Максим Кабир
Самая страшная книга 2024

Вскоре ее мольбы сбылись – Витюша пошел в садик, на Ленку навалили новые проекты и времени болтать с сестрой у нее не стало.

И Света постепенно успокоилась. Наверное, хорроры наврали. В конце концов, бывает же иногда, что за подарки не нужно платить?

Она всеми силами гнала от себя воспоминание о том, как в вопросе «Не можешь? Или продешевишь?» р-р-раскатисто произнесла «р». И что все сломалось после этого звука, р-р-растворившегося в темноте и тишине домика.

Но все было нормально – ну, можно считать, что нормально. Света просто не знала, было ли раньше так. Может, и было, просто она не обращала на это внимания.

Всегда ли за трубой мусоропровода стояла длинная черная тень, которая мелко клацает, когда выкидываешь рыбные головы.

Всегда ли что-то холодное облизывало ее затылок, когда она говорила по телефону больше чем полчаса.

Всегда ли за ее спиной, где бы она ни была, с кем бы она ни была, маячило что-то, замечаемое лишь краем глаза в зеркале.

И всегда ли что-то стояло у задернутых тюлевыми занавесками окон, когда Света выходила из дома. Окон ее квартиры.

Однажды на улице она увидела, как ей показалось, Витюшу. Точнее, курточку с навеки ослепшей мордой тигра. Ленки нигде не было – но, зная привычку сестры отходить от спутника во время телефонных разговоров, Света не удивилась.

– Витюша! – закричала она, идя к нему с распростертыми руками. – Витюша, это тетя Света!

Мальчик обернулся. Точнее – начал оборачиваться. Точнее – стоя неподвижно, проворачивать голову.

Его лоб, глаза, отчасти нос – повернулись к Свете, в то время как другая часть носа и верхняя губа остались где-то на полпути, а нижняя челюсть – невозможно длинная – так и уходила куда-то под грудь, а может и тянулась даже до живота.

Выпученные глаза мальчика – в этой искаженной, исковерканной роже Света уже никак не могла признать Витюшу – и слепые глаза тигра уставились на нее.

А потом нижняя челюсть стала догонять остальное лицо. Огромный багровый зев, в котором зияла дыра, без языка и даже нёба, посмотрел на Свету пятым глазом.

Она попятилась.

Она пятилась и терла глаза руками – потому что это однозначно было галлюцинацией, бредом, мороком. От переутомления, усталости – чего угодно. Она запнулась за что-то ногой и, покачнувшись, ухватилась левой рукой за ограду.

И кто-то любезно, протянув сзади, из-за ее спины, свою руку, потер ей левый глаз.

* * *

Однажды поздно вечером ей позвонили в домофон.

– Да?.. – спросила она.

Сначала ей показалось, что там тишина. «Случайно сработал», – подумала она и собиралась повесить трубку.

Но потом в этой мертвой, давящей, пустой, безжизненной тишине она вдруг расслышала тихий-тихий звук. Едва уловимый. Треск, и скрип, и шуршание, и скрежет – словно кто-то катал по песку старый металлический грузовичок.

Света тихонько всхлипнула.

– «Да» и «нет» не говорить… – захихикали в трубке.

– Нет! Нет! Я не… Черт! Что?..

– «Да» и «нет» не говорить! «Да» и «нет» не говорить! «Да» и «нет» не говорить!

– Простите… – пробормотала Света и швырнула трубку о базу. Промахнулась, долбанула о стену, пластик треснул, и электронные потроха вывалились наружу.

В подъезде оглушительно громко загудел лифт. Остановился на Светиной площадке.

Она замерла, вцепившись руками в дверной косяк, прильнув к глазку. Там, на лестничной площадке, царила густая, непроглядная темнота. Даже когда, судя по звуку, открылись двери лифта, темнота не рассеялась ни на мгновение.

«Перегорели лампочки, – попробовала уговорить себя Света. – Просто лампочки. В лифте. И на площадке. Так бывает».

Лифт открылся. Закрылся. По площадке прошаркали шаги – вкрадчивые, длинные, размашистые, словно кто-то аккуратно шел на лыжах. Они шаркали и шаркали, будто кто-то ходил от двери к двери, равномерно, аккуратно, бесстрастно, ни одной не выбирая, ни к одной не подходя.

