Оксана Штайн (Братина)
1991
© О. А. Братина, 2022
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022
* * *
31 декабря 1990 года Бог пролил молоко. Белый день покрывал пеленой новогоднее небо страны с именем СССР. Снежные хлопья утопили в своем смехе деревянный дом по улице Торфяной маленького советского города. Город слушал новогодние песни, смотрел пластилиновые мультфильмы про прошлогодний снег, утюжил скатерти для раздвижных столов.
Семнадцатилетняя девочка, не мигая смотрела в небо, которое смотрело в нее. Вместе они вопрошали о природе случая, исторически мучая детерминизм времени. Снег оседал на открытое лицо и нежно таял на губах. Ее кожа зеркально отражала сугробы, рассыпающиеся при прикосновении, потому родственная материя скороспешно поглощалась жаждой жизни. 17 лет – время тающих на языке топленых сливок и зефира с фарфоровых блюдец. Еще не пролит шалфейный чай на скатерти пройденных лет. Овсяными зернами на молочном лице проступали неяркие веснушки. Густые брови и вьющиеся волосы завершали образ в картине с золоченой рамой эпохи Возрождения, да только на пороге стоял первый год 1990-х и никто, кроме того, кто в этот день пролил молоко, не знал о будущем семнадцатилетней девочки и семидесятичетырехлетней страны. Они были молоды и доверчивы.
Огород за бревенчатым домом был похож на серебряный пруд. Водомеркой бегала по его поверхности кошка тигрового окраса. Прозвали кошку Маркизой из-за белой манишки и лап. Девочка с овсяными зернами на щеках кошку свою прижимала к шубе, целовала в нос, сажала на забор и даже играла в прятки по выходным.
Она любила эту страну и город, в котором прожила всю жизнь, знала о предстоящем расставании. Рисовала, фотографировала дом как близкого друга, оставляя в памяти кадры его лица летом, осенью, зимой. Проявляла пленку в темной бане, неловко наматывая внутрь маленького лабиринта, передерживала в растворе негатива, сушила фотографии в предбаннике и смотрела, смотрела, смотрела, словно хотела запомнить и увезти дом с собой во взрослую жизнь, в большой город. Ей хотелось писать этот дом тенью на подоконнике, соком смородиновых ягод на щеках, вшивать листья мяты с его огорода в подолы юбок, только бы увезти с собой!
Она боялась переезда в большой город, перехода в другую жизнь, но понимала, что вариантов для нее нет. На дворе 31 декабря 1990 и пока есть белый день с пролитым молоком, можно прыгать с крыши деревянного дома в новогодний снег.
Прыжки с крыши давали Оле Милоевой опыт полета. С высоты всё казалось по-другому, меньше и сказочнее. Домики в ряд на улице Торфяной были похожи на деревянные модели советских конструкторов. Дым печных труб стелился по карнизам крыш из-за теплой погоды. В камертоне звуков был только визг редко пролетающей птицы и скрип трубы заброшенного 12 лет назад городского мясокомбината. Его громадные двери, ржавые подвешенные к потолку цепи маятником раскачивались в опустевших цехах и напоминали песнь порванных связок и сказок.
Самое волнительное в прыжке – оттолкнуться, а дальше полёт! Он длится секунду и заканчивается космическим состоянием телесного погружения в мягкий снег. Награда за сомнительный страх. Оля лежала, улыбалась, ловила снежинки языком и смотрела в небо. 31 декабря 1990 года небо цвета сметаны можно было брать ложкой и намазывать на шаньги, испеченные в духовке. Вкус зимнего дня. Оля поднималась по сломанной деревянной лестнице на крышу еще и еще раз, мифологически и ритуально воспроизводя цепочку «страх-прыжок-счастье». Девочка была голодна по жизни, любви, звукам, запахам, шаньгам. Она жаждала встреч и яркого солнца, разговоров и половодных ливней, запаха свежескошенной травы и малины, вкуса горьких хрустящих груздей и терпкого мела со школьной доски. «Страх-прыжок-счастье»!
