Нодар Думбадзе
Я, бабушка, Илико и Илларион
ნოდარ დუმბაძე
მე, ბებია, ილიკო და ილარიონი
© Н. Думбадзе (наследник), 2023
© З. Ахвледиани (наследник), перевод, 2023 © К. М. Коринтэли, перевод, 1987, 2023
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023
Издательство Иностранка®
Я, бабушка, Илико и Илларион
Перевод З. Ахвледиани
Бабушка
Справа от моего села протекает река Губазоули, слева – небольшая речушка Лаше, кишащая крабами, бычками и босоногими мальчишками. Через Губазоули перекинут мостик. Каждой весной взбушевавшаяся река уносит его, оставляя только торчащие из воды черные сваи.
И все же мое село самое красивое и веселое в Гурии[1]. Я люблю его больше всех сел на свете, потому что нигде не может быть другого села, где жили бы я, бабушка, Илико, Илларион и моя собака Мурада…
Моя бабушка – мудрая женщина. Она постоянно твердит мне:
– Учись, негодяй, учись, а то неучем останешься!
О науке у бабушки своеобразное представление. Однажды, когда я сидел на балконе и во весь голос твердил наизусть правила из грузинской грамматики, бабушка спросила:
– Что это ты там зубришь, сынок?
– Лицо глагола, бабушка!
– Что? Где это слыхано – лицо у глагола! Лицо может быть только у человека!
– Это другое лицо, бабушка, совсем не то, что ты думаешь.
– Лицо на свете одно. И все.
– Ладно, – сказал я и захлопнул книгу, – отвечай тогда, что такое лицо.
– Лицо – это… лицо!
– Садись, бабушка. Урока не знаешь, ставлю двойку.
– Я тебе покажу двойку, прохвост! Сию же секунду иди и привяжи козу, не то так взгрею – своих не узнаешь!
– Хорошо, еще один вопрос задам и пойду. Сколько существует лиц?
– Лиц столько, сколько людей на свете. Но лицо дано не для того, чтобы такие гримасы строить, болван! У одних лицо худое, у других – круглое и толстое, у третьих – вообще не разберешь какое, размазня одна. А еще бывают лицемерные и двуличные люди.
– Жулики тоже бывают, – сказал я.
– Правильно! Например, наш почтальон. Сдирает с конвертов марки, а потом говорит – без марки, мол, было, давай рубль.
– А я какой, бабушка?
– Ты? Ты прохвост, шалопай, бездельник, плут, пройдоха и нехристь к тому же!
Нет во всей Гурии женщины, которая могла бы проклинать лучше, чем моя бабушка. Но мне не страшны ее проклятия – однажды бабушка обмолвилась: «Уста мои проклинают, а сердце благословляет тебя…»
Надо сказать, моя бабушка весьма отрицательно относится к бездушному решению Наркомпроса[2], которое обязывает учащихся ежедневно высиживать в школе полные шесть уроков. Хотя лично я никогда не давал ей повода для этого. Свой учебный день я, как правило, еле дотягиваю до четвертого урока. Потом уже теряю всякое представление о времени и пространстве и голосом, несколько громче обычного, спрашиваю соседа по парте:
– Ромули, дорогой мой, что это так долго не звонят? Звонок пропал или сторож?
Ромули скалит зубы, а учитель, указывая на меня пальцем (я показательный ученик!), ласково процеживает:
– Сейчас же встань и убирайся вон! И пока не приведешь родных, чтобы духу твоего здесь не было!
Я не спрашиваю «почему?», так как знаю, что после такой дискуссии в ход обычно пускаются мел и линейка. Я молча беру сумку и фуражку и направляюсь к двери.
– До свидания! – говорю я Ромули.
– До скорой встречи! – говорит он мне и машет рукой.
На второй день я веду в школу бабушку, затем бабушка ведет меня домой, потом опять я веду бабушку в школу, и снова бабушка отводит меня домой и так далее. Можно смело сказать, что десятилетку я и бабушка заканчивали вместе. По-моему, это единственный случай в истории человечества.
Я обыкновенный деревенский мальчик. У меня в сумке всегда фрукты, рогатка и пугач. До первых заморозков хожу в школу босиком. У меня всего одни залатанные штаны и по две переэкзаменовки каждый год. Из-за моей собаки Мурады, которая всегда бегает за мной хвостом, в деревне меня называют собачником, в школе – плутом и лентяем, а бабушка раз и навсегда окрестила прохвостом. Настоящее же мое имя – Зурико.