Света вцепилась в ручку, не в силах оторваться от нее. Она не знала, что делать. Так и стоять, ожидая, когда таинственный лыжник определится с дверью, или бежать прочь из коридора, в комнату, пока тот не выбрал ее?

А потом в щель двери просунулся листочек.

«Вы поедете на бал».

Именно так, без вопросительного знака.

Света истерично рассмеялась.

* * *

Окно разбилось ровно в полночь. Как только скакнули цифры на электронных часах и появилось четыре ноля. Будто две пары зеленых глаз с огромным зрачком, на черной, сливающейся с темнотой морде.

И был удар, и звон, и хруст стекла под чьей-то тяжелой поступью.

Света натянула одеяло на голову – как когда-то в детстве, словно пытаясь спрятаться от того, что было неизбежно, от того, что стало неумолимо в тот самый момент, когда она так опрометчиво ответила: «Поеду», когда протянула дубовый листочек – и когда взяла ту проклятую Dior Backstage Eye Palette 001…

– Вы поедете на бал… – хрипло и жарко прошептали ей в ухо.

И одеяло рассыпалось в прах.

Света зажмурилась, свернувшись в комочек.

– Вы поедете на бал, – повторили все так же спокойно и размеренно.

И что-то стало разворачивать Свету, разгибать ее, как разгибают засохшие, затвердевшие вещи, – пока она не прекратила бороться, не сдалась, вытянувшись на кровати, глядя в холодную черноту над собой.

– Вам барыня прислала коробочку соплей… – так же размеренно стала напевать чернота.

– Н-нет… – пробормотала Света. – Н-нет…

И коробочка раскрылась. И что-то стало втираться в тело Светы – густое, жирное, пахнущее болотной тиной, травами и лесом. Оно легко мазалось и так же легко испарялось, и Света – откуда, из каких глубин какой древней памяти? – извлекала названия трав – цикорий, лунник, вербена, пролесник, молодило, венерин волос, – даже не зная половины из них. И была птичья кровь, и жир животных, и все смешивалось в одно, и проникало сквозь кожу, и выжигало нутро, делая из Светы пустую оболочку, легче воздуха.

И тот же черный голос пропел ей, чтобы не носила черное и белое, – но этот совет не требовался, потому что гола была Света, гола как внутри, так и снаружи.

И указание не выговаривать «р» тоже было лишь формальным – ведь в тот момент, как она поднялась в воздух, взлетев, словно легкий, наполненный гелием шарик, ее язык выскользнул изо рта и лег на кровати, как маленький розовый слизень.

А Света уже летела по ночному небу над спящей землей – в окружении теней, диких, причудливых, вычурных. Они гоготали и кривлялись, передразнивали и издевались, и не были они ни злы, ни добры, потому что они сами решали, что есть добро, а что зло.

И был среди них был разорванный напополам Витюша – как товар и как покупатель. Он хлопал глазами, раззевал в беззвучном крике рот, и его сизые кишки полоскал ветер, и капли крови падали на землю, и их слизывали бугорчатые жабы, надуваясь и лопаясь.

Они летели в облаках – и видели, как над городами встает зарево, и как вихри гуляют между домами, и как лопаются стекла, и как сшибаются машины, и как утробно воют сходящиеся стенка на стенку люди.

Все те, кто согласился поехать на бал, все те, кто купили себе пропуск туда – пропуск вместе с товаром, припечатанный ошибкой в старом ритуале, – все они были там. Молодые и старые, красивые и уродливые – всех их гнали сизые тени, которые сами когда-то попали на бал, и протанцевали там от рождения мира и до его заката, и теперь хохотали и ликовали, что их смена заканчивается и покой примет их в свои объятия. Хохотали, не зная, что товар возврату не подлежит.

И они летели, и терзали, и терзались сами, и Дикая Охота продолжала свое шествие на запад, растягивая во времени, делая Ночь Бала вечной.

* * *

Когда бал закончился и она вернулась домой, ее уже никто не ждал.

Дверь в квартиру была другой, новая краска на стенах подъезда уже облупилась, и, судя по тихому шороху, лифт тоже поменяли.

Она постучала, но ей никто не ответил. А когда она нажала на кнопку звонка, то звука не было. И она ушла.