Перламутровые брызги снега скользили по овсяным веснушкам. Она вспоминала, как 2 года назад с классом ездила на поезде в Великий Новгород в Пушкинские места. Вечернее чаепитие в плацкартном вагоне августовского медового света увенчалось разговорами о лучших новогодних историях. Учительница русского языка и литературы вспоминала деревню, в которой 31 декабря отключили свет. Вот идёт она, Роза Андреевна, по дороге, Луна светит, сугробы блестят, всё как у Гоголя до появления страха перед летаргическим сном. Самый красивый Новый год той учительницы вызывал у девочек образы капризной Оксаны и кузнеца Вакулы, украденной Луны и летящей по небу ведьмы на метле. Они укладывались кадрами в цветную кинопленку праздника. Олины воспоминания прервал лай белого щенка Кеши, утверждающего торжественную значимость дня. Сломанные и частями погрызенные ёлочные игрушки его нетронутой совести доставляли щенку особое удовольствие и он звал хозяйку скорее вернуться в дом.
Оля обмела заснеженные валенки веником из березовых сухих веток и зашла в натопленный дом. Всё блестело от чистоты, пахло испеченным в духовке мясом. Ей 17 лет и впереди Новый 1991 год и история ее жизни.
Семья девочки насчитывала пять человек: мама, папа, брат Серёжка и бабушка Фаина. Отмечать праздник пришли дедушка Леша, соседка тётя Катя и Анюта. Анюта в этот дом приходила без предупреждения, как, впрочем, и жила, без предупреждения и предубеждения. Таких детей называют «даунами». Классически сотворенное синдромом лицо, тяжеловатая утиная походка, нервный импульсивно непредсказуемый характер, подвязанные под грудь платья делали 20-летнюю Анюту не по-детски серьезной и беспомощной одновременно.
Девочки познакомились в розе ветров между двумя домами. Оле было 3, а Анюте 6, подружились в первый же вечер. Красили ногти соком калины, играли в домино и шашки не по раз меняющимся за вечер правилам. Анюта ходила по диагонали, а Оля принимала ее правила по горизонтали. Так они и дружили 14 лет, не озираясь на разницу школ, окружения и хромосом. Синдром генной патологии дарит детям вместо 46 хромосом 47. «Кажется, они наделены природой больше остальных, а обществом часто воспринимаются как обделенные», – Оля считала это несправедливостью и со своей стороны компенсировала неоднозначное отношение ровесников к Анюте дружеским постоянством.
Девочка подарила на Новый год открытку с двумя заснеженными деревянными домами в свете Луны. Точная копия улицы Торфяной от шестого до пятьдесят шестого дома. Четвертый ребенок в семье, она закончила специализированную школу, каждый день учебного года самостоятельно возвращаясь из нее домой.
Каждый человек выписывает пунктирной линией исторические и топографические ландшафты на карте времени. Английский врач Джон Даун выписывал свое имя в пустынных лицах таких детей. Ветер надувал песком дюны их кажущегося спокойствия, потому в новогоднюю ночь Анюта с Фаиной безмятежно смотрели телевизор полтора часа кряду. Они торжественно восседали в креслах, разделенных большим зеленым эмалированным ведром с апельсиновым деревом. Их связывало единое пограничное состояние – бабушка Фаина не слышала и не могла говорить, Анюта слышала и говорила по-своему, и обе умели молчать.
Новый год отмечали как все: просмотр «Голубого огонька», лопающие пузырьки «шампанского» Горьковского винного завода, пара разбитых стеклянных игрушек. Особых развлечений не устраивали.
