Октав Мирбо
Дневник горничной
Оно досталось барыне от ее отца, который получил его, одни говорят, на хранение, а другие – как залог за крупную сумму, одолженную им одному соседнему дворянину. Этот господин занимался не больше не меньше, как покупкой и продажей молодых людей для рекрутчины…
Он ничем не пренебрегал и принимал участие не в одном мошенничестве. Если верить лавочнице, то история этого серебра или самая темная, или, наоборот, очень понятная, как смотреть на дело. Отец барыни вернул будто бы все одолженные им деньги и, благодаря какому-то неизвестному мне обстоятельству оставил у себя, кроме всего, все серебро. Великолепная мошенническая проделка!.. Ланлеры, конечно, никогда его не употребляют. Оно спрятано под замком в буфетной в трех больших сундуках, обитых красным бархатом и прибитых к стене крепкими железными крюками. Каждый год 10 ноября его вынимают из сундуков и чистят под наблюдением хозяйки. И до следующего года его больше никто не видит… Ну и глаза у барыни, когда она смотрит на это серебро, которое мы оскверняем нашим прикосновением!
Никогда я не видела в глазах женщины такой противной жадности! Разве не смешны эти люди, которые прячут все, которые прячут свои деньги, свои бриллианты, свои богатства и которые, будучи в состоянии жить в роскоши и в веселии, стараются жить почти в нужде и в скуке?
Когда работа была окончена, серебро заперто под замок опять на целый год в свои сундуки и хозяйка наконец ушла с уверенностью, что нам к пальцам ничего не прилипло из него, Жозеф мне сказал со странным видом:
– Это великолепное серебро, вы знаете, Селестина… в особенности этот судок в стиле Людовика XVI… А, черт возьми, какой он тяжелый! Все это стоит, может быть, 25 тысяч франков, Селестина, а может быть, и больше… Неизвестно, сколько оно стоит…
И, смотря на меня тяжелым, пристальным, проникающим до глубины души взглядом, он мне сказал:
– Поедете ли вы со мной в маленькое кафе?
– Какое отношение существует между серебром моей хозяйки и маленьким кафе в Шербурге?
Я в самом деле не знаю почему, но самые незначительные слова Жозефа приводят меня в содрогание!..
Глава двенадцатая
12 ноября.
Я обещала рассказать о господине Ксавье. Воспоминание об этом юноше часто пробегает в моей голове, меня преследует. Между столькими виденными мною фигурами его фигура – одна из тех, которые чаще всего мне приходят на ум. Я думаю о нем иногда с сожалением, иногда с гневом. Он был во всяком случае очень забавен и достаточно испорчен, этот господин Ксавье со своим нахальным, измятым лицом и совершенно белокурой головой… Ах, маленький негодяй! про него можно сказать, что он был вполне сын своего века.
Однажды я нанялась к госпоже де Тарв, на Вареннской улице. Прекрасный дом, светский образ жизни и прекрасное жалованье: 100 франков в месяц с вином, со стиркой моего белья и т. д.
Утром, когда я пришла, очень довольная, на свое новое место, барыня позвала меня в свою туалетную комнату. Комната прелестная, вся обитая кремовым шелком, а сама хозяйка – крупная женщина, немножко измятая, со слишком белой кожей, с чересчур красными губами и слишком белокурыми волосами, но еще очень красивая, роскошно одетая, представительная и шикарная… Против этого ничего нельзя было возразить, и с этой стороны она удовлетворяла всем требованиям!
