Октав Мирбо
Дневник горничной
Но больше всего Жозеф успевает в политике. Благодаря ему маленькое кафе, вывеска которого днем своими большими золотыми, ночью громадными огненными буквами – «Французской армии» – блестит и горит на весь квартал, сделалось официальным местом свидания для всех наиболее значительных антисемитов и наиболее шумных патриотов города. Последние приходят сюда брататься с унтер-офицерами армии и флота. Тут были уже и кровавые драки, и несколько раз по самым ничтожным поводам унтер-офицеры обнажали свои сабли, угрожая заколоть воображаемых изменников… В тот вечер, когда Дрейфус возвратился во Францию, я думала, что маленькое кафе рушится от криков: «Да здравствует армия» и «Смерть жидам!» В этот вечер Жозеф, который уже был популярен в городе, имел колоссальный успех, Он влез на стол и вскричал:
– Если изменник виновен – посадить его на корабль и отправить обратно! Если он невинен – расстрелять его…
Со всех сторон понеслись крики:
– Да, да… Расстрелять его! Да здравствует армия!
Это предложение довело энтузиазм до бешенства. В кафе слышны были только дикий рев, бряцанье сабель и удары кулаков по мраморным столикам. Некто, пытавшийся что-то сказать, неизвестно что, был ошикан, и Жозеф, бросившись на него, ударом кулака разбил ему губы и вышиб пять зубов… Избитый ударами сабли, растерзанный, весь залитый кровью, полумертвый – несчастный был выброшен, как негодный сор, на улицу, все при тех же криках: «Да здравствует армия! Смерть жидам!» Бывают минуты, когда я начинаю чувствовать страх в этой атмосфере убийства между всеми этими зверскими лицами, пьяными от выпитой водки и от жажды убивать… Но Жозеф меня успокаивает:
– Это пустяки, – говорит он, – это нужно для дела…
Вчера Жозеф вернулся с рынка в очень веселом настроении и, потирая руки, заявил мне:
– Дурные вести. Говорят о войне с Англией.
– Ах, Боже мой! – воскликнула я. – Неужели будут бомбардировать Шербург!
– Браво! Прекрасно! – посмеивался Жозеф… Только мне пришла в голову одна идея… богатая идея…
Я невольно задрожала. Он, вероятно, задумал опять какое-нибудь крупное мошенничество.
– Чем дольше я смотрю на тебя, – сказал он, – тем больше я говорю себе, что у тебя совсем не голова бретонки… У тебя скорее голова эльзаски… Что? Это была бы не дурная картина за прилавком?
Я была разочарована. Я думала, что Жозеф мне предложит какую-нибудь ужасную вещь. Я уже заранее гордилась тем, что буду соучастницей в каком-нибудь смелом предприятии… Каждый раз, когда я вижу Жозефа задумчивым, моя голова мгновенно воспламеняется. Я представляю себе трагедии, ночные нападения, грабежи, обнаженные ножи, раненых людей, хрипящих в лесном кустарнике… А тут дело шло только о рекламе, о маленькой вульгарной рекламе…
Заложив руки в карманы, в лихо надетом берете, Жозеф забавно покачивался передо мной на каблуках:
– Ты понимаешь? – настаивал он. – Во время войны… очень красивая, хорошо одетая эльзаска – это воспламеняет сердца, это возбуждает патриотизм… И нет ничего лучше патриотизма, чтобы опаивать людей… Ну, что ты об этом думаешь? Я помещу твой портрет в журналах… и даже, может быть, на афишах…
– Я предпочитаю оставаться одетой, как светская дама! – ответила я немножко сухо.
По этому поводу мы заспорили. И в первый раз мы употребили в разговоре друг с другом сильные выражения и бранные слова.
– Ты так не важничала, когда сходилась со всяким, с первым встречным мужчиной, – кричал Жозеф.
– А ты… когда ты… лучше оставь меня, а то я скажу слишком много…
– Развратница!
– Bop!
Вошел посетитель… Больше мы ни о чем не говорили… А вечером в объятьях и поцелуях был заключен мир.
– Я закажу себе красивый костюм эльзаски из шелка и бархата… В сущности я совершенно бессильна против воли и желания Жозефа. Несмотря на этот маленький порыв возмущения, Жозеф покорил меня, властвует надо мной. И я счастлива при мысли, что я вся в его власти… Я чувствую, что я сделаю все, что он захочет, и что я пойду на все, что он захочет… даже на преступление!..