О. Б. Кафанова
Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум

Полная версия

Посвящается дорогому Учителю, выдающемуся историку литературы и перевода Юрию Давидовичу Левину

Введение

Н. М. Карамзин занимался переводами на протяжении двадцати лет, с ранней юности до начала работы над «Историей государства Российского». Его переводы представляют собой целый культурный космос, характеризующийся широчайшими хронологическими рамками, простирающимися от античности до современного Карамзину времени, а также разнообразием представленных национальных литератур, включающих античную древность, Европу, Восток и Америку. Прижизненные издания его переводов составляют 9 томов, которые вошли в «Собрание переводов» (1835). Однако в него включена едва ли третья часть всего переведенного Карамзиным: материалы «Пантеона иностранной словесности» (3 тома), «Разные повести» (2 тома), новые нравоучительные сказки Ж. Ф. Мармонтеля (2 тома) и повести С. Ф. Жанлис (два тома). Многие переводы, созданные Карамзиным в ранний период, а также многочисленные журнальные публикации в «Собрание переводов» не вошли.

Карамзин интенсивно переводил в «ученический» период (до своего европейского путешествия); переводы составили значительную часть его публикаций в «Московском журнале» (1791–1792) и «Вестнике Европы» (1802–1803); им полностью посвящен «Пантеон иностранной словесности» (1798). Карамзин-переводчик впервые познакомил русских читателей со многими произведениями иностранных авторов, древних и восточных. Он намеренно отказался от европоцентризма, стремясь рассказать о самых интересных явлениях всемирной культуры и литературы.

Интересы Карамзина поражают своим глобализмом: он обращается к литературам и культурам Европы, Азии (Ближнего и Дальнего Востока), Африки и Америки. Понятие «глобальный текст», производное от концепта «глобализация», появилось недавно. Оно предполагает рассмотрение современной цивилизации как универсального гипертекста, в котором объединены страны и континенты посредством интеграции экономик, современных средств сообщения и коммуникаций. И цивилизованный человек в таком мире не чувствует себя чужим. Н. М. Карамзин задолго до возникновения этого понятия, по существу, уже стремился воспринимать мир в его единстве, чему во многом способствовало его путешествие по Европе, личное знакомство и общение с выдающимися представителями европейской культуры и, не в последнюю очередь, его интенсивная переводческая деятельность.

Топографическое расширение изображаемых стран происходит у Карамзина постоянно, от издания к изданию. И если художественные произведения для перевода могли представить только отдельные страны Азии (Индия, Персия), то культурологические описания разных народов Карамзин черпал в многообразных описаниях путешествий. В последний период – во время издания «Вестника Европы» – в поле зрения Карамзина-переводчика попадают события, происходящие в разных частях мира – Африке, Китае, Японии, на островах Гаити, Цейлон и многих других местах. В центре его внимания уже не отдельные страны, но целые континенты.

Для создания масштабной картины мира Карамзин использовал в переводном наследии разные дискурсы, взаимодействующие друг с другом: античный, английский, американский, итальянский, швейцарский, восточный и другие дискурсы. Если понимать под дискурсом не только произведение той или иной национальной культуры, но и язык переводного источника, то самыми важными и сквозными в переводном наследии Карамзина являются французский и немецкий дискуры¹. Подобное предпочтение обусловлено тем, что Карамзин лучше всего владел французским и немецким языками, которым обучался с детства. Английский он знал хуже, особенно до своего путешествия в Европу, в чем сам признавался. Это объясняет, почему выдающихся английских авторов он переводил, как правило, через языки-посредники, – немецкий и французский. Так, трагедию У. Шекспира «Юлий Цезарь» он перевел в 1787 г. не с оригинала, а с лучшего на то время немецкого перевода-посредника. Вместе с тем пребывание в Англии дало ему необходимую практику, которая позволила позднее непосредственно черпать публицистические материалы для «Вестника Европы» в английской периодике.

В процессе исследования переводческой деятельности Карамзина мне удалось установить более 300 наименований². Своими переводами, как и оригинальными сочинениями, он, по выражению Белинского, «распространял в русском обществе познания, образованность, вкус и охоту к чтению»³.