Ели, пили, разговаривали, не вставая из-за стола, желали, засыпали около часа ночи. Кроме личных ожиданий и волнений, ничего необычного в застольных посиделках в этом году не было. Дед Леша уснул, гости ушли, Анюту проводили до дома через дорогу. Олин отец, Алексей Леонидович, человек нелегкого рождения и слабого характера, в гоголевской манере вылетел в эту ночь из печной трубы на черенке метлы, ударив жену и дочь. Удар губит представления о чести в двойной перспективе. Ее лишаются и тот, кто ударил и тот, кого ударили. Это стыдное чувство стирает персональное лицо как топос чести. Ни дюн, ни пустыни, ни розовых абрикосов, ни гнилых слив на лице не остается после удара, как не остается и самого лица. Они втроем били друг друга, стирая лица и защищая остатки морали. Проснувшийся дед вступился за женскую половину семьи. Проснувшаяся Фаина вступилась за мужскую половину семьи. И только хрустальные бокалы отражали горькую слезу того, кто днем пролил молоко на небо и знал о судьбе страны с именем СССР, девочки с именем Оля, ее отца с именем Алексей Леонидович, матери с именем Алина Алексеевна, Фаины, деда и даже Анюты. Невинный сон маленького Сережки одаривал всех надеждой на восстановление достоинства с утра.
Алексей Леонидович имел талант математика, голосовую тональность сопрано, спортивную выдержку, диплом Механического техникума с профессией «автомеханик». Сорвал голос из-за того, что съел 3 порции мороженого в январе на городском рынке, где с Фаиной торговал мясом и обнулил алкоголем накаченные годами мышцы некогда красивого атлетического тела. Должность автомеханика предполагала оплату работы на стороне алкогольной продукцией и расплату необратимым конфликтом с женщиной своей жизни, которую встретил он в возрасте 18 лет в деревне.
Олин отец был типичным советским механиком. От запаха вина его добрые зеленые глаза наливались злостью, походка косилась набекрень, улыбка превращалась в ухмылку, шутки в иронию, а руки сжимались в кулаки. Из добродушного клоуна он превращался в орла, жаждущего печени любого, кто пролетал мимо его скалы.
В новогоднюю ночь семья успокоилась под шуршание падающего снега и тихий смех спящего Сережки. Алексей Леонидович убежал к соседям, дед ушел домой, Фаина переворачивалась с боку на бок на кровати. Оля склонилась над тазиком, ее мораль выворачивалась наизнанку, нити Мебиуса плели свою социальную ткань, грубость которой не давала молодому сознанию и чувствительному желудку переварить то, что произошло ночью. Мать отпаивала дочь молоком и меняла тазики. Громкие всхлипы доносились со стороны кровати, глухая старуха ревела, не слыша себя. Стоны раненой волчицы, плач блаженного, который не просит подаяния, но сдирает верхний слой краски с иконы, чтобы обличить подлинный рисунок. Каждая из женщин была предана своему ребенку, каждая защищала и оплакивала своего. Та, что помоложе, поила молоком, а та, что постарше, вглядывалась в темное окно позднего новогоднего рассвета в ожидании сына. Обе готовы были биться друг с другом и с миром за своего.
Смех во сне 10 летнего Сережки снял напряжение в доме. Его возраст позволял защищать и не защищаться. С 6 до 9 утра непреходящей тошноты небес семья успокоилась, снег перестал падать. Новогодняя ночь прошла. Молоко дня было испито.
Счастливый Январь
Первый день нового 1991 года начался у страны поздно, Бог хмурился и день получился хмурым. Низкие тучи густыми седыми бровями нависали над домами подобно отцовскому укору. Дети шалили, дрались, не делали ничего преступного, потому отец был мягок, покрыл города и деревни ровным светом отражающего рыхлого снега. Сугробы тепло дышали. Тени мелькали, уходили и возвращались, а цвет глаз Неба оставался в этот день монохромно серым.
Три часа пополудни. Сонный деревянный дом на улице Торфяной, сонное болезненное состояние, не хочется домашнего торта «Птичье молоко» на манной основе, а глаза боятся блеска мишуры. Только кошка возлежала на кровати, всем своим видом призывая отпустить натянутые веревки семейных отношений. Отец семьи ушел к дяде Вене напротив. Уже никто на улице не помнил, что он был Вениамин, как у Шагала. Лет с 36 его начали называть «дядя Веня», лет с 37 он начал отзываться на «дядю Веню», а ведь в детстве он играл на скрипке, строгая мать умерла рано, а неокрепший Вениамин нашел себе жену много старше себя, строгую, как мать. Не смог сориентироваться в деталях семейных отношений и совсем превратился в дядю Веню, тень которого была старше его на четверть века.