Когда бабушка сердита на меня, я ночую в давильне; как помиримся – я снова перебираюсь в комнату. Днем бабушка, призывая на мою грешную голову громы небесные, гоняется за мной с хворостиной в руке. Ночью она моет мне ноги и, дождавшись, когда я усну, тихо целует…
Как я веду себя в школе? На этот счет существует официальный документ – «Протокол заседания педсовета». Выглядит этот документ примерно так:
«Протокол заседания педагогического совета Н-ской средней школы от 18 марта 1940 года.
Присутствовали: все преподаватели.
Слушали: сообщение руководителя шестого класса о поведении ученика того же класса Зураба Вашаломидзе.
Высказались:
Преподаватель физики: „В природе не существует энергии, которая могла бы расшевелить Вашаломидзе. Мальчик этот – погруженное в жидкость тело, на которое не действует никакая выталкивающая сила!“
Преподаватель математики: „Для меня Вашаломидзе – уравнение со ста неизвестными. Решить такое уравнение я не в силах“.
Преподаватель химии: „Никакой реакции! Сидит и выматывает мне нервы. Это какой-то необычный лакмус: он никогда не краснеет!“
Преподаватель русского языка: „По-моему, он просто идиот“.
Преподаватель географии: „Познания Вашаломидзе весьма не рельефны. Мальчик или аномальный, или истощенный“.
Преподаватель истории: „Это скорее человек каменного века, чем цивилизованный представитель двадцатого столетия. Невозможно зафиксировать момент нахождения Вашаломидзе в состоянии покоя на уроке. Никакого прогресса. Вашаломидзе – позор для всего класса“.
Школьный сторож: „Да что вы пристали к бедному ребенку? Если уж он такой дурак, как же вы его переводите из класса в класс?“
Завуч: „Тебя не спрашивают! Твое дело – приходить вовремя и звонить!“
Преподаватель грузинского языка (мой близкий родственник): „Я вас не понимаю! Можно подумать, что на этом Вашаломидзе свет клином сошелся! Да кто у вас в классе лучше его? Может, директорский сынок? Круглый пятерочник, а такого идиота я в жизни не встречал! Сидит на уроках, точно сыч в дупле“.
Преподаватель физкультуры: „А почему ты ставишь ему пятерки?“
Преподаватель грузинского языка: „Попробуй не поставь!“
Завуч: „Замолчите!.. А ты что скажешь, Вашаломидзе?“
Вашаломидзе: „Учитель грузинского языка прав“.
Завуч: „Истукан! Не об этом спрашиваю! Что ты скажешь о себе?“
Вашаломидзе: „О себе? На этот раз простите, а в дальнейшем я исправлюсь!“»
Наслушавшись подобных отзывов о собственной персоне, я усомнился было в своей нормальности и здоровье, но счастливый случай рассеял мои подозрения.
Пришлось мне как-то целую неделю не ходить в школу – мотыжил кукурузу. А чтобы за пропуски занятий не исключили из школы, требовалась справка о болезни. В те времена в нашей деревне таких справок здоровым людям, к сожалению, не выдавали. Поэтому пришлось уложить меня на один час в постель и вызвать врача.
С утра меня морили голодом, чтобы придать моему лицу болезненную бледность, стянули голову полотенцем, и бабушка отправилась за врачом. Через полчаса врач осадил своего коня в нашем дворе.
– Что с тобой, парень? – спросил врач, присаживаясь ко мне на кровать.
– Умираю… – простонал я.
– Хорошо… А все же, что у тебя болит?
Признаться, такого вопроса я не ожидал и поэтому в испуге взглянул на бабушку.
– Все болит, – сказала бабушка.
– Волосы болят?
– Болят, – простонал я.
В это время в комнату вошли соседи – Илико и Илларион. Они знали о моей «болезни» и тут же вступили в разговор.
– Что-то в последнее время стал я замечать, ослабел наш мальчик, – сказал Илларион.
– Точнее…
– Точнее? Аппетит у него пропал. Прошлый раз насилу заставил мальчика съесть три тарелки лобио[3] и один мчади[4]. И ни куска больше!