Именно Карамзин способствовал распространению в России известности Демосфена, Плутарха, Цицерона, Саллюстия, Лукана, Оссиана, Калидасы, Саади, Шекспира, Томсона, Стерна, Лессинга, Шиллера, Морица, Бартелеми, Бюффона, Бонне, Сталь, Жанлис, Мармонтеля, Мерсье, Флориана, Франклина и многих других писателей, философов и эстетиков.

Переводной характер любого произведения, опубликованного Карамзиным, был им четко идентифицирован. В этом состояло принципиальное отличие его деятельности от практики, принятой в XVIII в. Используемые Карамзиным обозначения можно представить в виде достаточно продуманной системы.

Самые выдающиеся авторы и произведения указывались полностью (иногда и на языке оригинала) и, как правило, сопровождались предисловиями, пояснениями или примечаниями, в которых давалась краткая характеристика и раскрывалась их значимость. Развернутыми Предисловиями сопровождались, например, переводы «Юлия Цезаря» У. Шекспира, «Эмилиии Галотти» Г. Э. Лессинга. Более скромными пояснениями и комментариями Карамзин снабдил публикации переводных произведений Ж. де Сталь, Ж. К. Флориана, С. Ф. де Жанлис и других известных прозаиков конца XVIII в.

Большой пласт переводов касался публикаций из (и для) периодических изданий. Среди них были материалы исторического, философского, психологического характера. В этом случае Карамзин, как правило, указывал не только автора, произведение, но и источник, из которого было выбрано то или иное произведение для перевода. Это позволяет нам установить с большой степенью достоверности широкий круг европейских журналов и газет, из которых Карамзин черпал материалы. Среди них особой его любовью пользовались два «Меркурия» – немецкий («Der Neue Teutsche Merkur», 1773–1810), выпускаемый К. М. Виландом, и французский – «Mercure de France» (1724–1820), а также издававшийся в Женеве журнал «Bibliothèque britannique» (1796–1815).

Следует особо подчеркнуть, что Карамзин обращался к журналам разных стран и направлений, среди которых были немецкие: «Minerva» (1792–1868), «Freimühige» (1803–1840), «Zeitung für die elegante Welt», «Politisches Journal»; английские: «British Mercury», «Critical Review», «The Philosophical magazine», «Morning Chronicle», «Argus», «Times». Но больше всего Карамзин использовал французские (или франкоязычные) периодические издания: «Décade», «Spectateur du Nord», «Magasin encyclopédique», «Bibliothèque britannique», «Nouvelle Bibliothèque des romans», «Journal des dames et des modes». Новостью было и его обращение к газетам, в первую очередь – правительственному органу «Moniteur universel» (1786– 1866), первой французской ежедневной газете «Journal de Paris» (1777–1811), а также «Gazette de France» (1797–1848).

Наконец, менее значимые в художественном плане переводы (в том числе многочисленные статьи и заметки занимательного и информативного характера), которые, по-видимому, и в иностранных изданиях публиковались анонимно, сопровождалась указанием языка, с которого они переведены. При этом Карамзин использовал разные формы более полного или сокращенного обозначения: «Перевод с немецкого», «С немецкого», «С немец.», «С нем.», «Переведено из одного немецкого журнала», «Из нем. журнала», «Из нем жур.»; «Перевод с французского», «С французского», «С француз.», «С франц.», «Из французского журнала», «Из фр. журн.», «Из фр. жур.», «Из англ. журнала», «Из американского журнала».

Таким образом, Карамзин демонстрирует не только высокую для своего времени филологическую культуру, но и открывает новый этап в истории перевода в России. В качестве критика многих интересных, с его точки зрения, иностранных сочинений, он постоянно порицал тех переводчиков, которые не указывали языка оригинала или, еще хуже, вообще умалчивали о его переводном характере. Оригинал для Карамзина – некая суверенная данность, в отличие от принятой в классицизме возможности «бытия произведения, не проецированного ни на какую индивидуальность»⁴. Известно, что в классической эстетике переводчик ставился в один ряд с автором⁵, что было совершенно недопустимым для Карамзина. Он постоянно подвергал критике переводчиков, которые неверно называли источники⁶. Считаясь с условиями эпохи, он вполне допускал не прямой перевод. В России XVIII в. основное распространение получили французский и немецкий языки, которые служили своеобразными посредниками при знакомстве читателей с английской, американской, итальянской и другими иностранными литературами⁷. Однако, если речь шла о переводе через посредничество, для Карамзина очень существенно было качество промежуточного источника. Когда для него самого решался вопрос о посредничестве, он предпочитал немецкие переводы, не без основания считая их более точными, чем французские. От всех переводчиков он требовал хорошего знания родного и иностранного языков, а также понимания предмета переводимого. Недопустимым он считал искажение смысла. К очень важным компетенциям хорошего переводчика Карамзин относил языковое чутье, способность свободно пользоваться богатствами родного языка, чтобы, не впадая в буквализм, сохранить верность оригиналу. Это требование было весьма сложным для реализации в России конца XVIII в. виду недостаточной разработанности стилистических форм литературной речи. И только такому большому мастеру, как Карамзин, тонко чувствующему специфику разных языков, это в большой мере удавалось.