Выпив с дядей Веней пару стопок, поздним утром пробрался Алексей Леонидович в дом нашкодившим псом, чувствуя вину и поджимая хвост. Это поведение воспроизводилось с постоянством стелющейся по земле снежной спирали. Дети прощали отца, как только появлялась улыбка на лице матери в его сторону. Темные ночи и испорченные праздники заканчивались вопросом: «Пойдём гулять?!» Пара историй про своё детство в деревне возвращала детей в хлебное поле молодого отца. Фаина наполнялась присутствием сына. Материнская любовь не тождественна женской. Отношение жены к мужу в семье было критичным. Шёл почти безмятежный снег.
Десятилетнего Сережку собирали в зимний пионерский лагерь. Оля, Алина Алексеевна и Сережа пошли на автобусную остановку. За ними увязался Кешик. Маленькую собачку взяли на руки и тоже повезли в детский лагерь. Выйдя из автобуса, все ахнули, воздав минуту восхищенного молчания красоте природы. Древние ёлки вернули первому января его торжественность. Они застенчиво вздрагивали накрахмаленными кружевными манжетами. Снег покрывал их ресницы волшебным инеем.
Дорога к корпусу Серёги шла через лес. Фонари блестели как на утреннике в детском саду, а маленький белый щенок походил на елочное украшение. Он сливался с сугробами и радостно подпрыгивал. Именно ему за поддержание праздничного настроения должна была достаться конфета из подарка. Сережка тоже походил на Кешика, радость и детский, щенячий восторг, заставляли убыстрить шаг в сторону спального корпуса.
Отец семьи в первый день 1991 года раздавал талоны на продукты. На Торфяной улице его выбрали главным, эта должность называлась председатель уличкома (уличного комитета). Он гордился званием. Ежемесячно заходил Алексей Леонидович в каждый дом и под подпись выдавал «право» на покупку сливочного масла и колбасы. В каждом доме его встречали радостно, как дорогого гостя, потому пирожки, рюмочки, конфетки вручались ему в качестве благодарности. Алексей Леонидович был человек смышленый, слушал и задавал вопросы. Эта смышленость и подвела его в начале жизненного пути: стопка за здоровье, стопка в память, так и вылилась бутылка за бутылкой в сердце семейной жизни, став клапаном при доступе кислорода. С семи лет Олю отправляли разносить талоны с отцом, передавая ей семейные полномочия осуществления контроля. Заканчивался совместный поход тем, что в каждом доме девочке давали карамельку, а Алексею Леонидовичу рюмочку, скрывши его под мелким предлогом и ситцевой занавеской за печкой. Вдвоем неспеша они переходили от дома к дому. По возвращению отец опирался на девочку. Каждая выдача талонов заканчивалась состоянием от «выпимши» до «на ногах не стоит».
1 января Алексей Леонидович с похмелья разбил оконное стекло, сломал замок, зашел в дом, по привычке взял нож и ушёл. Бессознательная злость поднималась в этом человеке пеной из глубины доброй, но темной души. Пальцы его сжимались, губы становились полосками лейкопластыря, тело напрягалось, а из глаз выскакивала пружина, рикошетила о стены и врезалась в сердце матери. В те моменты для него переставали существовать дети, жена и честь, он менял шкуру и уходил на лютый зов. Его звериную силу подпитывал страх детей и дальнее расстояние до многоэтажных домов с телефонной будкой.
К вечеру 1 января на удивление всё сложилось мирно. Алексей Леонидович вернулся в состоянии «еле выпимши», Сережка спал первую ночь в лагере, разглядывая тени от верхушек елей на потолке. Закрыв глаза, он видел бегущего по снегу Кешика и фантики от конфет. По ту сторону дня оказался сон.
