную Мать, когда она несется по заброшенным дорогам, гоня упряжку крылатых вепрей.
Меня всегда интересовало, какому болвану первому пришла в голову идея свиньи с крыльями?! И почему они – люди, а не свиньи, хотя иногда и весьма похожие друг на друга, – почему они не смеются, а боятся?!
Не положено Мифотворцу думать о таких вещах. Традиция есть традиция. А я думал. И втайне посмеивался. Если не злился.
В конце концов, я был чужой. Первый чужой в Доме. Спасибо Лайне – учуяла, высмотрела талант…
Первый – и, наверное, последний.
Я пил бальзам и еще не знал, что я уже действительно – последний.
Только не в этом смысле.
Я сидел, смачивая губы пряной жидкостью, и с каким-то болезненным удовольствием мурлыкал себе под нос один и тот же куплет старой, полузабытой песенки, по многу раз повторяя каждую строку…
Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги…
3
– …Иди в мир. Пройдешь через нижний зал, потом по коридору, третья комната; дверь рядом с кроватью под балдахином. Кровати может и не быть, но дверь там одна, так что не ошибешься… И поторапливайся, Дом тебя побери!..
Я еще не окончательно проспался, упрямые остатки хмеля бродили в налитой свинцом голове, но шершавый голос выдергивал меня из забытья, и я не сразу сообразил, что этот властный, озабоченный, пренеприятнейший голос принадлежит Лайне.
И совсем не похож на обычный, повседневный (или повсенощный?) хрустальный голосок Лайны-Предстоящей.
– Выйдешь в город и направишься к храму Эрлика, Зеницы Мрака. У Трайгрина, его Предстоятеля, новая забота. Пророк у них на площади объявился. Говорит, нет Бога Смерти, и смерти нет, но есть жизнь вечная… А эти остолопы рты разинули и слушают! Пойди разберись…
К голосу Лайны вернулись звонкость и прозрачность, но в нем изредка, как вертлявые угри в чистой воде, проскальзывали визгливые нотки базарной торговки. Я улыбнулся в подушку, не успев понять, что делаю, но успев спрятать улыбку.
– У Предстоятеля Трайгрина свой Мифотворец есть, – пробормотал я спросонья. – Я для Зеницы Мрака не работаю. Тоже мне, нашли мальчика на побегушках…
Я знавал Мифотворца при Трайгрине. Вернее, Мифотворицу. Злобная такая старуха, с дымящейся трубкой в желтых зубах, горбатенькая, нос до губы свисает… Одного ее вида хватало, чтобы все вокруг поминали Бога Смерти Эрлика и сплевывали от сглаза. На мифы она не тянула, нет, хоть и неглупа была бабка, а вот сказок вокруг нее – как блох на собаке…
Хлопнула дверь. Забытая бутылка упала со стола и, стуча по коврику, откатилась в угол. Я с трудом приподнялся, морщась и глубоко дыша, и увидел пустую комнату.
Моих возражений попросту не расслышали. Не до того, видно, было.
Я вылез из-под одеяла, кряхтя и ругаясь, оделся, спустился по лестнице – на этот раз винтовой и почему-то без перил, – нашел нужную комнату, нужную дверь (балдахин был, а кровать отсутствовала) и вышел на площадь.
На крупный булыжник площади Хрогди-Йель перед приземистым храмом Эрлика, Зеницы Мрака.
– Куда прешь, козел? – хмуро сообщил мне вислоусый ремесленник из задних рядов гудящей толпы. – И без тебя тесно…
Я аккуратно наступил ему на ногу и стал проталкиваться вперед, напрягая туловище и растопырив локти.
Через пять минут проклятий и сопения я выбрался из потной, горячей массы и остановился, меланхолично разглядывая ступени храма и жирного пророка на третьей снизу ступеньке.
В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не сомневался в главном – этот огромный, тучный мужчина с тройным подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно.