Она шла, покачиваясь, едва перебирая ногами, шаркая, как уставший лыжник. Шла, ведомая инстинктом – единственным, что осталось у нее, когда она забыла свое имя, забыла, кто она, зачем она, почему она здесь и что вообще такое «здесь».

И опустилась темнота, и было жарко, а потом ее облизал холод, и влага проступила сквозь поры ее кожи. Шуршал пергамент, скрипела старая дверца – и приходило понимание и знание того, что нужно делать.

Она разлепила спекшиеся губы.

– Барыня… прислала… сто рублей… – пробормотала она.

И дубовый листочек лег перед ней.

Сергей Возный
Аb ovo

Шагину снова снилось плохое. Снился немецкий парашютист с нацеленным «вальтером» – в упор, не отскочишь. Бабка-покойница снилась, в платье из домотканины, побелевшем от бесчисленных стирок, зато с серебряным монистом, будто у молодухи. Хмурилась, скалила беззубый рот, грозила длинным сухим пальцем. Предупреждала о чем-то в наползающем мареве.

Проснулся, словно вынырнул из трясины. Пару секунд даже продышаться не мог. Отвернул старый ватник, выданный вместо одеяла, поежился от промозглой октябрьской сырости, уселся среди ворохов травы. Вокруг был все тот же сеновал, изрезанный лунным светом, ни малейшей угрозы пока что. Где-то под сеном прошебуршала мышь, затихла. Василий вытащил мятую пачку «Казбека», выбил папиросину, а спички по карманам все никак не находились. Прошел до самой стенки, закурил наконец. Приложился глазом к щели меж досками, оценил обстановку: двор, бревенчатая стена дома, ограда. Близкий лес вздымается темной массой, где-то рядом чирикает ночная птаха. «Виллис» лейтенанта Хорошилова у забора никуда не делся, разумеется.

С чего вдруг это ощущение, будто горсть снега за шиворот бросили?

Затянулся, выдул дымок сквозь щель. Демаскировка, конечно, – так и прятаться вроде не от кого. Дверь сарая подперта изнутри, а все ценное у Шагина при себе, как привык за пару военных лет. Разве что сапоги с наброшенными портянками чуть в стороне стоят. До исподнего перед сном раздеваться не стал – не то здесь место, да и холодно.

К чему же все-таки баба Злата приснилась?

Затянулся еще раз, глянул на алый папиросный огонек. Почти такой же, как сутки назад в сотне километров отсюда.

– Ты проходи, Василий, присаживайся. Не с твоей ногой, понимаешь, тут стойку смирно держать.

Папироса «Герцеговина Флор» мигнула искрой, подполковник Дятлов выдохнул дым, причмокнул, лицо вдруг сделалось обманчиво-добродушным. Почти как у Верховного на портрете парой метров выше.

Шагин команду выполнил. Поморщился про себя. Неспроста сегодня Дятлов такой заботливый – начальникам отдела дивизионной контрразведки заботливость по рангу не положена.

– Папироску бери, закуривай! Успеешь, капитан, свежим воздухом надышаться, самым что ни на есть лесным. Заскучал, небось, по такому в госпиталях?

– Самую малость, – ответил Шагин сдержанно, и начальник убрал наконец улыбку, прищурился. Так оно лучше, пожалуй. Натуральнее.

– Ладно, Василий, не буду ходить вокруг да около. Обратились ко мне товарищи из Брянской госбезопасности, у них трое суток назад в районе пропал сотрудник. Уехал на мероприятие в одну деревню, с тех пор на связь не выходит. Людей там, сам понимаешь, мало, работы с избытком, а в лесах сам черт ногу сломит. Попросили содействовать по старой дружбе, прислать «волкодава», из матерых. Тебе ведь отпуск положен, по ранению.

Шагин кивнул. Давно уже все понял, и начальственные реверансы не скроют сути. Битва за Брянщину завершилась пару недель назад, освобожденные территории до сих пор в безвластии практически. Особенно там, где нет частей. Фронт смещается на запад, дивизия Шагина вот-вот покатит в том же направлении, а самому Василию действительно положен отпуск. Только ехать некуда.

– У нас теперь все матерые, – сказал для приличия, но без ложной скромности. – Я так понял, что надо сработать по-тихому? Под калеку?