– Да ну? – удивился врач.
– Тобой клянусь!.. Раньше, бывало, он съедал еще головку сыра, а в тот день как заупрямится – «не хочу да не хочу!». Дома, говорит, уже обедал.
– Это правда? – спросил меня врач.
– Правда, доктор. Как увижу лобио, сразу тошнить начинает.
– М-да… А как насчет жареного цыпленка с чесночной подливкой, или молодого сулгуни[5] с мятой, или целиком отварной курочки с эстрагоном, или, друг ты мой любезный, может быть, лучше рубец с острой приправой, или, скажем, усач и форель в ореховом соусе? Что скажешь?
– С ума сведет ребенка этот болван, – пробормотала бабушка.
Илико не выдержал такого меню и, закашлявшись, выскочил на балкон. Илларион выдержал испытание и стал разглядывать фотографии в альбоме.
– Что еще болит у него? – спросил с улыбкой врач. Потом снял с моей головы полотенце и заботливо утер мне слюни.
– Еще… чихает! – ответил Илларион.
– А моча у него какая?
Тут и Илларион не нашелся, что ответить.
– Какая у него моча, Илико? – обратился он к вернувшемуся в комнату Илико.
– Моча? – не растерялся тот. – В последнее время, прямо скажу, не нравится мне его моча.
– А раньше была хорошая?
– Изумительная!
– На что еще жалуешься, молодой человек?
– Хи-хи! – кашлянул Илико. – Еще он немного того… – И он выразительно покрутил пальцем у своего виска.
Я понял, на что он намекал.
– Да?.. А ну, сколько это? – спросил врач и поднес к моему носу растопыренную пятерню.
– Семь! – сказал я и как можно глупее улыбнулся.
– Правильно! – воскликнул врач.
Илларион от удивления выронил очки, бабушка в испуге отшатнулась. Врач вывернул мне веки, опустил, потом снова поднял, заглянул мне в глаза, с сожалением покачал головой и спросил:
– Родственников и близких узнает?
– С трудом, – вздохнул Илларион.
– Так… Кто этот человек? – спросил меня врач, указывая на Илико.
– Это не человек, это зверь! – сказал я и придал своему лицу такое идиотское выражение, какого и Илико не ожидал.
– Зурико, это же я, твой дядюшка Илико, неужели не узнаешь? – сокрушенно произнес Илико.
Я отрицательно покачал головой и скосил глаза к переносице. Бабушка закусила нижнюю губу и схватилась за голову.
– Чем лечите больного? – спросил врач.
– Виски натираем водкой.
– Принесите сюда эту водку!
Бабушка торопливо принесла бутылку с водкой.
– Подайте мне чайный стакан!
Подали. Врач наполнил стакан и начал:
– Положение ребенка весьма серьезное, боюсь, не протянет до утра. Нужно немедленно везти его в больницу на операцию!
– На какую операцию?! – вскочил я с постели.
– Придется вскрыть черепную коробку…
– Только через мой труп! – вскричала бабушка. – Ишь ты, «вскрыть черепную коробку»! Это тебе не тыква! Да что ты понимаешь в болезнях? Мальчик здоров как бык, а он – «в больницу»! Вставай, сынок, вставай, а то и впрямь он загонит тебя в могилу!
– Ну, вот и отлично! Здоров, говорите? Дай Бог и впредь всем вам здоровья! – сказал с улыбкой врач и опрокинул в рот стакан.
– А закусить? – сказал Илларион и подал ему грушу.
Врач аппетитно, с хрустом откусил грушу, потрепал меня по щеке, простился со всеми и, направляясь к выходу, сказал:
– А такого здорового мальчишки действительно во всей деревне не найдешь.
Потом он вскочил на коня, помахал рукой и ускакал…
Охота
Спустя неделю после моего чудесного исцеления к нам во двор зашел Илларион. Он прилег на траву под грушевым деревом, закурил самокрутку и, сладко потягиваясь, спросил:
– Ну что, собачник, перенес операцию?
– Вам всем, конечно, начхать, а я чуть было не погиб!
– Скажи, пожалуйста! «Погиб»! А какая тебе грозила опасность? Ну, вскрыли бы твой паршивый череп и тут же бы и захлопнули. Чего копаться-то в пустоте?
– Ладно, ладно… «В пустоте»… Зато ты да твой дружок Илико – ума палата!