Значит, он должен перестать говорить.
Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет гораздо труднее… Нет, все должно быть проще и пристойнее.
Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту глаза пророка – выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками – остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд.
И не отпустил.
Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и солнце яростно поджаривало мою – МОЮ! – лысую макушку. Кровь гулкими толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось…
Для начала неплохо.
Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом ряду – то бишь от меня, его повело в сторону, и голос на мгновение прервался.
Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца.
– Богохульник… – кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры…
Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким.
– …И дурак, – добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех.
Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры, поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения; и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи.
Жарко. Очень жарко. Я протянул руку к корзине стоявшей рядом торговки и вынул оттуда связку молодого зеленого чеснока.
По три рринги за пучок.
Отделив один стебель с белой луковицей на конце – пророк, как завороженный, следил за моими ровными, неторопливыми движениями, – я сунул чеснок в рот и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка.
Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный оттенок…
Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо.
В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку – не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую, – и заорал что есть мочи:
– Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака! О-о-о-о…
На последнем «о» я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая половина постарается не отстать от первой.
Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов.
Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького толстенького человечка в засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось, обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку.
Ему было хорошо.
…Уже в Доме я неожиданно подумал: «А почему Предстоятель Трайгрин обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то пустяковое…»
Ответа я не знал. Тем более что счастливый лавочник, чуть не уснувший посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин.
Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака.
Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке.
4
Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине – и резкий негодующий крик заставил меня обернуться к распахнутому окну.
На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его присутствии, воспринимая это как личное оскорбление.
Мне он иногда делал послабление.
– Ты же не ешь хлеба, – укоризненно сказал я. – А мясо у меня кончилось. Так что – извини, приятель…
Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров.
Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как первого, так и второго, – это будет примерно треть того, что представлял собой Роа. Или четверть.
Роа – это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от роду, который всерьез поверил, что он – Магистр Сарт, глава тайного клана Мастеров и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что и в мыслях-то повторять опасно.
Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий боль, крик, изнеможение… и простой пейзаж с простой дорогой и простыми холмами вдоль обочины.
Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я и зачем я, а возмущенный Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с проседью перья.
К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг все было просто.
До смешного просто.
– Чернокнижник, – презрительно усмехнулся плечистый главарь, и меня избили. Роа разодрал одному из шайки все лицо и затем взволнованно кружил над нами, а я мычал под ударами и не знал, что означает слово «чернокнижник», и ничего не мог поделать, когда они неумело тыкали в беркута самодельными копьями.
Разбойников спугнул купеческий караван с большей стражей, чем им хотелось бы. Меня подобрали, обмыли раны вином и за золотой кулон, оставшийся незамеченным под одеждой, довезли до города.
А потом был базар – наверное, базары одинаковы во всех мирах, – нелепая гордость, ссора, позор и Дом, Дом-на-Перекрестке.
И упрямый Роа, неизменно возвращавшийся на мое плечо. А я к тому времени успел выяснить, что «чернокнижник» – это немножко шарлатан, немножко бездельник и немножко фокусник, с легким, почти незаметным налетом мистики.
В общем, это я.
При Предстоятелях подобному сословию нечего было даже надеяться на уважение. Это были люди без будущего.
Здешний мир – очень простой мир. Живущие в нем люди этого не знали, но инстинктивно догадывались. Тут все было естественно – от бурчания в желудке до похода в храм.
И чтобы догадки людей не переросли в уверенность, требовались Мифотворцы. Они были нужны. И я вскоре тоже стал нужен. Кроме того, у меня обнаружился талант.
– Хороший день, Сарт, – звякнули колокольчики у меня за спиной. Роа встрепенулся, переступив с ноги на ногу и гортанно вскрикнув, но не улетел. Он плохо переносил присутствие Лайны.
Я понял, что день, хороший или какой он там был, закончился. И сейчас вечер. Об этом говорило появление Лайны-Предстоящей.