– Верно мыслишь. – Папироса Дятлова снова мигнула, прищурился от дыма, но глядел теперь неотрывно. Тот самый взгляд, от которого даже комдив, по слухам, в лице меняется. – Сотрудник, что потерялся у «соседей», был молодой, но тоже не промах. Потому и доверили дальние районы. Есть такая деревня, Гнилой Лог, вот туда этот парень и зачастил. Может, там потерялся, а может, и по дороге – места ведь, сам понимаешь…

Шагин и это понимал. В Брянском лесу теперь каждой твари по паре: агентура «абвера», дезертиры, бывшие полицаи, просто бандиты. Не угадаешь, откуда прилетит. Областная столица далеко, в Орле, да и там УНКГБ только-только восстановлено, а на Брянщину вообще людей не хватает. Новорожденной местной госбезопасности город бы осилить и пулю не поймать.

– Маскироваться тебе не надо, хромота сама за себя говорит. Как нога, кстати?

– Зажила, – пожал плечами Шагин. – Слегка хромаю, могу сильнее.

– Ну, это сам решишь, по обстановке. Выписку и отпускной тебе оформят к завтрашнему утру, а подробности расскажут в местной «конторе». Да, еще… – Взгляд Дятлова снова потеплел, сделался лукаво-мудрым. Отеческим. Как у товарища Сталина с портрета, опять же. – Береги себя, Василий, зря не рискуй. Если что не так, взвод автоматчиков быстрей тебя управится.

Документы и впрямь оформили быстро. Утром нового дня уже разглядывал в Брянском отделе НКГБ фотокарточку парня с широким, основательным лицом и ранними залысинами – лейтенантские погоны пропавшему не особо шли. Посерьезней бы надо звание к такому лицу. Сам Шагин, напротив, выглядел моложе своего тридцатника, а четвертую звездочку получил всего полгода назад, как раз в апреле. После очередных реформ и переподчинений. Из старлея госбезопасности стал просто капитаном, зато в структуре с новым, шипяще-опасным именем СМЕРШ.

– Он из охотников был, сибиряк, – пояснили Василию. – Сам попросился в глухие районы, а мы ему даже «виллис» выделили, чтоб концы отмахивать. Вы тоже спец по лесам?

– Да я все больше на печке погреться, – ответил Шагин простодушной улыбкой. – Крестьянин в семи поколениях…

После обеда уже катил попутной полуторкой, а разбитые пригороды Брянска сменялись суровой чащей по обе стороны.

– Такая дорожка, идрит ее мутер! Бебехи все растрясет! – крикнул ему усатый старшина-водитель, будто не рядом сидел, а в сотне метров. – Я-то мимо проеду, звиняйте уж! До самого Лога придется вам пешкодрапчиком!

Грузовик утарахтел в неведомые дали, а Шагин поправил ремни, кобуру, вещмешок и пошел себе через лес. По дороге, похожей на тропу. Хромал чуть-чуть, но старательно опирался на самодельную березовую трость – неизвестно, чьи глаза сейчас могут подглядывать из чащи. Если кто и смотрел, то увидел лишь офицера-артиллериста, невысокого, мосластого, угловатого даже. Полевая форма точно с чужого плеча, движения дерганые. Не шибко опасен, в общем. С пулей можно повременить.

Мерещились взгляды или нет, а спина у Василия чесалась. Как раз под левой лопаткой. Тянуло оглянуться, но шел себе дальше, отклячивая ногу. Месяц назад в колено ударила пуля из «вальтера» – чуть выше сустава, потому и не стал калекой пожизненно. На войне загадывать нельзя, но Шагин в свою удачу верил, даже бояться и прятаться так до конца и не научился. Чего хотел вчера вечером, так это дойти быстрее и отыскать в Гнилом Логу какого-то Ковтуна. Последнего, с кем общался лейтенант Хорошилов и от кого получал информацию неизвестно о чем. Все расскажет, пустит на постой, а уж с утра…

…Папироса сгорела почти до пальцев, вторую Шагин прикуривать не стал. Тьма за стеной сарая светлеет, надо бы подремать еще хоть часик, но сна ни в одном глазу. Дед Ковтун наверняка уже поднялся – деревня рано встает. Глядишь, на рассвете будет такой же разговорчивый, как вчера.