Помолчали.
– Что это твоей собаки не видать? – спросил Илларион, и в тот же миг, словно в ответ на его слова, раздался отчаянный собачий визг.
– Убью скотину, убью! Пропади ты пропадом, Зурукела-негодник, вместе со своей собакой! И где ты ее откопал, эту безродную тварь?! Слыханное ли дело! Сперва таскала яйца из-под наседки, а теперь принялась за цыплят!
По тропинке между изгородями, громко голося и размахивая палкой, ковыляла соседка Ефросинэ. Перед ней, жалобно скуля и волоча заднюю ногу, бежал мой бедный Мурада.
– Держи его! – вопил из своего двора муж Ефросинэ.
– Да что ты раскричалась, баба! Что случилось?! – выскочила из дома бабушка. – Это кто же, по-твоему, безродная тварь? Наш Мурада? Да он, если хочешь знать, породистее твоего мужа и всей вашей родни!.. Проваливай лучше, пока не поздно! Безродный… Да я за него с двух доек сыр отдала мельнику Симону!
Ефросинэ, которая больше всего на свете боялась бабушки, тотчас же повернула обратно, а Мурада с видом оскорбленного достоинства прилег у моих ног. Не сводя глаз с удалявшейся Ефросинэ, он жалобно повизгивал. Как только женщина скрылась за поворотом, собака умолкла.
– Здравствуй, Мурада! – поздоровался с собакой Илларион.
«Здравствуй!» – ответил про себя Мурада и приветливо вильнул хвостом.
– Ах ты, лисья порода! – улыбнулся Илларион, доставая изо рта собаки цыплячий пух. – За что тебя пробрали?
«А бог их знает, – проговорил про себя Мурада, – оставляют без присмотра цыплят на улице, а потом еще обижаются…»
– Крепко досталось тебе?
«Порядком», – ответил про себя Мурада и взглянул на ушибленную ногу.
– Не огорчайся, пройдет…
«Да не так уж и больно, как хотелось бы Ефросинэ», – улыбнулся Мурада, тряхнул ушами и стал лизать Иллариону руку.
– Что с его мордой? – спросил меня Илларион.
– Обжегся, дурак. Вчера вздумалось ему стащить со сковороды мчади, вот и угодил носом в огонь…
– Это правда, Мурада?
«Эх, на сей раз не повезло, поторопился малость», – вздохнул Мурада и облизнулся.
– Да ты, брат, не собака, а настоящее сокровище! – произнес с уважением Илларион. – Вот этот собачник, гляди, какой верзила вымахал, а все на бабушкиной шее сидит, а ты уже сам о себе заботишься. Молодец! Однако воровать все же нельзя, это ты учти! Краденый кусок впрок не идет. Вот хоть возьми нашего завскладом Датико – близок его смертный час. А какой ненасытный был, все ему мало. Теперь вот валяется в постели, как списанный товар. Слышишь?
«Слышать-то слышу, да что с того? Все воруют, а я что, Божий агнец? В конце концов, я обыкновенный пес», – возразил про себя Мурада.
– Ладно, иди к себе и не вздумай убегать со двора, не то поколочу, сукин ты сын! – сказал я и легонько пнул собаку ногой.
«He ругайся!» – огрызнулся Мурада и, поджав хвост, побрел восвояси.
Илларион скрутил самокрутку, затянулся и сказал:
– Утром обошел я колхозные поля, побеги сои сплошь обглоданы, не иначе как зайцы шалят… Следы видел… Не мешало бы пройтись завтра утром с ружьем…
– Знаю я твоих зайцев! Прошлый раз ты тоже потащил меня, а заячьи следы оказались козьими.
– А сейчас, говорю тебе, – заячьи! Кроме того, помет заячий!
– Ну ладно, пойдем. Смотри только, как бы заячий помет тоже не оказался козьим!
– Не учи меня, сопляк! Приготовь-ка к утру ружье да захвати своего глупого пса, авось пригодится… – сказал Илларион, нахлобучил мне по самый нос фуражку и ушел.
На другое утро, чуть свет, мы пробирались сквозь высокую – по колено – росистую траву. Впереди шагал Илларион, за ним – я, за мной трусил весь мокрый, облепленный репьем Мурада.