У меня уже был тогда очень верный взгляд… Быстро оглядев какую-нибудь парижскую обстановку, я умела по ней угадывать привычки и нравы ее хозяев, и хотя мебель так же лгала, как и лица, я редко ошибалась. Смотря на вполне приличную и даже роскошную обстановку этого дома, я сейчас же почувствовала неблагоустройство жизни в доме, спешность, лихорадочность ее, интимную и скрытую грязь, недостаточно скрытую, во всяком случае для того, чтобы я не почувствовала ее запаха, так сказать, всегда и везде одинакового!.. Кроме того, старые слуги в доме при первой же встрече с новыми глазами говорят им – часто неожиданно и невольно, – какой дух и направление царит в доме. Это нечто вроде масонского знака, которым обмениваются при первом же знакомстве старые и новые слуги. Как и во всех профессиях, слуги сильно завидуют друг другу и яро защищаются против всякого вторжения. И я также, хотя вообще очень уживчива, много перенесла от этой зависти. Особенно я страдала от женщин, которых приводила в ярость моя миловидность. Зато мужчины – надо им отдать справедливость – меня всегда прекрасно принимали…
Во взгляде лакея, открывшего мне дверь, я ясно прочла следующее: «Здесь забавно в доме, и верхи, и низы… обеспеченности ты здесь не найдешь, но повеселиться все-таки можно. Ты можешь поступить в дом, моя милая!» Войдя в туалетную комнату, я была, таким образом, приготовлена – в силу этих смутных впечатлений – к чему-то особенному. Но, я должна в этом признаться, ничто не указывало мне на то, что ожидало меня здесь на самом деле.
Барыня писала письмо за прелестным маленьким письменным столом.
Весь пол был покрыт белым мехом вместо ковра. На шелковых стенах меня поразили гравюры XVIII столетия неприличного, почти непристойного содержания рядом с картинами на религиозные темы. Под стеклом масса старинных безделушек из слоновой кости, миниатюрных табакерок, статуэток из саксонского фарфора, хрупких и восхитительных. На столе туалетные принадлежности, очень богатые, все золото и серебро… Маленькая собачка, комок шелковой блестящей шерсти светло-коричневого цвета, спала на кушетке между двумя лиловыми шелковыми подушками.
Барыня обратилась ко мне:
– Селестина, ведь так? Ах, как я не люблю этого имени… Я вас буду звать Мери, на английский манер… Мери, вы будете помнить? Мери… да, это приличнее…
Это тоже в обычае.
Мы даже не имеем права иметь своего собственного, принадлежащего нам имени, потому что во всех домах есть девушки, кузины, собачки, попугаи, носящие то же имя, что и мы.
– Хорошо, барыня, – ответила я.
– Вы говорите по-английски, Мери?
– Нет, барыня… Я вам это уже говорила.
– Ах, правда… это очень жаль… Повернитесь немного, чтобы я вас лучше видела…
Она осмотрела меня со всех сторон, спереди, сзади, в профиль, бормоча время от времени:
– Нет, она недурна… она довольна мила…
И внезапно:
– Скажите мне, Мери, сложены вы хорошо… вы очень хорошо сложены?
Этот вопрос меня поразил и смутил. Я никак не могла уловить связи между моей службой в доме и моим сложением. Но, не ожидая моего ответа, хозяйка сказала сама себе, осматривая с головы до ног всю мою особу в лорнетку:
– Кажется, вы довольно хорошо сложены.
Потом, обращаясь прямо ко мне, она объяснила мне с довольной улыбкой:
– Видите ли, Мери, я люблю видеть возле себя только хорошо сложенных женщин… это приличнее…
Но моему удивлению не суждено было скоро кончиться. Продолжая меня тщательно осматривать, она вдруг вскричала:
– Ах, какие у вас волосы!.. Я хочу, чтобы вы иначе причесывались… Ваша прическа не изящна… а между тем у вас прелестные волосы, и нужно причесываться так, чтобы это видно было. Это очень важно – прическа!.. Подождите, вот так, в этом роде…
Она взбила мне немножко волосы на лбу, повторяя:
– Вот так, в этом вкусе… Она очаровательна… Посмотрите, Мери, вы очаровательны… И это приличнее…
И в то время как она поправляла мою прическу, я спрашивала себя, не спятила ли немножко моя хозяйка и нет ли у нее каких-нибудь противоестественных наклонностей. Поистине, мне только этого недоставало. Когда она окончила, удовлетворенная моей прической, она меня спросила:
– А это самое нарядное ваше платье?
– Да, барыня.
– Оно некрасиво, ваше самое нарядное платье. Я вам дам из своих, которые вы приладите для себя… А ваши нижние юбки?