Умылся Василий ведром ледяной воды из колодца, сразу по пояс. Растерся запасными кальсонами, кинул их сохнуть на забор, а там уже и вокруг пробудилась жизнь. Заквохтали куры, храпнул в стойле конь – дед Ковтун по любым меркам «кулак», лошадный даже.

– У меня скотина в артели была, но при немцах позволили забрать, – сказал он вчерашним вечером, когда гость прошел уже в дом, подальше от непрошеных взглядов. – Как тебя, говоришь? Василий? Удивлен, небось, что чекист ваш с таким единоличником связался?

– Самую малость, – ответил Шагин и уселся, куда предложили. Глянул на красный угол с образами, на самого Ковтуна, седого, бородатого, сгорбленного в крючок. – Он ведь вам доверял, а значит, я тоже могу. Примете под кров?

– Да куда тебя денешь! – улыбнулся дед немногими оставшимися зубами, а руки сновали уже по столу, собирали угощение. – От меня-то, старого, толку мало, но чем смогу. Удивлен, что чекист ваш ко мне пришел, а не к председателю сельсовета?

– Самую малость, – повторил капитан, разглядывая крашеные фотокарточки на стене. Мужчин и женщин с суровыми лицами, застывших для чинного семейного портрета. – Разве к вам уже назначен председатель?

– А он и не девался никуда. Затолокин, Николай Борисыч, из местных. До войны Советам служил, а потом его фрицы старостой сделали, потому как человек уважаемый. Не гадил, не лютовал, по справедливости старался. Упросили мы его и после немца вожжи держать, потому как больше некому тут. Бабы, малые да старики навроде меня. Может, ваши его и шлепнут, но пока при власти Николай Борисыч. Считай, председатель.

– Чудны дела твои, господи, – отозвался Шагин безыдейно, зато от души. Удивляться давно отвык – на войне любые правильные вещи выгорают до самой основы, на многое начинаешь смотреть гораздо шире. – Наш лейтенант, значит, с этим… Затолокиным не общался?

– А кто ж их знает? Мне он лишнего не рассказывал, все к лесам интерес имел. Прикатит, автомобилю поставит, Гнедыша моего возьмет и поедет кататься. Так и в этот раз было. Прискакал Гнедыш опосля, весь в пене, будто черти на нем гоняли, а чекиста и след пропал.

– Черти – это антинаучно, – усмехнулся Шагин, взял со стола лафитник с мутным дедовским самогоном. – Вы вот, Семен Иваныч, мужчина солидный, поживший, мне ваши мысли на вес золота. Что интересного в этих лесах? Может, от немцев чего осталось?

– Какое там! – Рюмка Ковтуна стукнулась о шагинскую, старик проглотил ядреную жидкость одним глотком, не поморщился. – Фрицы тут набегами бывали, брать-то нечего с нас, да и место глухое. Не имеет стратегического значения, во! В первый раз Затолокина старостой назначили, да в помощь ему пятерых местных, вроде как полицаями. Там серьезный гад приезжал, эсэсовец. Про партизан выспрашивал, только откуда у нас партизаны? Кто не старый и за Советы, тот в сорок первом ушел, а остались как раз эти пятеро. Гришка Козликин и друганы его. Гришка-то из зажиточных, он от немцев большого добра себе ждал, но иначе все вышло. По дури. Заехали фрицы в другой раз, солдатня тупая, перепились, ну и это… Ганну снасильничали, невесту Гришкину. Он полез заступаться, так морду ему набили, смеялись.

– Своему, стало быть?

– Да какой он им свой?! – хмыкнул Ковтун, потянулся к тяжелой четверти с мутной влагой. – Прислужник из местных, такой же «швайне» для них! Морду набили, а Гришка им той же ночью дверь подпер и огня пустил. Любил, знать, Ганну. Она, бедолага, топиться потом хотела в Дунькиной твани, да не позволил Господь!

– А с Гришкой что?

– Чего ему станется? Убег! В лесу теперь, с друганами своими. Не полицаи, но и не партизаны. Ваши их не простят, за немцем идти нельзя, кругом капут!

Много слов, много самогона – информации тоже много. Шагин ее, по давней привычке, раскладывал в ячейки памяти, будто в папки из картона, не хотел забивать анализом пьяный мозг. Потому и проснулся, наверное, среди ночи. Голова отработала самостоятельно, вызвала на помощь покойницу-бабку – предупредить о чем-то.