Вместе с тем феномен Карамзина в том и заключается, что каждый вид деятельности, которым он занимался, был самоценным и уникальным. Он был лучшим журналистом и критиком своего времени, он основал первый в России литературно-политический журнал («Вестник Европы») и заложил основы российской журналистики XIX века, он стоял у истоков новейшей русской литературы и являлся реформатором русского языка. И во всех этих начинаниях переводы играли очень важную роль.

В деятельности Карамзина занятия переводами имели двоякий смысл. С одной стороны, он ввел в русскую литературу сотни новых имен инонациональных авторов и их произведений, тем самым обогащая отечественную культуру. С другой стороны, в этом процессе, как замечал Ю. Д. Левин, неизбежно «“обогащается” и сам переводимый писатель»: «Инонациональные интерпретации нередко помогают глубже понять и оценить его творчество, открыть в этом творчестве такие черты и особенности, которые остались бы скрытыми, если рассматривать одно лишь внутринациональное его усвоение»⁸. Карамзин впервые дал в России представление о многих выдающихся авторах прошлого и современности, заложив основы их дальнейшей русской интерпретации. Даже трагедия «Юлий Цезарь», во многом еще ученический перевод, сделала Карамзина «первым истинным пропагандистом Шекспира в России»⁹. Нужно заметить и третий аспект, следствие интенсивных занятий переводами – это развитие самого переводчика. Карамзин, в отличие, например, от В.А. Жуковского, сразу совмещал «ученичество» с авторством, потому что публиковал свои ранние переводческие опыты отдельно и в журнале, представлял их на суд читателей. А это обеспечивало стремительное «взросление» переводчика, который очень рано начал задумываться об обратной связи с читателем, учиться приспосабливать свои переводы к конкретной читательской аудитории.

В виду масштабности заявленной темы она не может быть исчерпана одной монографией. В предлагаемой книге исследуется переводческая деятельность Карамзина с 1783 по 1798 годы. В специальном исследовании нуждается «Вестник Европы» как журнал нового типа, представляющий собой новаторский способ использования переводных материалов в форме диалога мнений, точек зрения и авторских позиций в контексте разных культур. Этой теме должна быть посвящена отдельная монография.

Часть I. Годы учения

Глава 1. Первые переводы «для сердца» и «разума»

Переводческая деятельность была первым опытом творчества юного литератора, которому было шестнадцать лет, когда он перевел идиллию С. Геснера «Das hölzerne Bein» («Деревянная нога») в 1783 г. Отсутствие четких и единых философско-эстетических представлений у юного Карамзина предопределило противоречивый, на первый взгляд, выбор переводимых авторов. Но это противоречие было следствием сложного развития начинающего литератора, которое, как известно, определялось воздействием двух мировоззренческих систем.

С одной стороны, на Карамзина влияла масонская идеология, неоднородная по сути. Друзьями-масонами, по-видимому, было подсказано обращение в 1786 г. к поэме Галлера (Haller, 1708–1777) «О происхождении зла» («Űber den Ursprung des Űbels», 1734), в которой доказывалась злая природа человека. Мистико-религиозный характер носили также сочинения Христофора Христиана Штурма (Sturm, 1740–1786) и Иоганна Фридриха Тиде (Tiede, 1732–1795), в переводе которых Карамзин принимал участие¹⁰. Письма к знаменитому в то время швейцарскому философу и богослову Иоганну Каспару Лафатеру (Lavater, 1741–1801) подтверждают настойчивое желание юноши Карамзина понять себя, понять человека с позиций религии¹¹.