Она подняла мою нижнюю юбку и слегка встряхнула ее.
– Да, я вижу, – сказала она. – Это совсем не то. А ваше белье… Приличное оно?
Раздраженная этим насильственным осмотром, я ответила очень сухо:
– Я не знаю. Что вы подразумеваете под словом «приличное»?
– Покажите мне ваше белье. Подите, принесите его… И походите немножко. Еще… идите сюда… обернитесь…У нее красивая походка… в ней есть шик…
Как только она увидела мое белье, она скорчила гримасу…
– О, это понятно… эти чулки… эти рубашки… Какой ужас!.. И этот корсет!., я этого не хочу видеть у себя… Я не хочу, чтобы вы все это носили, служа у меня… Подождите, Мери, помогите мне…
Она отворила розовый лакированный шкаф, выдвинула из него большой ящик, наполненный пахучими нарядами, и выбросила все его содержимое в кучу на ковер.
– Возьмите это, Мери… возьмите все это… Вы посмотрите… тут надо кое-что переделать, приладить, нужны маленькие починки. Вы это сделаете. Возьмите все это. Тут есть всего понемножку. Тут есть из чего устроить для вас красивые туалеты, приличное приданое. Возьмите все это…
Тут в самом деле было полно всего, шелковые корсеты и шелковые чулки, рубашки из шелка и тончайшего батиста, прелестные панталоны, очаровательные косыночки… изящные юбки… Сильный аромат, запах Peau d'Espagne, аромат женщины, которая лелеет свое тело, аромат любви, наконец, подымался от этой кучи нарядов, нежные или яркие цвета которых выделялись на ковре, как корзина цветов в саду… Я не могла прийти в себя… Я стояла довольная и вместе с тем сконфуженная перед этой кучей розовых, лиловых, желтых и красных тканей, на которых оставались еще кое-где куски лент более ярких цветов, остатки тонких кружев… А хозяйка перебирала эти все еще красивые наряды, это белье, чуть-чуть поношенное, показывала их мне, выбирала, давала мне советы, объясняла мне свои вкусы.
– Я люблю, чтобы женщины, которые служат у меня, были кокетливы, изящны, чтобы от них хорошо пахло… Вы брюнетка, вот красная юбка, которая вам дивно пойдет… Впрочем, вам все прекрасно пойдет… Возьмите все…
Я стояла в совершенном оцепенении… Я не знала, что делать… что сказать… Машинально я повторила:
– Спасибо, барыня!.. О, как вы добры!.. Благодарю!..
Но хозяйка не давала мне времени на размышления… Она говорила, говорила и становилась то фамильярно-бесстыдной, то матерински-благожелательной, но все, что она говорила, было так странно, необычно!..
– Потом относительно чистоты, Мери… ухаживания за своим телом… маленьких секретов туалета… О, на это я обращаю больше внимания… в этом отношении я требовательна… это у меня какая-то мания!..
И она сначала мне объясняет самые интимные подробности, настаивая все время на том, что это «прилично», слово, которое беспрестанно было на ее устах и по поводу вещей, совсем неприличных, на мой взгляд, по крайней мере.
Когда мы покончили с нарядами, хозяйка мне сказала:
– Женщина, все равно, кто бы она ни была, должна всегда за собой ухаживать… Впрочем, Мери, вы будете делать так, как я это делаю: это важный пункт… Завтра вы примете ванну… я вам укажу, как…
После этого хозяйка показала мне свою комнату, шкафы, вешалки, место каждой вещи, объяснила мне обязанности моей службы и все это с рассуждениями, которые показались мне сарайными и необычными.
– Теперь, сказала она, – пойдем к господину Ксавье… Вы будете также услуживать г-ну Ксавье… Это мой сын, Мери…
– Хорошо, барыня!
Комната господина Ксавье находилась в другом конце этой большой квартиры; кокетливая комната, обитая голубым сукном с желтыми кистями и позументами. На стенах – раскрашенные английские гравюры, изображающие сцены из охотничьей жизни, скачки, лошадей, замки. На стене висела целая коллекция тростей с охотничьим рогом посреди, по обеим сторонам которого перекрещивались две трубы. На камине между массой безделушек, коробок с сигарами и трубок стояла карточка красивого юноши, совсем молодого, еще без бороды, с нахальным лицом рано развившегося мальчика почти девичьей миловидности. Эта карточка мне ужасно понравилась.