Может, про Дунькину твань? Белорусское слово, означает трясину, гиблое место. Где, скажите, крепыш Хорошилов с серьезным лицом и где эти топи? Не фрицев же там отыскал, в самом деле, а если охотился за Козликиным со товарищи, то почему один? Руководству не доложил, следов не оставил. Наркомат – не шарашкина контора, здесь герои-романтики не приветствуются.

Дед Ковтун с утра переменился, угрюмым стал, молчаливым. Словно жалел о вчерашнем разговоре и дальше откровенничать не планировал. Только у Василия и не такие язык распускали. Самые лютые враги становились соловушками, а уж друзья и союзники – тем более.

– А напомните-ка, Семен Иваныч, куда вся ваша семья подевалась? – спросил, когда сели утренничать. – Вчера говорили, но я запамятовал по хмельному делу. Гляжу, на карточках много кто, да и вы боевой, с орденами. Царь-батюшка наградил?

– А то кто же! – усмехнулся Ковтун, глянул на крашеные портреты. – Ежели ты, капитан, на Гражданскую намекаешь, так я и там был на правильной стороне. Партизанил, германца гонял, даже у Щорса повоевать успел, в Богунском полку. Жинка с дочей от лихоманки прибрались, давно уже, а Степка, сын мой… Нету его, так думаю. Тоже в Дунькиной твани сгинул.

– Прости, Семен Иваныч, не знал… – Тон у Шагина вышел каким надо, сочувственно-покаянным. На мгновение стало стыдно – что ж ты за скот такой, без сердца, – но выдернул эту иголку и кинул подальше. – Взрослый хоть был? Степан-то?

– Шишнадцатый год. – Лицо Ковтуна в тусклом свете вдруг показалось не просто старым – древним, как у ликов на иконостасе. – Гришка немцев спалил, потом уж зондеркоманда приехала. Хотели всю деревню в один сарай и тоже… Затолокин спас, через него малой кровью отделались. У Козликиных всю семью в расход, Ганнину тоже, еще у кой-кого, но не поголовно хоть. Сама-то Ганька не видела, раньше пропала. Потом узнали, что топилась, да Гришка как раз и вытащил. Вернулась вовсе малахольная, только песни теперь поет. А парней молоденьких, кто остался, тянет с тех пор на Дунькину твань. Вот и Степка мой…

Крякнул, махнул рукой, потянулся к миске за картофелиной. Шагин откусил сырого, тяжелого хлеба, запил кислющим квасом. Папки в мозгу шуршали, бумаги с машинописным шрифтом раскладывались по местам: «Ганна», «Козликин», «Затолокин», «Ковтун». Что-то потом сгорит, что-то в дело – но достать и перечитать придется каждую.

– Коня подседлаешь, Семен Иваныч? Если пойдет под моей рукой, то проедусь, гляну всякое разное.

– Тоже будешь «вундерваффе» искать? – глянул Ковтун с иронией. – Лейтенант ваш разок оговорился, а я расспрашивать не стал, к чему оно мне? И тебе не хотел говорить, а то ведь тоже… Фрицев на Дунькиной твани нет, зато уж Гришка с бандой никуда из леса не делся. И эта… с песнями своими. Ехал бы ты отсюда.

– Песен я не боюсь, а с бандитами постараюсь не встретиться. Волков бояться… сам знаешь.

Посидели, помолчали. Рассвет за окном разгорелся алым, у икон теплилась лампадка, на стене отбивали время ходики с гирьками. Пахло горячим маслом и старостью. Пора было действовать!

Конь Гнедыш оказался и впрямь тускло-рыжим, будто хной его выкрасили.

– Ты вот что, капитан, – сказал хозяин, когда Василий уже забрался в седло. – Байку свою, насчет сослуживца проведать, кому другому расскажешь, а тут не дураки. Много глаз и ушей, за каждым деревом, в каждом окошке. Оглядывайся!