– Вот это собака! – насмехался Илларион. – Никак за зайцев нас принимает – по следу идет. Скажи ей, пусть бежит вперед!
– Марш вперед! – приказал я собаке.
Мурада послушно сел.
– Устал пес. Может, и нам отдохнуть и перекусить чего-нибудь, а? – спросил Илларион и опустился на землю.
– Что ж, отдохнем, – согласился я и уселся рядом.
Илларион извлек из сумки вареную курицу, мчади, молодой сыр, бутылку виноградной водки и разложил все это на большом круглом камне. Я, со своей стороны, прибавил к столу пхали[6] из крапивы, лобио, вареную картошку, соль. И пиршество началось.
– Смотри, Илларион, не чавкай громко, зайцев распугаешь! – предупредил я.
– Ты над кем смеешься, урод? Зайцев здесь хоть пруд пруди, только искать их нужно с головой! – рассердился Илларион.
Он наполнил стакан водкой и, произнеся обычное «будем здоровы», осушил его.
– Будем здоровы! – сказал я и тоже выпил.
– Закуси чем-нибудь, сгоришь!
– Подумаешь! Не видал я сивухи!
– Мерзавец! Сивуху поищи у своей бабушки!.. Ну, давай по второй!
– Давай! – охотно согласился я, выпил и вдруг развеселился. – Ну и пробирает! Бьет прямо в почки!
– Еще бы – чистая чача![7]
– Выпьем по третьей, – предложил я.
– Выпьем!
Илларион быстро опрокинул в рот стакан и достал кисет с табаком.
– На вот, возьми мой кисет, табак у меня знатный: стамбульский! – сказал я, протягивая полный кисет.
Илларион взял кисет, понюхал табак, подозрительно взглянул на меня, но все же скрутил козью ножку, зажег, затянулся и… опрокинулся на спину.
– Что с тобой, Илларион?! – кинулся я к нему.
Илларион лежал побледневший, с закатившимися глазами и молчал.
– Мурада, скорей воды! – крикнул я.
Илларион отрицательно покачал головой, медленно приподнялся, долго смотрел на меня покрасневшими глазами, потом глубоко вздохнул и спросил голосом приговоренного:
– Откуда у тебя этот табак?
– Илико подарил. А что?
Илларион наполнил стакан, смахнул слезу, потом простер руку к небу и медленно, торжественно произнес:
– Боже всесильный, покарай всех жуликов и подлецов на свете! Ниспошли на Илико Чигогидзе кару, чтобы корчился он в адских муках и некому было бы подать ему руку помощи, кроме меня! Аминь!
– В чем дело, дядя Илларион?!
– К табаку примешан перец!
– Ну, тогда выпьем по четвертой, и пусть Бог накажет Илико! – сказал я, выпил, и вдруг мне захотелось поцеловать длинный нос Иллариона.
– Дядюшка Илларион, дорогой мой, ты лучше всех на свете! Если б ты знал, как я тебя люблю! У тебя длинный нос и доброе сердце. Если бы не ты, мне б вообще незачем жить на этом свете. Поверь мне, дядюшка Илларион! Дай-ка я тебя поцелую!
– Ну, говоря откровенно, Зурико, дорогой, другого такого мальчика, как ты, и свет не рожал! Это пустяки, что я старше тебя на тридцать лет! Был я твоим ровесником? Был. Будешь ты моим ровесником? Будешь. Спрашивается, какая между нами разница? Никакой. Разве имеет значение, у кого больше волос на голове? Не имеет. Мы друзья! А потому – выпьем…
…Средь друзей хожу печальный,
Я, Симона, эх, Долидзе…[8] —
затянул я песню.
– Как это – «печальный»? Что тебя печалит, дорогой? В школе обижают, да? Так вот, запомни мое слово – спалю я вашу проклятую школу! Или, может, враг у тебя завелся? Ты только скажи мне, кто он!
И Илларион потряс ружьем.
– Давай, пли, Илларион! Пусть узнает весь мир, арго мы – это мы! Ау-у-у!..
Илларион спустил оба курка, ружье громыхнуло, эхо, словно пташка в клетке, долго бросалось от горы к горе, потом, найдя выход, выпорхнуло и умчалось куда-то…
…Я проснулся от холода, протер глаза и огляделся. По-видимому, Мурада давно закончил завтрак, убрал все со стола и куда-то ушел…
Я разбудил Иллариона.