– Это – господин Ксавье, – сказала хозяйка.
Я не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть со слишком большим восторгом, без сомнения: какой он красивый!
– Ничего, ничего, Мэри! – сказала хозяйка. Я видела, что мое восклицание не рассердило ее, потому что она улыбнулась.
– Господин Ксавье такой же, как все молодые люди, – сказала она. – У него в комнате нет большого порядка, нужно, чтобы он был у вас и чтобы комната содержалась в образцовой чистоте… Вы будете входить к нему каждое утро в 9 часов… Вы будете относить ему чай в 9 часов, вы слышите, Мери?.. Иногда господин Ксавье возвращается очень поздно домой… Он вас, может быть, плохо примет, но это ничего не значит… Молодой человек должен вставать в 9 часов.
Она мне указала, где лежит белье господина Ксавье, его галстуки, обувь; каждый раз она прибавляла:
– Мой сын немножко вспыльчив, но это прелестный мальчик!..
Или:
– Умеете ли вы складывать брюки? О, господин Ксавье дорожит своими брюками больше всего.
Что касается шляп, то было условлено, что это относится не ко мне и что честь разглаживать их ежедневно принадлежит лакею.
Я находила чрезвычайно странным то обстоятельство, что в доме, где есть лакей, хозяйка возлагала на меня обязанность услуживать господину Ксавье.
– Это весело, но это, может быть, не совсем прилично, – говорила я себе, пародируя слово, которое моя хозяйка повторяла беспрестанно и по всякому поводу.
И действительно, мне все казалось странным в этом странном доме.
Вечером на кухне я узнала многое.
– Необыкновенный дом, – рассказывали мне там. – Сначала удивляешься, а потом привыкаешь. Иногда нет ни одного гроша в целом доме. Тогда барыня уходит, приходит, бегает, уезжает и приезжает, нервная, измученная и все время грубо бранится. Барин не отходит от телефона. Он кричит, угрожает, умоляет, бесится у аппарата… А судебные взыскания… часто случалось, что метрдотель должен был из своего кармана уплачивать по счетам разъяренных поставщиков, которые ничего больше не хотели давать в дом…
Однажды в их приемный день их лишили газа и электричества… А вслед за этим вдруг – золотой дождь… Дом утопает в деньгах… Откуда они являются? Этого, например, никто не знает. Что касается слуг, то они ждут целыми месяцами своего жалования… но в конце концов им всегда его уплачивают, но ценой каких сцен, ссор!.. Это прямо невероятно…
Хорошо я попала… Нечего сказать, повезло мне в тот единственный раз, когда я поступила на большое жалование…
– Господин Ксавье опять не ночевал дома эту ночь, – сказал лакей.
– О, – сказала кухарка, пристально глядя на меня, – сегодня он, может быть, придет домой…
А лакей рассказал, что в это самое утро приходил какой-то кредитор господина Ксавье и устроил скандал. Там, вероятно, было что-нибудь очень скверное, потому что хозяин присмирел и должен был уплатить крупную сумму, четыре тысячи франков, по крайней мере.
– Барин страшно рассердился, – прибавил он. – Я слышал, как он говорил барыне:
– Это так не может продолжаться… Он нас опозорит… Он нас опозорит…
Кухарка, которая, казалось, была вообще очень философски настроена, повела плечами.
– Их опозорить? – сказала она насмешливо. – Плюют они на это… Они возмущаются тем, что нужно платить…
Этот разговор меня очень расстроил. Я смутно стала понимать, что могла быть связь между нарядами барыни, ее речами и господином Ксавье. Но какая именно?