* * *

Ехать на Гнедыше было приятно, даром что Шагин коней не видел с самого детства. Трость свою сунул за поясной ремень, свисала теперь, точно шашка, ну да в нелепых стреляют реже. Пускай свисает. Проехал деревню насквозь, осмотрел из седла пепелища с торчащими печными трубами. Одно из них принадлежало тем самым Козликиным. Некуда Гришке вернуться, а затравленный волк, он самый лютый. В схроне теперь укрывается или по чужим домам? Все равно ведь вылезет – не для того сюда Шагин приехал, чтобы осталось тихо и потаенно. Растребушим это гнездо!

А начать придется с Дунькиной твани. Хоть и мистикой отдает. При чем тут «вундерваффе», то бишь «чудо-оружие», и зачем его искать в болоте? По прямой здесь, со слов Ковтуна, километра три, на месте посмотрим.

Песню услышал за околицей, перед самым лесом. Что-то тягучее, печальное, по-белорусски, кажется, – за полгода в этих краях Василий наслушался разного, но местные говоры еще путал меж собой.

 
Купалинка-купалинка, це-емная ночка,
Це-емная ночка, а дзе ж твоя дочка?
Моя дочка у садочку ружу, ружу по-олиць,
Ружу, ружу по-олиць, белы ручки ко-олиць…
 

Перевел Гнедыша на бодрую рысь, уже вскоре различил впереди далекую светлую фигурку. В стороне от тропы, в разнотравье, изрядно тронутом осенью. Волосы распущены, лица не разглядеть.

– Малахольная, говоришь? – усмехнулся Шагин и свернул с тропы. – Песенки я люблю, заодно познакомимся.

Гнедыш оступился вдруг, но крестьянский навык выручил: спрыгнул Василий с кошачьей ловкостью. Позволил коню вытянуть ногу из ямы – чьей-то старой норы, похоже. Кость цела, а вот девушка скрылась. И песню уже не слышно.

– Может, ты и не Ганна, а мало ли кто, – сказал себе в утешение, снова забрался в седло. Скоро солнце начнет припекать, хоть и осень.

* * *

Болото почуял издали. Лес тут сделался реже, на смену соснам и елям пришли осины, белесые, тощие. Остатки зелени вперемежку с красным и желтым, проблеск воды в траве.

– Вот ты какая, Дунькина твань? Ну-ну.

Поводья закинул на сук ближайшего дерева, дальше пошел пешком, бесшумно и мягко. Как учили. Землю перед собой прощупывал все той же палочкой, доверился больше ушам и носу. Заметил, впрочем, пару старых окурков среди багульника, частые следы сапог и босых ступней. Нахоженное место. Табаком не тянет, сторонних шумов не слышно, птахи щебечут, не прячутся.

На кочке, среди травы, лежит фуражка.

Шагин даже глазам не поверил – минуту назад ничего еще не было. Моргнул, отвернулся, снова глянул. Лежит! Не полевая-защитная, как у него самого, а энкавэдэшная, с васильковым верхом. Козырек потертый, тулья в одном месте запачкана темным, а дальше торчит из травы полевой офицерский планшет. Пара метров до них, палкой достанешь!

Шагин попробовал. Ухватился за чахлый осиновый стволик, потянулся над блеском воды и зеленью – чуть-чуть не хватает! Осина вдруг вылетела с корнем, шатнуло, провалился. Хотел опереться на твердое, но ушел по пояс. Замер, переводя дыхание. Стук крови в висках, дурацкая мысль: если глубже, то кобура нырнет, пистолет потом придется чистить от грязи. Спокойно, спокойно, споко-ойно! Трясина резких движений не любит. Положить крест-накрест осиновый ствол и тросточку, опереться, попробовать лечь на живот…

– Вам нужна помощь, если не ошибаюсь? – Мужской голос сквозь шум в ушах показался иллюзией, но его обладатель выглядел очень даже живо. Стоял себе у самой кромки, разглядывал Василия с доброжелательным любопытством. Откуда он взялся вообще? – Военные люди часто брезгуют помощью, опасаются выглядеть слабыми, поэтому пришлось спросить. Держите-ка вот.

Протянул длинный шест-слегу, какими прощупывают дно, дернул резко и умело.

– Вот и все! Угваздались, гражданин капитан, но это ерунда.