В дальнейшем, отказавшись от мистицизма, Карамзин навсегда сохранил интерес к проблемам морали и внутреннего мира человека.

Юного Карамзина привлекала и просветительская философия, утверждавшая мысль о зависимости человека от общественных условий и отрицавшая врожденность идей. Однако, судя по всему, начинающий литератор плохо понимал идейную разницу между просветительскими и масонскими взглядами¹². Вместе с тем его первые переводы были мотивированы желанием понять человека, мир, себя самого.

Начало переводческой деятельности Карамзина можно назвать ученическим по разным параметрам. Через переводы он прежде всего учился выражать свои мысли. Разные авторы, к которым он обращался – философы А. Галлер и Ш. Бонне, беллетристка С. Ф. Жанлис, великие драматурги У. Шекспир и Г. Э. Лессинг, – заставляли начинающего литератора задумываться о разных проблемах литературы и эстетики, определяя свой путь в искусстве. С другой стороны, переводы были своеобразной лабораторией выработки стиля. Передача сложных мыслей и чувств требовала выработки «слога»: подбирая соответствующую лексику и фразеологию, Карамзин совершенствовал синтаксис, иногда впервые вводил в русский язык новые слова и обороты, которые впоследствии возмущали А. Шишкова и «шишковистов».

Важным этапом Карамзина-переводчика было его участие в журнале Н. И. Новикова «Детское чтение для сердца и разума» в 1787– 1788 гг. За два года постоянной работы юный переводчик претерпел существенную эволюцию в овладении русским языком. Вместе с тем он стал более осознанно относиться к философским и эстетическим проблемам. Можно назвать этот период своего рода школой воспитания «ума и сердца» для самого Карамзина.

Переводы для «сердца»: «Деревенские вечера», прозаический цикл С. Ф. де Жанлис

Прежде всего необходимо остановиться на переводе прозаического цикла С. Ф. Жанлис «Les Veillées du château» («Вечера в замке»), который был связан с выработкой сентименталистской стилистики и знакомством с некоторыми элементами жанра «нравоучительной сказки», ставшей предтечей сентиментальной повести¹³. Термин conte применялся во Франции XVII–XVIII вв. в основном для произведений, приближающихся по своей жанровой структуре к волшебно-авантюрному роману¹⁴. Однако уже у Кребийона-сына подзаголовок «conte moral» служил для обозначения нового жанра. «Софа, нравоучительная сказка» (1742), – это не повествование о приключениях, а разоблачительная история нравов парижского света, лишь слегка прикрытая восточной декорацией¹⁵.

Вслед за Кребийоном «нравоучительными сказками» назвал циклы своих прозаических историй Ж. Ф. Мармонтель: «Contes moraux» (1761–1765) и «Nouveaux contes moraux» (1790–1794). Французский энциклопедист, драматург и романист, Мармонтель (Marmontel, 1723–1799), прославился созданием нового прозаического жанра, удачно названного В. Клемперером «слезной повестью» («nouvelle larmoyante»)¹⁶. Для Карамзина, который перевел два тома «повестей» Мармонтеля, опыт знакомства с этими произведениями был очень важным для выработки принципов собственной прозы. Но на первом, «ученическом» этапе, он обратился к Жанлис, ее циклу, рассчитанному исключительно на детскую аудиторию. При этом выбор материала для детского журнала Новикова был подсказан самим издателем.

Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен, графиня де Жанлис (Stéphanie-Félicité Ducrest de Saint-Aubin, comtesse de Genlis), известная главным образом как графиня де Жанлис (Genlis,1748–1830) в определенной мере была последовательницей Мармонтеля. Необычайно плодовитая писательница (собрание ее сочинений составляет 84 тома), она пробовала свои силы почти во всех литературных жанрах. До 1789 г. ее творчество было подчинено педагогическим целям. В роли воспитательницы детей в семье герцога Шартрского, впоследствии известного под именем гражданин Эгалите, она разработала довольно удачную педагогическую систему. Она учила, забавляя с помощью волшебного фонаря и домашнего театра, обращала большое внимание на гимнастику и не давала своим воспитанникам ни минуты свободы. В числе ее воспитанников был будущий король Франции Луи-Филипп I и его младшая сестра Аделаида.