Я спала очень плохо эту ночь… Меня преследовали странные сны… Я горела нетерпением видеть скорее господина Ксавье…
Лакей не лгал… Действительно, странный, необыкновенный дом…
Барин организовывал паломничества к различным святым местам. Я не знаю определенно, но, кажется, он был там чем-то вроде директора или председателя. Он вербовал богомольцев где только мог: между евреями, протестантами, бродягами, даже между католиками, и один раз в году он возил всех этих людей в Рим, в Лурд, в Парэ-ле-Моньяль, не без славы и не без выгоды для себя, надо полагать. Папа видит в этом только религиозный пыл, значит, религия торжествовала победу.
Барин занимался также благотворительными и политическими делами: он участвовал в «лиге против светского воспитания»… в «лиге против непристойных объявлений», в «обществе устройства христианских занимательных и веселых библиотек»… в «конгреганистской ассоциации для вскармливания молоком детей рабочих»… и еще Бог знает в каких лигах и обществах он не принимал участия!.. Он председательствовал в сиротских, в рабочих домах, в клубах, в бюро для приискания занятий… Он везде председательствовал… О, у него было много занятий! Это был маленький кругленький человечек, очень живой, очень тщательно одетый, всегда чисто выбритый, манеры которого, слащавые и вместе с тем циничные, напоминали собою манеры жизнерадостного и хитрого католического священника. О нем и его благотворительных делах писали иногда в газетах. Одни, конечно, восхваляли его высокие добродетели, его апостольскую святость, другие ругали его старым мошенником и грязным негодяем. На кухне мы много смеялись над этими газетными спорами, хотя это ведь очень лестно и считается даже некоторым, шиком служить у господ, о которых пишут в газетах.
Раз в неделю барин давал большой обед, на котором бывали знаменитости всякого рода: академики, реакционные сенаторы, католические депутаты, будирующие священники, интригующие монахи, архиепископы… Выделялся один гость, за которым всегда особенно ухаживали – очень старый ассомиционист, лицемерный и язвительный господин, который всегда говорил очень злые и неприятные вещи с печальным и благочестивым видом… И везде, в каждой комнате висел портрет папы… Да, должно быть, недурных вещей насмотрелся Святой Отец в этом доме!
Мне барин не нравился. Что-то слишком многими делами он занимался и слишком многим людям он оказывал благодеяние! И то ведь знали только половину всего того, чем он занимался на самом деле. Во всяком случае, он был старым лицемером.
На второй день после моего поступления, когда я помогала ему в передней одевать пальто, он меня спросил:
– Состоите ли вы членом моего общества «общества служанок Иисуса?»
– Нет, барин!
– Нужно непременно вам быть там… Это необходимо… Я вас запишу.
– Благодарю вас, барин! Могу ли я у вас узнать, барин, что за общество?
– Прекрасное общество, которое принимает и дает у себя приют девушкам-матерям…
– Но, барин, ведь я не девушка-мать.
– Ничего не значит… Там принимают также женщин, выпущенных из тюрьмы… раскаявшихся проституток… там принимают разных женщин… Я вас запишу…
Он вынул из кармана несколько тщательно сложенных газет и, протянувши их мне, сказал:
– Спрячьте это и прочтите, когда вы будете одни… Это очень любопытно…
Он взял меня за подбородок и, прищелкивая слегка языком, сказал:
– Она забавна, эта крошка, ей Богу, очень забавна…
Когда барин ушел, я развернула газеты, которые он мне оставил. Это были «Fin de Siecle»… «Rigolo»…. «Les petites femmes de Paris». Какая грязь!..
Ax, эти буржуа! Какая вечная комедия! Я видела их много и различных, но, в общем, они все одинаковы… Так, например, я служила у одного депутата-республиканца. Он вечно нападал на духовенство, попов… И надо было видеть, с какой резкостью! Он не мог слышать слов «религия», «папа», «монахини». Если его послушать, то надо было бы разрушить все церкви, взорвать все монастыри… И что же? По воскресеньям он ходил украдкой к обедне в самые отдаленные приходы… При малейшем недомогании он звал священника, а дети его воспитывались все у иезуитов. Он ни за что не хотел помириться со своим братом, который венчался со своей женой только гражданским браком, а не в церкви…. Все лицемеры, все подлы, все отвратительны, каждый в своем роде…
У госпожи де Тарв были свои благотворительные дела; она также председательствовала в религиозных комитетах, в филантропических обществах, устраивала продажи с благотворительной целью. Таким образом, она почти никогда не бывала дома, и все в доме шло само по себе.