– Согласен! – Шагина вдруг охватил восторг, как бывает после смертельной опасности, захотелось плясать и смеяться. С трудом себя взял в руки. Отметил непривычное обращение, разглядел наконец спасителя целиком: высокий, серьезный, одет по-деревенски, но добротно и чисто. Тонкие губы, короткая борода, внимательный взгляд. – Благодарю от души, товарищ…

– Да тоже, скорее, гражданин. Ваш предшественник меня чуть было не арестовал, потому привыкаю заранее. Ну, не смотрите так удивленно. Вы в деревне со вчерашнего вечера, а земля ведь слухами полнится.

– Затолокин?

– Совершенно верно. – Спаситель улыбнулся, приподнял старорежимный картуз. Он и сам немолод, пожалуй. Светлые волосы скрывают седину. – Бывший председатель сельсовета, бывший староста деревни, нынешний не понять кто. Скажу, предвидя вопросы: не из дворян.

– Да я, может, и не собирался расспрашивать, э-э… Николай Борисыч. Хотя манеры у вас и впрямь господские.

– Гнилая интеллигенция, что ж поделать. Родители воспитали в духовных излишествах, да и сам я, грешен, люблю все эдакое. Зачем вы туда полезли, скажите на милость? Решили дно поискать?

– Достать кое-что хотел, – ответил Шагин суховато, глянул в нужную сторону и осекся. Ни фуражки там, ни планшета! Голая кочка! Внезапно накатил озноб – то ли от мокрых штанин и обуви, то ли еще от чего.

– Что-то не так? Поблазнилось да исчезло? Не берите в голову, это же Дунькина твань. По легенде, лет триста назад здесь утопилась местная красавица, от несчастной любви, как водится. Утопилась, воскресла, да и стала женой Ужиного царя. В ночи полной луны катается на его спине, а все, кто их встретит, или падают замертво, или делаются упырями. Такое вот место, гражданин капитан.

– Глупости это все, предрассудки! – ответил Василий резче, чем нужно. – Интеллигентный человек, а разводите всякое!

Матюкнул себя мысленно, но чего уж там. Фуражка все стояла перед глазами, мир ощущался неправильным, кривым, улыбка на тонких губах Затолокина начала раздражать. Озноб усиливался.

– Я всего лишь человек с воображением, хоть и атеист. Да и последнее с некоторых пор дало трещину. Скажите, вы уже видели ее?

– Кого?

– Значит, не видели… – Взгляд Затолокина вдруг затуманился, но не так, как бывает от сладких воспоминаний. Скорее, как у больных или пагубно-зависимых. Как у морфинистов. – У меня ведь семья, гражданин капитан. Дети, внуки уже, не думал, что бес в ребро клюнет. Хожу сюда, как мальчишка, день с ночью путаю. Она ведь такая… чистая, жертвенная, притягательная… Кстати, с нашими местами не только народные побасенки связаны. Существуют иные предания, гораздо мрачнее. Про Морового Змея слышали?

– Откуда бы?

– Я не помню деталей, но в райцентре есть такой Беккеров, Андрей Карлович, из обрусевших немцев. Мой шапочный знакомый. Насколько знаю, счастливо избежал внимания как ваших коллег, так и оккупационного режима, по-прежнему тачает сапоги, а в свободное время увлекается историей. Талантливый любитель, самообразованец. Если потратите время и отыщете его в поселке, узнаете много интересного об этих болотах.

– Благодарю за совет, Николай Борисыч, – ответил Шагин и принялся стягивать сапоги. Сухих портянок с собой нет, но хоть эти выжать. Искривленный мир возвращался помалу в привычные рамки. – Поменьше бы вы на болота ходили, а то ведь место своеобразное, сами знаете. Люди гибнут. Степан, сын Ковтуна тоже, говорят…

– И Степан, и до него. – Снова эта улыбка, слегка безумная. – Мне бы думать о том, что в цугундер скоро посадят, а я вот, сами видите. Топиться не буду, ночую дома, но уж днем, когда время есть… не обессудьте, гражданин капитан.

Закурил Шагин позже, в седле. Не хотелось это делать рядом с Затолокиным – и сидеть-то не хотелось рядом, чтобы не заразиться дурковатой странностью. Выехал из леса, осмотрел еще раз штанины и сапоги. Непорядок полнейший, придется застирывать. Осеннее солнце взялось наконец припекать, даже в мокрой одежде стало не холодно. Тронул пятками конские бока, но Гнедыш вдруг уперся, захрапел, аж попятился.