Именно в этот период она начала писать педагогические и детские книжки: «Образовательно-воспитательный театр» («Théâtre d’éducation», 1779–1780), «Адель и Теодор, или письма о воспитании» («Adèle et Théodore ou lettres sur l’éducation», 1782); «Вечера в замке, или правила морали в отношении детей» («Les veillées du château ou cours de morale à l’usage des enfants», 1784). После революции, казни своего мужа и герцога Шартрского во время якобинского террора, она сделалась противницей идей французских просветителей, приведших к кровопролитию. Именно в это время она написала десятки романов и повестей, которыми прославилась в Европе и России. Карамзин активно черпал в ее творчестве беллетристику для своего «Вестника Европы», но вначале он прошел через довольно длительную практику переводов ее ранних дидактических сочинений.

В новиковском журнале он поместил пятнадцать историй под общим названием «Деревенские вечера» вместо оригинального «Вечера в замке», тем самым немного опростив и сделав интимнее всю рамку повествования. Двенадцать историй были взяты им из цикла Жанлис. Они представляют собой своеобразные уроки нравственности, преподанные маркизой Клемир ее детям, с которыми она живет в своем загородном доме. Композиция строится как чередование дидактических историй и рассказов о конкретной «практике», то есть применении полученных моральных «истин» в поступках воспитанников. Устами матери-рассказчицы Жанлис формулирует ряд этических заповедей, важнейшая из которых – подавление всех страстей, кроме «страсти к добродетели», единственно бескорыстной. Вместе с тем она проповедует приоритет рассудка над эмоциями.

Однако главный лейтмотив произведений не противоречил просветительским идеалам и состоял в проповеди действенного сочувствия ко всем несчастным, обездоленным и неимущим. Именно при знакомстве с этим циклом Карамзин впервые встретился с понятием, ставшим центральным как в его собственной философско-эстетической концепции, так и в сентиментализме в целом. Идея чувствительности, понимаемой пока только как способность к благотворительности и шире – к состраданию, – является в нем центральной. Немного позже категория чувствительности стала пониматься Карамзиным как сложный комплекс не только этических, но и психофизических проявлений, но Жанлис обозначила первый этап осмысления и овладения инструментарием передачи чувствительности в ее еще довольно ограниченном значении. При этом пафос всего цикла перекликался с важнейшими идеями Новикова и его кружка: среди качеств, необходимых истинно благородному человеку, особое значение отводилось «способности к состраданию и благотворению»¹⁷.

Приведем в пример одну из историй цикла Жанлис, которая в переводе получила название «Исправленная леность», чтобы понять, чтó представляет собой эта довольно масштабная работа Карамзина. Принципиально было сохранение во всех основных историях французских имен собственных и реалий, причем в комментариях пояснялось, что они обозначают. Вместе с тем Карамзин перенес действие в русскую деревню и русифицировал основных действующих персонажей, сделав их имена «говорящими». Создавалась дистанция между историями, вычитанными из французской книжки, и реакцией на них русских детей. Главная рассказчица, госпожа Добролюбова, соответственно, учила отличать пороки от добродетелей, проповедовала добро.

Итак, пороком лености страдала Эглантина, дочь довольно богатого французского помещика. Ее мать, Доралиса, женщина похвальных добродетелей и характера (очень скромная, она «не могла любить пышности и суетного великолепия»¹⁸), не смогла побороть в своей единственной дочери склонности к лени, которая стала причиной многих неприятностей. Развитие девочки прослеживается с шестилетнего возраста до юности. Уже в детстве «все делала она с медлительностию, нехотением и небрежением» (X, 4). Вслед за Жанлис, Карамзин изображает хаос, который устраивала не приученная к порядку девочка: «… везде в доме разбросаны были Эглантинины платки, перчатки ножницы и игрушки» (X, 5).

Довольно последовательно был изображен режим дня ленивицы:

«Всякой день надобно было ее бранью принуждать вставать с постели, а после того снова читали ей проповедь о пороке сонливости <…>. Потом следовали упреки за медленность завтрака; а наконец прогулка, где опять начиналась брань, потому что Эглантина не хотела ходить, а все садилась и жаловалась то на холод, то на жар. Часы учения не лучше проходили: без слез и сопротивления Эглантина ни за что не принималась. Время отдохновения было так же неприятно; везде надобно было собирать игрушки в разных местах <…>» (X, 6).