– Не стой над головой, точно стражник! – огрызнулся он. – И убери, ради бога, ружье, еще выстрелишь, чего доброго, тогда берегись, расквашу твой дурацкий нос!
– Пройдусь немного, может, зайца встречу…
– Иди, иди… будешь стрелять – не забудь закрыть левый глаз! – крикнул мне вдогонку Илларион.
Не успел я сделать и десятка шагов, как услышал отчаянную ругань Иллариона:
– Вай, чтоб ты околела, паршивая! Дерьмо ты, а не собака! Лаять, что ли, тебе лень, ублюдок несчастный?!
– Что случилось, Илларион? – подбежал я с ружьем наготове.
– Вот, полюбуйся, пожалуйста, – сказал он, протягивая ладонь. На ней чернело несколько зернышек заячьего помета.
– Совсем еще теплые, понимаешь? – простонал Илларион и стал яростно давить пальцем зернышки. – Заяц только что был здесь, а твой проклятый пес и не учуял его!
– Где ты их подобрал?
– Да говорю же тебе, вот тут, рядом, в двух шагах! Ну-ка, живо, заходи сверху, а я подкараулю здесь! Заяц не мог уйти далеко!
Я взвел курок и медленно двинулся вверх по косогору. Вскоре я увидел общипанные побеги сои и заячьи следы. Они вели к большому кусту орешника. Я несколько раз обошел куст, потом сильно пнул его ногой. Вдруг из куста выскочил заяц – настоящий заяц, длинноухий, косой, с белой полоской на спине.
– Держи! – взвизгнул я, словно ошпаренный, и выстрелил.
Заяц, смешно пригнув уши, стрелой помчался вниз.
– Илларион, не упускай его! – орал я.
– Я здесь, не бойся!
На минуту воцарилась гробовая тишина. Затем я услышал щелканье курка, потом Илларион громко сплюнул, потом что-то плюхнулось, раздались проклятия, стоны, вздохи и потом вдруг:
– Держи, держи, Зурикела, он бежит к тебе!
Я присел и вскинул ружье… Неожиданно где-то внизу бабахнул выстрел, другой, и в тот же миг раздался душераздирающий собачий визг. В глазах у меня потемнело, ноги подкосились, и я без звука опустился на землю…
– Мурада, дорогой, взгляни на меня! – Я поцеловал своего верного пса и горько зарыдал.
– Не плачь, сынок, возьми себя в руки, – сказал Илларион, смахивая слезу.
Мурада приоткрыл глаза и взглянул на нас.
Плакали все трое – я, Илларион и Мурада.
– Тебе больно, Мурада?
«Очень», – вздохнул бедный пес.
– Эх, почему у меня не отсохнут руки и не ослепнут глаза! – воскликнул Илларион.
«Ладно уж, Илларион, не убивайся… Не нарочно ведь – спьяна… Кроме того, знаю же я нрав твоего ружья – из него выстрелишь во врага, угодишь в друга… Помнишь, точно так же ты подстрелил свою собаку… Так что не стоит сокрушаться… Я на тебя не в обиде… Одно досадно: Ефросинэ будет рада! А впрочем, бог с ней, пусть радуется…» Сказав все это про себя, Мурада ласково потерся мордой о колено Иллариона.
– И он должен псом называться, а Илико – человеком! Где же тут справедливость? – вздохнул Илларион.
– Мурада, крепись, дружище! Потерпи немного! – нагнулся я к Мураде.
«Ну нет, брат, плохи мои дела… Как это у вас говорится? „Заживет, как на собаке“! А я вот умираю… Умираю, Зурикела…»
– Крепись, крепись, Мурада. Будь до конца мужественной собакой, – упрашивал Илларион.
«Вам, людям, горя мало: умрете – похоронят, оплачут. A кто нас хоронит? Никто. Если и зароют нашего брата, опять-таки потому, чтобы трупы наши не воняли…» По телу Мурады пробежала дрожь.
– Илларион, на помощь, Мурада умирает! – закричал я.
«Прощайте…» – Мурада в последний раз взглянул на меня, закрыл глаза и застыл.