В доме на Торфяной три поколения женщин: бабушка, мать и дочь, смотрели музыкальную передачу при свете фонариков на ёлке, ели самодельный торт «Птичье молоко» и наслаждались сладкой манной крупой на языке, переводя холод зимнего снега за окном во внутреннее тепло съеденной манны и расщепленного сахара. «И как они так быстро переодеваются?» – глядя на экран, удивлялась Фаина. Она не слышала звуков и воспринимала чистую поверхность песни, не читая стихов Олейникова.
Оля, как и брат, в этот день засыпала, разглядывая тени верхушек березы на побеленных стенах печки. Свисающие ветки напоминали новогодние гирлянды. В переплетении они медленно закрывали глаза девочки. Держа в памяти ритм танцующих веток, а на губах горький вкус шоколадной глазури, она уходила в сон. Новый год поцеловал девочку, и она вступила в него.
2 января почтальон принес поздравительную открытку. Почтовый ящик в семье Милоевых был условным. Выпиленная в воротах щель с козырьком, куда сбрасывалась корреспонденция. Кроме открытки, в почтовом «ящике» лежала газета «Правда», создающая временную солидарность отца и дочери. Лет десять Олиной короткой жизни были связаны с этой газетой, сухо названной «центральным печатным органом ЦК КПСС». На день рождения Владимира Ильича Ленина детей поколения Оли классами водили в кинотеатры для просмотра художественного фильма про то, как вождь мирового пролетариата организовывал этот самый «печатный орган». Знаменитая фраза: «Из искры возгорится пламя!» была одним из первых pr-лозунгов ХХ века. Выполненным заданием к классному часу был принесенный подписной годовой талон на «Правду» или «Комсомольскую правду». Газета выписывалась в обязательном порядке в каждой советской семье.
В домашнем почтовом ящике она появлялась через день и занимала время обеда отца. «Правда» становилась частью семьи, намазывалась маслом на хлеб и наливалась вареньем на масло. Шесть или восемь страниц «Правды» с рубриками: «Цифры и факты», «Хроника дня», «Адресовано человеку», выступлениями членов ЦК КПСС и «бурными аплодисментами» повышали обеденный аппетит советских людей. Газету легче было принять с любовью, чем смириться с ней насильно. Голос и рупор страны с социалистическим настоящим и коммунистическими амбициями будущего.
«За себя и за того парня, – любимая приговорка Алексея Леонидовича с оценочным суждением, – Ох, не миновать нам третьей мировой, знаешь, Ольк, если две царапины есть, будет и третья. Закон», – рассуждал он, зажёвывая бутербродом с сыром «Омичка». С дочерью они смотрели новости из Рейкьявика о встрече Горбачева и Рейгана, Алексей Леонидович плакал, поняв, что снова не договорились. В ожидании третьей мировой войны Ольга приняла решение о вступлении в комсомол, чтобы поднять страну, в которую верил отец и возродить дух партии для себя и «погибшего в 42ом году, парня».
Отец сформировал ее рабоче-крестьянское видение: «Да если бы не революция, Ольк, мы бы не учились в школе, а работали бы при чужих домах и хозяевах». И дочь чувствовала безмерную благодарность по отношению к партии и вождям за то, что сейчас не моет полы при чужих хозяевах, а учит химию и историю. Предположить, что их род сам мог быть в хозяйском положении, а не в прислугах, она не смела. Врожденная, можно сказать, аристократическая, скромность этой рабочей семьи не позволяла думать о деньгах. Если бы они умели молиться, то просили бы отвести их от больших денег, видя в этом наказание.
В 1988 году Ольга вступила в ряды комсомола (ВЛКСМ). Чаша с рисом поднималась против течения реки в руки страны. Курс на революционные преобразования, провозглашенный на апрельском Пленуме ЦК КПСС в 1985ом, подпитывал растущий аппетит девочки в политической пище. Она уже знала, что ленинские «Апрельские тезисы» – программа действий российских большевиков после Февральской революции, проект борьбы и установления новой рабоче-крестьянской власти. В учебниках истории однозначно было написано, что по возвращению из эмиграции 4 апреля 1917 года В.И. Ленин выступил с тезисами с трибуны Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Опубликованы они были в той же самой газете «Правда» № 26 от 7(20) апреля 1917. Но не было в учебниках сказано, что на тезисы смотрели как на безумие, что Г.В. Плеханов назвал свою критическую статью «О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен». Какую же «кавалерийскую атаку» видел Плеханов в революционных тезисах?
