Нуджуд Али
Мне 10 лет, и я разведена
Меня немного начинает морить – перед глазами появляются разные картинки. Вижу море – я плавно покачиваюсь на его волнах. Но вдруг оно начинает волноваться и бурлить. Я вижу Фареса, старшего брата, но из-за шторма у меня не получается до него доплыть. Я кричу ему, но ветер уносит слова прочь. В панике я начинаю изо всех сил двигать руками и ногами и превращаюсь в огромный мощный пропеллер – во что бы то ни стало я должна уплыть прочь от берега. Меня силой тянет обратно, я уже почти не вижу Фареса… Помогите! Я не вернусь в Кхарджи, нет, я больше не хочу туда!
* * *
– Чем я могу тебе помочь?
Голос незнакомца звучит очень ласково и приветливо. Это первый мужчина, который не повышает голос, разговаривая со мной. Он шепчет, но я прекрасно его слышу. Какие слова! Наконец-то кто-то готов мне помочь! Пытаясь прийти в себя, я понимаю, что судья – это тот самый, усатый. Кажется, я молчала слишком долго, и он обеспокоенно задает вопрос немного иначе:
– Так чего ты хочешь?
Ответ быстро соскочил с языка:
– Развода!
Глава вторая
Кхарджи
Женщины деревни Кхарджи, в которой я выросла, не привыкли выбирать. Мы живем в культуре повиновения. Моей маме, Шое, было всего шестнадцать лет, когда ее отдали замуж за моего отца, Али Мохаммеда аль-Ахделя. Она приняла это с покорностью. Через четыре года он решил, что одной жены ему недостаточно, и взял в семью еще одну женщину – мама приняла и это. И я пошла замуж с таким же смирением – девочкам моего возраста не велено иметь собственного мнения.
* * *
Как-то я спросила у Omma[6], откуда берутся дети. Она лишь отмахнулась: «Подрастешь – узнаешь».
Моего любопытства ее ответ не удовлетворил, но я поняла, что разговор на этом окончен, и отправилась в сад к братьям и сестрам. Нашим любимым развлечением была игра в прятки. Деревня, где мы жили, располагалась в долине Вали Ла’а в северной части Йемена. Это место как будто было создано для детских игр, здесь был миллион укрытий: расщелин в стволах деревьев, скал, пещер. Устав, мы нежились в теплых лучах солнца, свернувшись калачиком в высокой траве. Еще, как и все дети, мы любили дразнить животных: бегали за курами или тыкали палочками в осликов.
У мамы было шестнадцать детей и три выкидыша. Одного ребенка она потеряла сразу после рождения, еще четыре, в возрасте от двух месяцев до четырех лет, стали жертвами врачебных ошибок. Эти братья и сестры появились на свет до моего рождения[7].
Мама всегда рожала дома на циновке и могла надеяться только на волю Бога, которого она молила защитить младенца. Мама иногда рассказывает про то, как я родилась, и мне очень нравится слушать эту историю.
– Твой день рождения был в пятницу, в праздничный день. Ты очень долго не хотела появляться на свет. Схватки начались около двух часов ночи, а родилась ты только к вечеру. Я тогда измучилась, ведь лето выдалось особенно жарким.
На самом деле, это абсолютно неважно – будни или выходной, мама бы в любом случае рожала дома на циновке. В моей деревне никому в голову не приходило обращаться в больницу. На всю деревню у нас было пять домов и только – ни мэрии, ни магазина, ни даже мечети. Во многие отдаленные регионы Йемена приезжают передвижные больницы, но не к нам – мы спрятаны в глубине долины, и добраться до нашей деревни можно только верхом на муле. Лишь немногие отчаянные водители рискуют ездить на грузовиках по извилистой каменистой дороге, рискуя то и дело сорваться вниз. Если бы мама отважилась пойти в больницу, ей пришлось бы рожать где-нибудь в овраге под палящим солнцем.
– Но как же ты тогда справлялась?
Я всегда задавала этот вопрос, напоминая маме, что она не закончила историю.
– Слава Богу, у меня была Джамиля.
