Нита Проуз
Горничная
Жизель взяла щетку и принялась расчесывать мои волосы.
– Твои волосы, они как шелк, – сказала она. – Ты их выпрямляешь?
– Нет, – ответила я. – Но я их мою. Регулярно и тщательно. Они довольно чистые.
Жизель захихикала.
– Ну разумеется, – сказала она.
– Вы смеетесь со мной или надо мной? – уточнила я. – Вы же понимаете, это разные вещи.
– О, я понимаю, – отозвалась Жизель. – Я – объект множества шуток. Я смеюсь с тобой, Молли, – сказала она. – Я бы ни за что не стала смеяться над тобой.
– Спасибо, – поблагодарила я ее. – Я очень вам признательна. Консьержи внизу сегодня надо мной смеялись. Они придумали мне новое прозвище. Честно говоря, я не очень его понимаю.
– И как они тебя называли?
– Румба, – ответила я. – Мы с бабушкой раньше любили смотреть «Танцы со звездами», и румба – это очень быстрый парный танец.
Жизель поморщилась.
– Думаю, они имели в виду не танец, Молли. Думаю, они имели в виду «Румбу», робот-пылесос.
И тут до меня наконец дошло. Я уставилась на свои руки, лежащие на коленях, чтобы Жизель не заметила, как на моих глазах выступили слезы. Но это не сработало.
Жизель прекратила расчесывать мои волосы и снова положила руки мне на плечи.
– Молли, не слушай их. Они идиоты.
– Спасибо, – сказала я.
Я неподвижно сидела в кресле, глядя в зеркало на то, как Жизель трудится над моим лицом. Я боялась, что кто-нибудь может войти и увидеть, как я сижу, а Жизель Блэк делает мне макияж. На профессиональных семинарах мистера Сноу ничего не говорилось о том, как вести себя с гостями, которые ставят тебя в такое положение.
– Так, а теперь закрой глаза, – скомандовала Жизель.
Она чем-то вытерла их, потом свежей губкой для макияжа нанесла на мое лицо прохладный тональный крем.
– Скажи, Молли, – спросила она, – ты ведь живешь одна, да? У тебя никого нет?
– Теперь да, – ответила я. – Моя бабушка умерла несколько месяцев назад. До этого мы жили вдвоем.
Она взяла коробочку с пудрой и кисточку и собралась припудрить мое лицо, но я остановила ее.
– Она чистая? – уточнила я. – Я имею в виду кисточку?
Жизель вздохнула:
– Да, Молли. Она чистая. Ты не единственный человек в мире, который дезинфицирует вещи, знаешь ли.
Это меня очень обрадовало, потому что подтвердило то, что я знала в глубине души. Мы с Жизелью такие разные, и все же, в сущности, мы очень похожи.
Она набрала на кисточку немного пудры и принялась водить ею по моему лицу. Ощущения были как от моей метелочки из перьев, только в миниатюре, как будто маленький воробушек кончиком крыла щекотал мои щеки.
– И как тебе живется одной? Тяжело? Господи, я бы, наверное, не смогла долго продержаться. Я никогда не жила самостоятельно.
Это было очень тяжело. Я по-прежнему вслух здоровалась с бабушкой каждый раз, входя в квартиру, хотя и знала, что ее там нет. Я слышала ее голос в своей голове, каждый день слышала, как она бродит по квартире. Бо́льшую часть времени я задавалась вопросом, нормально это или я немножко повредилась умом.
– Это тяжело. Но со временем приспосабливаешься, – сказала я.
Жизель прекратила пудрить меня и посмотрела в глаза моему отражению в зеркале.
– Я тебе завидую, – произнесла она. – Найти в себе силы жить дальше, иметь мужество быть полностью самостоятельной и не заботиться о том, что думают другие. И иметь возможность просто пройтись по улице так, чтобы на тебя не бросались со всех сторон.
Она понятия не имела о том, какие усилия мне приходилось прикладывать, чтобы выжить. Ни малейшего представления.
– Мне не очень сладко приходится, – сказала я.
– Наверное, но, по крайней мере, ты ни от кого не зависишь. Мы с Чарльзом… Знаешь, со стороны это все выглядит очень гламурно, но иногда… иногда это не так. И его дети ненавидят меня. Они примерно моего возраста, что, соглашусь, довольно странно. А его бывшая жена подозрительно ко мне добра, и это хуже всего. Позавчера она была здесь. Знаешь, что она мне сказала в ту же секунду, как только Чарльз оказался вне пределов слышимости? Она сказала: «Беги от него, пока можешь». И хуже всего то, что она права и я это знаю. Иногда я задаюсь вопросом, правильный ли выбор сделала, понимаешь?
– Вообще-то, очень хорошо понимаю, – сказала я.
В моей собственной жизни тоже был неправильный выбор – Уилбур, и не было дня, чтобы я о нем не пожалела.
Жизель взяла коробочку с тенями.