Ленин критиковал первую мировую войну («кончить войну»), требовал перейти от буржуазно-либеральной к «социалистической» революции («власть должна быть в руках пролетариата и крестьян»), отстранить Временное Правительство от власти и передать ее Советам рабочих депутатов. Именно республика Советов рабочих депутатов с новой полицией и армией, должна провести аграрную реформу (национализацию земель), банковскую реформу с новым общенациональным распределением продуктов и общественным производством. РСДРП(б) переименовать в Коммунистическую партию и обновить Интернационал.
Поколение Ольги, но не Сережи, конспектировало все тезисы: ленинские, горбачевские, «Манифест Коммунистической партии» К. Маркса. На собеседовании при вступлении в комсомол их просили читать наизусть Устав Комсомола. «Может ли негр вступить в Комсомол?» – задал непростой вопрос Председатель приемной комиссии. Смущенная Оля ответила: «Почему нет, если он будет соблюдать Положения Комсомола?» И это было верное попадание, так как на следующей неделе Председатель Горкома долго и трепетно прицеплял к фартуку, покрывающему упругую грудь, значок с изображением Ленина. Весь 11 «а» класс пополнил ряды Комсомола всего на пять человек. В основном ученики находились в поле нейтрального неверия и политического атеизма. Кто-то сказал, что атеизм как тонкий лед: один пройдет, а вот народы могут и поскользнуться. Неверие стало всеобщим состоянием разновозрастных генераций. «Ни в комсомол, ни в Бога, ни в Сталина», – прожевав хлеб с маслом Алексей Леонидович снова разворачивал газету.
В «Правде» было всё: «По стране Советов», «Мир восьмидесятых», «Главная тема дня» и долгое обсуждение встреч в Рейкьявике. Третья мировая если и началась бы, то именно в Рейкьявике, ведь название города не предвещало ничего хорошего. Размеры голов детей первоклассников записывали в дневник, тренировочные учения проводились на полях воинских частей. Оля панически оглядывалась, не несёт ли мать слишком много муки в чулан и не слишком ли близко к земле летят самолеты. Все девочки начальных классов плакали на уроках гражданской обороны от слов учительницы, что нельзя в бомбоубежища брать с собой домашних животных.
Январь бесчисленно холодным следом открывал двери в доме, занесенным снегом, с завыванием и поземкой влетал внутрь и оседал паровыми каплями на серо-белых плетеных половиках. Снаружи января снег заполнял как ватой расщелины между бревен, расщелины внутри бревна, расщелины в отношениях. По потолкам ползали мыши и крысы, скрежет их лап был слышен вечерами. Это не мешало слушать музыку томного всхлипывания чайника, чей носик щекотала кипяченная вода. Семейная жизнь Милоевых походила на кипяченную в чайнике воду, где-то всхлипом, где-то свистом, а где-то убаюкивающим мурлыканьем пели первые дни 1991 года.
Алексей Леонидович регулярно каялся по утрам после вечерних выбитых стекол, Алина Алексеевна ходила посменно на работу, заводя будильник на 4 утра или 10 вечера. Фаина топила печь в холодные утренние часы. Поджигала спичкой сухую настроганную лучину. Запах схваченной селитры врывался острой перчинкой в полость носа и рта. Пучок лучины Фаина вертикально держала в руке, пока рыжие языки не покрывали их плотную сердцевину. Искры хищно и быстро взбирались к ладони. Фаина умело складывала занявшуюся лучину в рот печи, над горсткой сухих щепок строила домик из поленьев, подсыпав внутрь мелкой бумаги и опилки. Подождав немного, подкладывала дрова, которые начинали потрескивать.