Часто барыня возвращалась домой очень поздно черт знает откуда… Ее белье было в беспорядке, все тело пропитано совсем ей не свойственным посторонним запахом… О, они были мне знакомы, эти поздние возвращения; они сейчас же объяснили мне, какого рода благотворительными делами занималась моя хозяйка, и что делалось в ее комитетах… Но со мной она была очень мила… Никогда ни одного грубого слова. Ни одного выговора. Напротив… Она обращалась со мной дружески, почти по-товарищески, до такой степени, что иногда она забывала свое хозяйское достоинство, я – свое почтение перед ней и мы вместе болтали разные глупости… Она мне давала советы, как мне лучше устраивать мои маленькие дела, она поощряла мою кокетливость, натирала меня глицерином. Душила своими духами, мазала мои руки кольд-кремом, осыпала меня рисовой пудрой. И во время всей этой операции она повторяла:
– Видите ли, Мери, женщина должна за собой ухаживать, у нее должна быть белая и мягкая кожа… У вас красивое лицо, надо уметь его украсить… У вас прелестный бюст, надо, чтобы это было видно… У вас великолепные ноги, надо уметь их показать… Это приличнее…
Я была довольна… Все-таки в глубине души я не была спокойна, и во мне шевелились смутные подозрения. Я не могла забыть поразительных историй, которые мне рассказывали на кухне… Когда я там хвалила хозяйку и перечисляла все любезности, которые она мне оказывала, кухарка говорила:
– Да, да, подождите немножко… дождитесь конца… Она хочет, чтобы вы жили с ее сыном. Чтобы он ради этого больше сидел дома и чтобы это им стоило меньше денег этим скаредам… Она уже пробовала это с другими, не думайте… Она пробовала это даже со своими подругами… замужними женщинами, молодыми девушками, эта развратница!.. Только господину Ксавье это не нравится… Он предпочитает кокоток, этот мальчишка. Вы увидите, вы увидите…
И она прибавила с презрительным сожалением:
– Я на вашем месте заставила бы их раскошелиться немножко. Я бы стеснялась только, может быть.
Мне стало немножко стыдно перед моими товарищами по кухне. Но чтобы утешиться, я убедила себя, что кухарка просто завидует тому явному предпочтению, которое оказывала мне барыня.
Каждое утро в девять часов я входила в комнату господина Ксавье, чтобы поднять в ней шторы и подать ему чай. Странное дело… я всегда входила к нему в комнату с сильным сердцебиением и боязнью. Долгое время он не обращал на меня никакого внимания. Я вертелась около него со всех сторон, приготовляла ему его вещи, туалет, стараясь быть любезной и показаться ему с самой лучшей стороны. Он же только жаловался мне недовольным и еще сонным голосом, что его слишком рано разбудили. Меня злило его равнодушие ко мне, и я удвоила свое молчаливое и изощренное кокетство. Каждый день я ожидала чего-то – и бесплодно… И это равнодушие господина Ксавье, это пренебрежение к моей особе раздражали меня в высшей степени. Что бы я сделала, если бы случилось то, чего я ожидала? Этого вопроса я себе не задавала. Но факт тот, что я хотела, чтобы это случилось… Господин Ксавье был действительно очень красивый юноша, еще красивее, чем на карточке. Тонкие белокурые усы обрисовывали лучше, чем на карточке, полные красные губы, которые как бы манили к поцелуям. Его светло-голубые глаза с золотистым блеском имели какое-то скрытое обаяние, во всех его движениях была лень, вялая и жестокая грация девушки или зверя. Он был высокого роста, строен, очень гибок, необыкновенно изящен, а испорченность и цинизм, которые чувствовались в нем, делали его еще привлекательнее. Независимо от того, что он мне понравился с первого дня и что я желала его ради него самого, его сопротивление или, вернее, его равнодушие сделали то, что это желание очень скоро превратилось в любовь.