– Кончился, чтоб отсохли мои руки, – тихо произнес Илларион и вытер рукавом слезы…
…Вопли и причитания бабушки всполошили все село. Примчались перепуганные соседи. Узнав, в чем дело, они возмутились:
– Вы что, люди, с ума посходили? Слыханное ли дело – поднимать такой шум из-за дохлого пса?! Что за ненормальная семья!
И разошлись…
Илларион весь день ходил, словно убийца перед казнью. Под вечер он подозвал меня и сказал:
– Должны похоронить. Вон там, под чинарой!
Вдвоем мы выкопали яму и торжественно предали земле останки нашего погибшего друга. Потом я выпросил у бабушки кувшин вина, и мы справили на могиле Мурады поминки.
Первый тост произнес Илларион:
– Зурико, сынок мой, – начал он, – безутешное горе привело нас сегодня сюда, к этой могиле. Из наших рядов ушел наш любимый друг и товарищ Мурада. Он всегда был верен нам, как собака, и если на том свете существует собачий рай, то врата его открыты для Мурады. Светлая память о нем всегда будет жить в наших сердцах. За упокой души Мурады! Выпьем!
– Благодарю тебя, Илларион… Выпьем!
– Вторым стаканом я хочу выпить за здоровье близких и родственников покойного. Желаю тебе счастья, благополучия и чтобы это горе было последним в твоей семье!
– Спасибо, Илларион!
…Во двор воровато прокралась черная собака. Она несколько раз обошла могилку Мурады, потом уселась поодаль и жалобно завыла.
– Плакальщики пришли, – сказал Илларион.
– Это собака Симона-мельника, мать Мурады, – сказал я.
– Господи помилуй! Поди сюда, собака!
Собака приблизилась к Иллариону. Он бросил ей кусочек мяса. Собака отвернулась и легла на землю.
– Собака, а ведь тоже чувствует! – сказал я.
– За родителей Мурады! Будь здорова, собака! Это я, окаянный, взял грех на душу! – сказал Илларион и выпил. Выпил и я.
Во двор по очереди, одна за другой, вошли еще четыре собаки.
– Гляди, вот собака Асало… Эта – Датико… Вон та – Деспинэ… Эта – Маки… А где же головастый пес Матрены? Почему он не пришел? – спросил Илларион.
– Он был в ссоре с Мурадой. В прошлом году я стравил их, и Мурада больно его искусал, – ответил я.
– И он решил сейчас свести счеты? Плевал я на такую собаку! Нет у нее ни чести, ни совести! Тьфу!
– Хозяин! – послышалось у калитки.
– Кто там?
– Можно к вам?
– Пожалуйста!
Во двор вошел семилетний мальчуган – сын Махаре Гогичайшвили.
– В чем дело, сынок? – спросил Илларион.
– Телеграмма на ваше имя!
– Покажи!
Мальчик протянул телеграмму. Илларион не спеша достал из кармана очки, тщательно протер их платком, водрузил на нос и начал читать.
«Молния. Зурикеле-собачнику и Иллариону Носатому. Примите мое глубокое соболезнование по поводу трагической гибели дорогого Мурады. Вместе с вами горько оплакиваю эту утрату. Горе мое безгранично, не знаю, переживу ли. Скорблю, что не могу присутствовать лично. Не знаю, как утешить вас. Будь вы неладны оба, горе-охотники, олухи царя небесного! Когда еще раз соберетесь устроить охоту на собак, непременно захватите меня с собой. Целую обоих в лоб.
Ваш скорбящий друг».
– Без подписи! – сказал Илларион. – От кого бы это, а? Поди сюда, сынок, – обратился он к мальчику. – Иди, иди, не бойся!
Мальчик подошел. Илларион так схватил его за ухо, что мальчишка завопил, как гудок чайной фабрики.
– Говори, кто дал телеграмму?
– Не скажу, убьет!
– Не скажешь? Тогда я убью тебя! Выбирай! – сказал Илларион, и гудок завыл с новой силой.
– Илико Чигогидзе дал три рубля, велел отнести телеграмму и молчать, не то язык вырвет.
– Илико, говоришь?
– Илико.
Илларион отпустил мальчика и кулаком ударил себя в грудь:
– Ну, погоди же, кривой черт! Ты у меня еще попляшешь!..
Мне искренне стало жаль Илико.
Наступила ночь, обыкновенная сельская ночь. И все вокруг было мирно и спокойно, словно в тот день никто в нашей семье не умирал…