Джамиля – это моя старшая сестра.
– Она помогала мне со всеми детьми: перерезала пуповину кухонным ножом и обмывала ребенка. А имя тебе дал твой дедушка Жад. Говорят, что оно бедуинское.
Потом я всегда задаю вопрос, который очень злит маму:
– Мама, а когда я родилась? В июне или июле? Или это был август?
– О Аллах, когда же у тебя закончатся вопросы! – раздраженно восклицала она, давая понять, что ей, мягко говоря, надоели все эти разговоры.
Дело в том, что ни мама, ни кто-либо другой не знает ни числа, ни месяца и даже года моего рождения, а имя Нуджуд Али нельзя найти ни в одном документе – меня просто некому было туда вписать. В отдаленных уголках Йемена это обычное дело. По маминым подсчетам, мне около десяти лет, но так ли это? Мне может быть восемь. Или девять.
Иногда я продолжаю упорствовать и надоедать вопросами, и тогда мама начинает вслух рассуждать, в каком порядке мы рождались. Хронология наших жизней тесно переплетена с важными событиями – единственными вещами, которые позволяют ориентироваться во времени: сезоны, смерти родственников, свадьбы и переезды. Мне кажется, что проще пересчитать все товары в магазине, чем подсчитать и учесть все это. В итоге мама приходит к выводу, что самая старшая – это Джамиля. Потом в семье появился Мохаммед, первый сын и «второй мужчина» в доме (он имеет право голоса наравне с отцом). Затем родились скрытная Мона и бунтовщик Фарес. Уже после – я, потом Хайфа, моя любимица. Еще у нас есть Морад, Абдо, Ассиль, Кхалед и Раудха, наша кудрявая малышка. Мона, когда хотела приласкаться к маме, часто называла ее курицей-несушкой – новые дети и правда появляются так же неожиданно и с такой же частотой. У Доулы, второй жены отца (и дальней родственницы), пятеро детей.
Мама рассказывала, что как-то к нам приходила женщина из ассоциации «Планирование семьи» – она выписала маме таблетки, которые помогают избежать беременности. Мама начала их принимать, но делала это нерегулярно, и одним утром вновь обнаружила у себя увеличившийся живот. В итоге она решила, что такова природа и ничего с этим не поделаешь.
* * *
Название нашей деревни говорит само за себя: с арабского Кхарджи переводится как «снаружи». Иначе говоря – на другом конце света. Вы не встретите ее ни на одной карте мира, и никому в голову не придет обозначить точкой затерянную в песках деревушку. Если вам все-таки захочется понять, где я родилась, найдите на карте Хайи (Хадджа) – это ближайший к нам крупный город, который находится на северо-западе Йемена. Из столицы к нам ехать четыре часа по шоссе, а потом столько же по камням и песку. Мои братья ходят в школу в самой крупной деревне в долине, и для этого им приходится тратить два часа в одну сторону на дорогу. Девочки нашей семьи в школу не ходили – отец полагал, что мы слишком беззащитны, чтобы в одиночку добираться туда по безлюдным тропам. Удивительно, что он позаботился об образовании мальчиков, – папа (так же, как и мама) не умеет читать и писать и уверен, что без этого вполне можно обойтись[8].
Я познавала мир, внимательно наблюдая за всем, что происходило вокруг меня: как Omma хлопочет по хозяйству, как Джамиля и Мона идут к источнику за водой с желтыми канистрами. В Йемене очень сухой климат, и поэтому каждый должен выпивать в день минимум два литра воды, чтобы не случилось обезвоживание. Наш дом стоял в паре метров от реки – это было мое самое любимое место в деревне, я обожала любоваться чистыми прозрачными водами.
Река очень упрощала нам жизнь: в ней мама стирала белье и мыла посуду, в ней же мылись мы сами. Женщины делали это утром, когда мужчины уходили работать в поля. Река была не очень глубокой – вода едва доходила мне до шеи, но иногда, после обильных дождей, она могла выйти из берегов, и тогда братья строили небольшие дамбы, которые сдерживали ее в русле.