– Тихо, Роа, тихо… Все в порядке.
– Он не любит меня.
Это прозвучало как утверждение.
– Роа никого не любит, – ответил я, поворачиваясь и сдерживая сердцебиение при виде золотисто-коричневого пеньюара и его прелестного содержимого. (Ирония не помогла, и я говорил медленно и нарочито спокойно.) – Алийцы горды и самолюбивы. Это свойственно всем малорослым…
Я хотел добавить «бойцам», но сдержался. Я в общем-то тоже невысок. А из меня боец, как…
– Роа никого не любит, – повторил я, и, словно в подтверждение, вновь прозвучал хриплый крик моего беркута.
– Кроме тебя?
– Кроме меня.
Лайна прошлась по комнате. Просторное, воздушно-легкое одеяние искрилось при каждом шаге, движении, жесте; сумерки незаметно вошли в комнату и обволокли силуэт Предстоящей, даже Роа притих и нахохлился, поглядывая то на Лайну, то на меня.
Я купался в сиреневой прохладе вечера, обещавшего покой и ласку тихой, умиротворенной ночи с призрачными блестками южных звезд; сознание растворялось в шорохе невидимого моря, в лепете беззаботных волн, и хотелось броситься вперед, упасть, окунуться с головой, подняв над собой радугу брызг до самого заката…
Но как заноза, как цепь на поясе, как недремлющая зубная боль – солнце площади Хрогди-Йель, и я, мы оба, я и солнце, убившие ненужного человека во имя древнего мифа, и где-то далеко, на задворках, на окраине мозга – крик Роа.
Предостерегающий крик молчащего беркута.
Поэтому я постарался воздержаться от комментариев. А без комментариев наша беседа выглядела примерно так:
– Трайгрин доволен тобой, Сарт.
– Я знаю.
– Вот как? Откуда?..
– Я видел Трайгрина на площади. Он был так переполнен своим довольством, что я стал опасаться за его печень.
– Это не самая удачная твоя шутка, Сарт. О Предстоятелях не стоит говорить в подобном тоне, и тем более – о Предстоятеле Зеницы Мрака Трайгрине.
– Хорошо, моя заботливая Лайна. Я не буду больше говорить о нем. Я бы предпочел даже не вспоминать о нем и о сегодняшнем дне. Сегодня я в первый и последний раз работал Мифотворцем во имя алтарей Эрлика. Потому что понял главное.
– Что именно?
– Во имя мифов Эрлика, как, наверное, и во имя Инара-Громовержца, надо убивать. Без смерти эти легенды пресны, как лепешка для бедных в самой дешевой дыре Джухорского базара. Но я не хочу привыкать к острым приправам. Мне отныне безразлична печень всех Предстоятелей, вместе взятых, кроме, разумеется, твоей очаровательной печенки, – но моя собственная предпочитает лепешки для бедных.
– Ты храбр. И горд. Как твой беркут. Безрассудно храбр и безоговорочно горд. И так же глуп. Обиделся? Не ври, я же вижу, что обиделся… Причем не сейчас, а раньше, когда я попросила уважительно говорить о Трайгрине, который не столь невинен, как выглядит.
– Послушай, Лайна, если ты…
– Не перебивай. Ты храбр, горд и глуп – но горд и храбр всегда, а глуп лишь изредка. Поэтому я говорю с тобой, как ни одна Предстоящая не говорила со своим Мифотворцем. Более того, сейчас я скажу тебе то, что знают всего четверо живущих в Доме: Трайгрин, Предстоятель Эрлика; Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца; Варна, Предстоящая от цветочных храмов Сиаллы-Лучницы; и я, Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри. А пятый – ты, Сарт, чужак, последний из Мифотворцев, потому что… потому.
И тогда я понял, что она уже сказала все, что хотела сказать. Теперь я должен был заставить ее сказать остальное. То, о чем она не хотела говорить.