Однажды утром я застала господина Ксавье уже вставшим с постели, с голыми ногами. На нем была, я помню, белая шелковая рубашка с голубыми горошинками. Одну ногу он держал на краю кровати, другую на ковре, от чего получилась поза вполне откровенная, но далеко не скромная. Я хотела уйти, но он меня позвал обратно:
– Что такое? Войди же! Разве ты меня боишься?.. Ты, значит, никогда не видела мужчины?
Он прикрыл свои ноги рубахой и, скрестивши обе руки на коленях, раскачиваясь всем телом, стал рассматривать меня долго, настойчиво, в то время как я гармоническими и медленными движениями, краснея немножко, ставила поднос с чаем на маленький столик возле камина. И как будто он действительно видел меня в первый раз, он мне сказал:
– Да ведь ты прелестная женщина! Сколько времени ты здесь служишь?
– Три недели, барин.
– Это великолепно!
– Что такое великолепно, барин?
– Великолепно то, что я до сих пор не заметил, что ты такая прелестная девушка!
Он спустил свои ноги на ковер, хлопнул себя по бедрам, которые были у него так же крупны и белы, как у женщины, и сказал мне:
– Поди сюда!
Я подошла, немножко взволнованная. Не говоря ни слова, он взял меня за талию и заставил сесть возле себя на краю постели.
– О, господин Ксавье! – прошептала я, слабо отбиваясь. – Оставьте, я вас прошу… Если бы ваши родители видели вас?
Тогда он начал смеяться.
– Мои родители… Ну, знаешь, я ими сыт по горло…
Это у него было любимое слово. Когда у него о чем-нибудь спрашивали, он отвечал: я этим сыт по горло. И всем он был сыт по горло.
Для того, чтобы отдалить немножко решительный момент, так как его руки скользили по моей кофточке все нетерпеливее и смелее, я спросила:
– Есть одна вещь, которая меня интригует, господин Ксавье… Почему вы никогда не присутствуете на обедах вашей матери?
– Знаешь, они мне скучны, обеды мамы.
– И как это случилось, что ваша комната единственная, в которой нет портрета папы?
Это замечание ему польстило. Он ответил:
– Ведь я анархист, дитя мое. Религия, иезуиты, священники… Ах, нет, я достаточно на них насмотрелся… Они мне надоели… Общество, составленное из таких людей, как мой отец и моя мать?.. Таких мне больше не надо!
Теперь я чувствовала себя хорошо с господином Ксавье… в котором я находила те же пороки, тот же жаргон, что у всех парижских шалопаев. Мне казалось, что я его знаю уже многие годы. В свою очередь он меня спросил:
– Скажи мне, ты в связи с моим отцом?
– С вашим отцом! – воскликнула я, притворяясь возмущенной. – Ах, господин Ксавье… с таким святым человеком?!
Его смех усилился:
– Папа!.. Ах! Папа! Но ведь он живет со всеми горничными в доме, мой отец. Это – его слабость, горничные. Только горничные и способны еще возбудить в нем желание! Значит, ты еще не сошлась с моим отцом? Ты меня восхищаешь…
– Ах, нет, – возразила я, тоже смеясь… Пока он мне только приносит «Fin de siecle», «Gigolo», «Les petites femmes de Paris»…
Это его еще больше развеселило и, задыхаясь от смеха, он повторял:
– Нет, он великолепен, папа!
И, увлекшись, он начал рассказывать, все время смеясь:
– Это все равно как мать… Вчера она мне опять устроила сцену… Я их позорю, видишь ли, ее и отца… И, конечно, здесь говорилось и о религии, об обществе, обо всем! Это прелестно!.. Тогда я ей заявил: «Хорошо, моя дорогая мамочка, согласен, я исправлюсь… с того самого дня, когда ты откажешься иметь любовников». Что, хорошо сказано? Это заставило ее замолчать… Ах, нет, знаешь… я ими сыт по горло, моими дорогими родителями. Мне надоели все их штуки… А, кстати… Ты, конечно, знаешь Фюмо?