В лагере Сережка прыгал в сугробы, в хлорную воду бассейна, съедал поджаристые котлеты, потом съедал добавку и с улыбкой засыпал дневным сном. Оля по вечерам каникулярных дней толкла разбитое стекло елочных игрушек. Мода на румяна с блестками середины 1980-х не поддерживалась предложением на рынке товаров. Прилавки магазинов были пусты, даже советская тушь для ресниц стоимостью в 70 копеек в картонной коробочке с пластмассовой щеточкой, была редка.
Одноклассницы Оли толкли стеклянные новогодние игрушки деревянной толкушкой, как картофельное пюре, которое Серега поглощал в больших количествах в пионерском лагере заодно с котлетами. Волшебный порошок из сказки про Кая и Герду тонкими девичьими пальчиками втирался в скулы. Девочки к походу на дискотеку были готовы. Дефицит парфюмерии в магазинах сполна покрывали цыганки на рынках и вокзальных площадях, предлагая «помаду, румяна и жувачку» за 3 рубля. Цена трех рублей социалистического жития обходилась в 6 дней откладывания денег на школьный обед. 50 копеек в день это обед и мороженое с шоколадным или карамельным сиропом по пути домой.
Новогодние дни вошли в размеренный ритм. Самой грустной и расстроенной в эти дни казалась Фаина, женщина, которую еще век назад назвали бы юродивой. Странная, глухонемая, не умеющая писать и читать. Дети, соседи называли её втихаря «дурочкой», впрочем, как и при Иване Грозном называли юродивых.
История, которую рассказывала темными зимними вечерами своим внукам Фаина, была похожа на недобрую сказку. Мать её умерла рано и тятя (так она называла отца) женился второй раз на красавице «молодухе» (тоже выражение Фаины). Маленькой Фаинке было тогда лет 8. Как известно, в деревнях до советского времени было непринято, чтобы мужчина оставался на хозяйстве один. Мачеха невзлюбила юную падчерицу и однажды взяла с собой в баню: парила-парила, Фаинка потеряла сознание, очнулась утром, и уже ничего не помнила, не слышала и сказать не могла. «Наколдовала», – со смирением и без злости говорила уже взрослая Фаина. С этого дня жизнь её пошла по-другому: она прислуживала, была занята грязной работой по хозяйству, в школу её не приняли, потому и расписывалась всю жизнь крестиком. Работала овцепаской и свинопаской 30 лет в полях как Авель в юбке. В 3 подъем, в 4 сбор овец по домам. Самым близким ей человеком был сын. Им она гордилась и любила тихо и смиренно.
Деревянный домик непростой семьи Милоевых был гостеприимен. Он улыбался и согревал, веселился и плакал, дышал, пел, спал, видел сны, любил лето, кряхтел от дыма затопленной печи, когда забывали открыть заслонку, и кашлял. Он жил и вел свой отчет от 1952 года, уйдя на пенсию по инвалидности в 1974, когда Архитектурная комиссия города признала его нежилым. Такие дома назывались в городе «под снос», своего рода архитектурная эвтаназия, когда искусственно прерывают жизнь по соглашению хозяев и властей города.
Гости приходили в этот дом с удовольствием. Пили чай, ели нажаренные Алиной Алексеевной блины. При гостях замазывались масляной штукатуркой проемы в отношениях хозяев, и лепнина казалась на время устойчивой. В первые январские выходные пришло 11 гостей, не сговариваясь. Анюта уверенно заняла свое кресло, третий час наблюдая за тем, что происходило в доме. Хозяева дома настолько привыкали к ней, что иногда не замечали. С годами Анюта стала грузнее, молчаливее и грустнее. Степенность и важность ее переваливающейся слева направо походки отражала характер и новые навыки общения. Анюта становилась сосредоточеннее. В тот день гости приходили и уходили, а Анюта сидела с Фаиной.
Меняются имена, эпохи, идеология, мода, вкусы, музыка, постройки домов, но остается в девичьем смехе колокольчик, который хрустально звенит в магические дни колядования.