* * *
После школы мальчики собирали хворост для tandour (традиционной печи), в которой мы пекли khobz (традиционный йеменский хлеб). Иногда мы поливаем их медом – говорят, что в нашем регионе производят очень вкусный мед. У моего папы была пара ульев, и он ухаживал за ними с удивительной нежностью и заботой.
За ужином мы садились вокруг softah (скатерти), которую стелили прямо на пол. Мама ставила в центр большую кастрюлю с рагу из говядины или баранины (salta) с травами, и мы, голодные и раззадоренные ароматами, прямо пальцами выуживали оттуда ароматные кусочки мяса и риса. В йеменских деревнях едят именно так – никаких приборов или тарелок.
* * *
Каждую неделю в центре долины проходил субботний базар, и Omma иногда брала нас с собой. Это был настоящий праздник, которого все ждали с нетерпением. Добирались мы туда верхом на ослике, который на обратном пути всегда был тяжело навьючен едой, купленной впрок на несколько дней. Женщины в Йемене скрывают голову под черным платком, но, если день выдавался особенно жарким, поверх мама надевала широкую соломенную шляпу, становясь похожей на огромный подсолнух.
* * *
Мы жили очень просто, но счастливо. У нас не было ни электричества, ни водопровода – мылись мы в реке, а туалетом нам служила обложенная кирпичами дыра, укрытая от глаз густыми кустами. С наступлением ночи главная комната нашего дома превращалась в спальню, и чтобы перейти из одной комнаты в другую, приходилось идти через двор. Летом двор был сосредоточением нашей жизни – мама оборудовала там открытую кухню и возилась с малышами, братья учили уроки, а мы с девчонками отдыхали от полуденного зноя и хлопот на циновках.
* * *
Папа редко бывал дома. Он вставал засветло и уходил пасти стадо – восемьдесят баранов и четыре коровы. Их молока хватало, чтобы обеспечить нашу семью маслом, йогуртом и творогом.
В гости отец всегда надевал коричневый пиджак, а за пояс непременно затыкал украшенный вручную кинжал jambia. В йеменской культуре этот клинок считается символом мужества, силы и авторитета. Роскошная рукоятка всегда становилась предметом восхищения, а сам отец выглядел очень уверенным и представительным. Позже я узнала, что jambia – это статусное оружие (его рукоятку делают из пластика, слоновой кости или рога носорога). Чем дороже материал рукоятки, тем больше уважают его владельца. Кинжал запрещено использовать для защиты или нападения. Напротив, он может стать инструментом решения конфликта, так как является символом племенного правосудия.
Отец и подумать не мог, что настанет день, когда ему придется воспользоваться им по назначению. Но однажды нашей семье приказали покинуть деревню в течение суток.
* * *
Наша семья оказалась в центре скандала, когда мне было два или три года. Против нас ополчились все жители деревни, и это было как-то связано с мамой (хотя ее тогда даже не было: она уехала в Сану к доктору), а еще я слышала, как шептались про Мону. Нам говорили, что мы опозорили Кхарджи и всех, кто здесь живет. Помню, как злился тогда отец: он чувствовал, что его оскорбили и предали те, кого он считал друзьями. Буквально за пару дней Мону выдали замуж (ей едва исполнилось тринадцать), а мы спешно покинули деревню, бросив все нажитое, даже скот и папины ульи. До сих пор я не знаю, что тогда произошло, но придет время, и я обязательно во всем разберусь.
* * *
Мы переехали в Сану. Обустроиться там было нелегко. Шумная столица казалась слишком большой, пыльной и неуютной, особенно на контрасте с нашей чудесной зеленой долиной. На смену милым глиняным домам с белыми окнами пришел суровый серый урбанистический пейзаж и бетонные здания. Из-за роста мое лицо находилось всего лишь на уровне выхлопных труб автомобилей – в горле от этого постоянно першило. В городе почти не было парков, где можно вдохнуть свежего воздуха и поваляться на траве. Развлекаться нам тоже было негде – в городе никто не играл в прятки в ущельях, а за парки аттракционов нужно платить. На это у нас не было денег.