Жанлис действовала как талантливый педагог: она перемежала длинную историю элементами эвристической беседы. Дети прерывали мать, задавая ей вопросы о том, является ли лень серьезным пороком, который нужно исправлять наказаниями. Г-жа Добролюбова охотно отвечала и разъясняла:

«Что такое леность? Некоторое расслабление, отвращение нас от всего, что только хотя мало может утомить наш дух, или тело наше. В таком расположении не хочется ни бегать, ни прыгать, ни танцовать, ни играть в волан; потому что такие забавы утомляют. Для того же самого противно и учение; потому что не хочется взять на себя труда прилежания». Вывод мудрой наставницы звучал, как приговор: тот, кто не хочет взять на себя труда думать, размышлять «будет жить так, как живут все растения» (X, 4–5).

Г-жа Добролюбова поясняла, какие наказания использовала бы она для исправления Эглантины: «Естьли бы в прогулке не захотела она бегать, а старалась все садиться, так бы я заставила ее прогуливаться часом долее; естьли бы она лениво училась, так бы я заставила ее учиться вдвое долее» (X, 7). Доралиса, мать Эглантины, не имела опыта в воспитании, поэтому она, желая ее устыдить, ограничилась ведением записей бесполезных расходов на испорченные игрушки, платья, музыкальные инструменты и т.д. Причем с каждым годом эти разорительные траты удваивались.

Когда Эглантине исполнилось десять лет, она заявила о своем отвращении к клавесину и желании учиться игре на лютне. Через год она забросила и этот инструмент, взялась за цитру, потом обратилась к арфе, но ни на одном инструменте играть не научилась. «Сверх того было у Эглантины много других учителей. Она училась рисованию, географии, по-английски и по-италиянски. У нее был танцмейстер и певец, музыкант, который на скрыпке должен был аккомпанировать, и учитель письма <…>. Ленивая Эглантина ничему не научилась, а издержкам конца не было» (X, 15). Девочка была не только неряшливой, но и «великим врагом чистоты», надо было часто менять все кресла, стулья и столы, «платье же на ней бывало вымарано красным карандашом, углем и чернилами» (X, 15).

На тринадцатом году жизни Эглантина была малопривлекательной особой, «она ни в чем не имела вкуса», «приятности в ней совсем не было» (X, 16). Напрасно ее мать, Доралиса, купила ей «хорошую библиотеку», надеясь, что она «полюбит чтение». Но все оказалось напрасным, и в шестнадцать лет она пребывала «в великом невежестве, которое было тем непростительнее, что для воспитания ее ничего не щадили»: «В обхождении была она столько неприятна и странна, и так часто говорила вздор, что была всем в тягость» (X, 15–16). В семнадцать лет, когда образование девушек во Франции обычно завершалось, ее мать отпустила всех учителей и показала дочери свои записи о напрасно сделанных ради нее расходах. Это оказалась огромная сумма в сто тридцать тысяч ливров. И в этот момент начались испытания, которые в конце концов исправили все пороки героини. Умирает ее богатый отец, запутавшийся в долгах. Заболевает оспой сама Эглантина, а мать, рискуя собой, помогает ее спасти. Доралиса вынуждена была продать не только все свое состояние, но и драгоценности, чтобы отдать долги мужа.