– Нет, господин Ксавье…
– Нет, ты, наверное, знаешь… Антим Фюмо?
– Но я вас уверяю…
– Такой, знаешь, толстый… совсем молодой… всегда красный… и очень-очень шикарный, у него самый красивый выезд в Париже… Ну, Фюмо, у которого три миллиона годового дохода… Тот, который с Тартелетт Кабри?.. Но ты его, наверно, знаешь…
– Но я вам говорю, что я его не знаю.
– Ты меня восхищаешь!.. Ведь все решительно его знают… Тот, у которого два месяца тому назад был еще известный процесс?.. И этого ты не знаешь?
– Совершенно не знаю, клянусь вам, господин Ксавье!
– Ну все равно, моя прелесть!.. Итак, я устроил хорошую штуку с Фюмо в прошлом году, очень хорошую. Угадай, какую? Ты не догадываешься?
– Каким образом я могу угадать, когда я его не знаю?
– Ну так слушай, дитя мое… Я свел Фюмо с моей матерью… честное слово… Недурно, что? И самое интересное то, что в течение двух месяцев он потратил на нее 300000! А сколько у него взял отец для своих благотворительных целей!.. Да, у них есть размах! Они это умеют!.. Не будь этих денег, был бы конец всему!.. Долги были ужасные, никто, даже священники не хотели больше давать денег… Что ты на все это скажешь?
– Я могу на это только одно сказать, что у вас странная манера говорить о своих родителях!
– Ну чего же ты хочешь, моя птичка… Я ведь анархист… Семья… я ею сыт по горло…
В это время он расстегнул мой корсаж – старый корсаж барыни, который мне был необыкновенно к лицу.
– О, господин Ксавье… господин Ксавье… вы маленький шалун… Это очень дурно.
Я попробовала для вида защищаться. Вдруг он тихонько закрыл мне рот своей рукой:
– Тише, молчи! – сказал он.
И опрокинувши меня на кровать, он прошептал:
– О как от тебя хорошо пахнет, моя милая девочка, совсем как от мамы…
В это утро барыня была особенно мила со мной…
– Я очень довольна вашей службой, – сказала она мне. – Мери, я вам прибавляю десять франков жалованья…
Если каждый раз она мне будет прибавлять по десяти франков, подумала я, тогда это будет хорошо… Это прилично… Ах! когда я думаю обо всем этом!.. Я тоже всем этим сыта по горло.
Страсть или, вернее, прихоть господина Ксавье продолжалась недолго. Я ему скоро надоела. У меня, впрочем, никогда, и в самом начале его увлечения, не было власти удержать его дома. Много раз, входя по утрам в его комнату, я находила одеяло нетронутым и постель пустой.
Господин Ксавье не пришел ночью домой. Кухарка его знала хорошо и говорила правду, что «он предпочитает кокоток, этот ребенок». Он вернулся к своим старым привычкам, к своим обычным удовольствиям, к прежнему разврату… В эти утра у меня болезненно сжималось сердце и целый день мне было томительно-грустно!
Все несчастье заключалось в том, что у господина Ксавье отсутствовала душа…
Он не был так поэтичен, как господин Жорж. Вне самого «главного» я не существовала для него, и когда самое «главное» было совершено… я могла убираться… Он мне не оказывал ни малейшего внимания. Никогда он мне не сказал ни одного теплого, ласкового, милого слова, какие обыкновенно говорят влюбленные в романах и в драмах… Он, впрочем, не любил ничего из того, что любила я… Он не любил, например, цветов, кроме крупных гвоздик, которыми он украшал петлицу своего фрака.
А между тем это так приятно – не думать всегда об одной стороне любви, только чувственной! Шептать друг другу слова, которые ласкают сердце, обмениваться нежными, почти братскими поцелуями, смотреть друг другу подолгу в глаза… Но мужчины слишком грубые создания… они не понимают этих радостей, чистых, ясных радостей… И это очень жаль… Господин Ксавье знал только порок, удовольствие находил только в разврате… и в любви все, что не было пороком и развратом, было ему скучно…