В сочельник Алина Алексеевна, Оля, Анюта, Фаина, семнадцатилетние подружки Оли гадали. Попытались катать по скатерти какое-то блюдце, страха не ощутили, фраз не прочли. Тогда стали подбрасывать валенок «на жениха». Бегающие по двору и улице женщины трех поколений не могли найти брошенный Олей валенок. Они спрашивали испуганных прохожих, заглядывали за забор и сугробы, спорили, по чьей тропинке пойти, но им и в голову не пришло, что валенок улетел на крышу. Мороз минус 30 градусов, дым из печных труб вверх под прямым углом, смех разлетался по улице. Смеялась Анюта, поправляя резинку, держащую роговую оправу для очков, смеялись девчонки-комсомолки, громко, не слыша себя, смеялась Фаина. Туманом счастья окутан был валенок с ноги Оли. Темно, поздно. Алина Алексеевна подняла глаза на небо и увидела валенок дочери на крыше. Оля полезла на крышу, свой валенок нужно доставать самой.
– Смотри, смотри, не упади с женихом-то, – смеялась одноклассница Таня.
– Никто жениться на тебе не захочет, жених-то сбежит, – заливалась смехом Лена.
– Или улетит, космонавт, наверное, будет, – продолжала подыгрывать Таня.
– Не, не, черт на метле, – падала со смеха Лена.
Оля залезла на крышу, одна ступенька на лестнице пошатнулась: «Ну вот, еще и добиваться его буду с трудом, что ж за жених такой», – подумала она. Осторожно прошлась по наклонной черепице, одна выскользнула и упала с высоты, вытащила валенок со снежной крыши и надела. «Наверно, жениться на мне никто не захочет или упираться будет», – подумала она и вздохнула. Девичьи «охи» и придыхания скоры, она улыбнулась, замахала рукой: «Я спускаюсь!»
Валенок на жениха бросала и Анюта, так старательно размахнулась ногой, что он упал ей на голову. Женскому смеху не было предела. Таня и Лена из поленницы в предбаннике тащили полено. Одно длинное такое и тонкое: «Худющий какой будет, придется откармливать!» – смеялась Таня. А Лена зашла в темный предбанник и споткнувшись, ухватилась за сучковатое полено, ни толстое, ни худое, просто сучковатое. «Видать, жених будет не простой, а сучковатый», – подумала Алина Алексеевна, но вслух не сказала.
– Смотрите, я поняла! Что-то случится, я буду падать, а он мне протянет руку помощи.
– Точнее, сучок, сучок помощи! – смеялась Оля, подыскав возможность отговориться.
8 января, во вторник, решили топить баню. Дело целого дня. Воду натаскай на тележке по 2 фляги с колонки. Печь затопи, чтобы протопилась часа 3, потом отстоялась часа 2. После генеральной помывки бани и предбанника, снова все должно прогреться. К вечеру уж и готово. Баню в семье топили раз в неделю, что было необходимостью, ритуалом, привычкой и гостеприимством одновременно. В субботнюю баню всегда приходили знакомые и родственники. Протапливать баню Алексей Леонидович любил и умел. Самый вкусный и полезный пар – первый сухой. В него обычно отправляли дорогих гостей или мужчин, потому что выдерживал его не каждый. Сухой пар обжигал и прогревал до костей.
«Давайте, девки, поддавайте», – кричит соседка тетя Катя. И девки набирают горячей воды в ведре, открывают дверцу в баке и брызжут из ковшика на горячие раскаленные камни. Баня в первые часы не влажная, в половицы еще не налилась вода, нет запаха мыла и шампуня, только запах травы да березовых веток веника.
В первый пар Алексей Леонидович гостей парил сам. После парения прыгал в сугроб, который предварительно набрасывал лопатой в огороде. Зимой в баню выходили из дома в халатах и тапочках, добирались перебежками, зато обратно возвращались вразвалочку, румяные, с полотенцем на голове, от которого вверх как дым из трубной печи поднимался пар. Тело источало запах мяты и зверобоя, березы и дуба. После парения выбежать в холодный предбанник все равно что прыгнуть с крыши в снег. Счастливая улыбка так и оседала горячим чаем на губах.