С момента выздоровления девушки, утратившей из-за болезни свежесть и красоту, начинается ее настоящее развитие. Она понимает, как была глупа, начинает учиться тому, что игнорировала ранее. Вместе с матерью она поселяется в Швейцарии, ведет скромную жизнь, любуется естественными природными красотами, которые противопоставляются «холодным садам английским» (X, 40). Жан-лис описывает многие достопримечательности, которые Карамзин бережно сохраняет в переводе вместе с комментариями. Таким образом, вместе с воспитательным аспектом в историях французской беллетристки содержался и познавательный дискурс. Девушка развивается эстетически, она, прислушиваясь к замечаниям матери, приучается видеть красоту гор и Женевского озера при разном освещении. Вместе с эстетическим развитием происходит и нравственное перерождение: «В сей счастливой стране, не испорченной еще роскошию, видна вся простота чистых нравов; женщины там любезны, разумны и добродетельны» (X, 45). Прожив полтора года в маленьком городке Морж, мать с дочерью отправляются в путешествие по стране. Они посещают Берн, Цюрих, знакомятся с Соломоном Геснером, поэтом и мастером идиллий, одну из которых Карамзин перевел. Он, с точки зрения Жанлис (которую, несомненно, разделял и Карамзин), потому достоин уважения, «что изящность его пера исходит от чувствительности его души и непорочности нрава» (X, 51– 52). Женщины провели с ним восемь дней и видели его «среди семейства и среди упражнений, видели в нем счастливого мудреца, истинного философа и искусного живописца природы» (X, 52–53).

Таким образом, Эглантина в короткое время получила несколько важных уроков в школе воспитания жизни, и последним, заключительным, стал для нее личный пример поведения знаменитого поэта. Она превратилась в очаровательную девушку: «она не имела уже той красоты, которая всякому в глаза бросается, но обладала такими прелестями, которые сильнее всякой красоты влекут к себе сердца» (X, 46–47). Эта мысль Жанлис, что красота сама по себе ничего не значит, а необходимо развитие, богатый внутренний мир, чтобы сделать человека привлекательным, проходит через все ее сочинения. В случае с Эглантиной награда не заставила себя долго ждать. Богатый знатный молодой человек, который раньше оставался равнодушным к ее сияющей красоте, полюбил ее и сделал своей женой. Таким образом, эта типичная для всего цикла история содержала многие важные элементы «истории воспитания», включая процесс познания красоты и нравственности окружающего мира, размышление об истинных и ложных ценностях, настоящей и фальшивой красоте.

Итог подводят дети госпожи Добролюбовой: «Какая хорошая история! – сказала Катерина. – Даю слово, матушка, что впредь не стану терять ни платков, ни перчаток, и не буду в саду кидать хлеба. Я даю вам слово быть бережливою и прилежною, чтобы на осьмнадцатом году не быть глупою девчонкою, чтобы уже не огорчать вас» (X, 59).

Таким образом, цикл содержал в себе литературные истории и обсуждение вытекающей из них морали. При этом «связкой» между историями становились элементы педагогической системы главной рассказчицы, которая последовательно развивала своих детей. Завершив разговор о пагубности лени, она начала готовить их к встрече с новым персонажем, господином Чудиным, обладателем замечательной коллекции медалей. С этой целью предварительно она завела разговор о нумизматике.

Таким образом, Карамзин, переведя полностью три тома «Вечеров в замке», репрезентировал новый в отечественной словесности тип литературы для юношества¹⁹. Новиков осознавал потребность в книгах, рассчитанных на подростков и удовлетворяющих одновременно педагогической и художественно-развлекательной целям. Юный Карамзин неплохо справился с поставленной перед ним задачей. Дополняя одно примечание Жанлис, он замечал: «Мы показываем здесь французские книги для того, что читатели наши, вероятно, более упражняются в чтении на французском языке, нежели на российском. Чтение хороших французских книг, каковое мы здесь показываем, для детей похвально; однако ж желательно было бы, чтобы они читали поболее и российских книг, писанных чистым и правильным слогом» (IX, С. 95–96). Важен еще и способ размещения этих материалов в журнале: они не дробились, а располагались сплошным массивом и фактически полностью заняли несколько томов новиковского издания.

Уже в этих ранних переводах наметилось отношение Карамзина к опыту иностранной словесности как средству, помогающему развитию национальной литературы. Он не просто перевел двенадцать французских историй, посвященных перевоспитанию избалованного подростка и пропаганде филантропических идей, но и приспособил их к восприятию русского юношества. Карамзин полностью русифицировал композиционную рамку цикла, перенеся действие из Парижа в Москву и из имения Шамперси в село Уединенное. Он изменил имена и фамилии персонажей, наделив смысловой значимостью. В русском переводе кроме госпожи Добролюбовой фигурируют госпожа Правосудова, «пожилой студент» Своемыслов (в оригинале l’abbé Frémont – аббат Фремон), господа Любов, Сохин, Чванов, Чудин, Худонравов и др.