– Снова закрой глаза. – Я подчинилась, а Жизель принялась наносить на мои веки тени, продолжая говорить. – Несколько лет назад у меня была одна-единственная цель. Мне хотелось влюбиться в богатого мужчину, который позаботился бы обо мне. И я познакомилась с одной девушкой – назовем ее моей наставницей. Она объяснила мне, что к чему. Я стала ходить в правильные места, обзавелась парочкой правильных нарядов. «Ищи и обрящешь», – любила говорить она. Сама она трижды была замужем за тремя разными мужчинами и трижды развелась, отсудив у каждого мужа по половине его состояния. Невероятно, правда? Она обеспечила себе безбедную жизнь до конца своих дней. Дом в Сен-Тропе и еще один в районе Венис-Бич. Жила она одна, с горничной, личным поваром и водителем. И никто не указывал ей, что делать. Никто ею не командовал. Я бы ради такой жизни пошла даже на убийство. А кто не пошел бы?
– Мне уже можно открыть глаза? – спросила я.
– Пока нет. Но совсем скоро уже будет можно.
Она принялась водить по моим векам более тонкой кисточкой, которая казалась более прохладной и нежной.
– По крайней мере, рядом с тобой нет мужчины, который указывал бы тебе, что делать, а сам при этом вел себя как последний лицемер. Чарльз мне изменяет, – сказала она. – Ты в курсе? Стоит мне только взглянуть в сторону другого мужчины, как он устраивает мне сцену ревности, а у самого как минимум две любовницы в двух городах. И это только те, о которых мне известно. Здесь у него тоже есть одна. Когда я узнала, я чуть его не придушила. Он платит папарацци, чтобы правда о нем не стала достоянием публики. А от меня требует полного отчета, куда и зачем я иду, каждый раз, когда я переступаю порог этого номера.
Я открыла глаза и выпрямилась в своем кресле. Узнать такое про мистера Блэка стало для меня потрясением.
– Ненавижу изменников, – сказала я. – Я их презираю. Он не должен так с вами поступать. Это неправильно, Жизель.
Ее руки по-прежнему находились рядом с моим лицом. Она закатала рукава пижамы повыше локтей, и я заметила на ее запястьях синяки, а когда она наклонилась вперед и вырез пижамы слегка распахнулся, я увидела, что чуть пониже ключицы у нее тоже темнеет изжелта-багровый синяк.
– Откуда это у вас? – спросила я.
У этих синяков должно было быть какое-то абсолютно логичное объяснение.
Жизель пожала плечами:
– Ну, как я уже говорила, у нас с Чарльзом не все гладко.
В животе у меня что-то знакомо всколыхнулось, к горлу подступили горечь и гнев, тлеющие где-то у самой поверхности, – вулкан, которому я не могла позволить извергнуться. Пока не могла.
– Вы заслуживаете лучшего обращения, Жизель, – сказала я. – Вы хорошая девушка.
– Не-а, – отозвалась она. – Не такая уж я и хорошая. Я пытаюсь, но иногда… иногда очень трудно быть хорошей. Трудно поступать правильно.
Она достала из косметички кроваво-красную помаду и начала наносить ее на мои губы.
– Впрочем, в одном ты права. Я заслуживаю лучшего. Я заслуживаю прекрасного принца. И в конце концов я его получу. Я над этим работаю. Ищите и обрящете, так ведь?
Она убрала помаду и взяла с туалетного столика большие песочные часы с таймером. Я видела их там довольно часто. Я полировала их стеклянные изгибы нашатырным спиртом, а латунные основания – средством для чистки металла, чтобы блестели. Это была прекрасная вещь, классическая и изящная, которой приятно было любоваться и держать в руках.
– Видишь эти часы? – спросила она, показывая их мне. – Помнишь ту мою приятельницу, мою наставницу? Это ее подарок. Когда она мне их дарила, они были пустые, и она велела мне наполнить их песком с моего любимого пляжа. Я тогда сказала ей: «Ты с ума сошла? Я никогда в жизни не была на океане. С чего я вдруг должна в обозримом будущем оказаться на пляже?» Оказалось, что она была права. За последние несколько лет я побывала на множестве пляжей. На многих из них еще даже до того, как познакомилась с Чарльзом, – на Французской Ривьере, в Полинезии, на Мальдивах, на Кайманах. На Кайманах мне нравится больше всего. Я могла бы прожить там всю жизнь. У Чарльза есть там вилла, и, когда он в последний раз привез меня туда, я насыпала в эти часы песок с тамошнего пляжа. Иногда я переворачиваю их туда-сюда и смотрю, как сыплются песчинки. Время идет, понимаешь? Надо действовать. Надо выстраивать свою жизнь так, как ты этого хочешь, пока не стало слишком поздно… Ну вот, готово! – объявила она и отступила в сторону, чтобы я могла увидеть свое отражение в зеркале.
Она встала позади меня, снова положив руки мне на плечи.
– Ну, видишь? – сказала она. – Просто немного макияжа – и вот ты уже красотка.
Я покрутила головой из стороны в сторону. В моем отражении я с большим трудом узнала себя прежнюю. Я понимала, что каким-то образом стала выглядеть неуловимо «лучше» или, по крайней мере, больше похожей на всех остальных девушек, но в этой перемене было что-то очень отталкивающее.
– Ну как, нравится? Из гадкого утенка – в лебедя, из Золушки – в принцессу на балу.
К счастью, правила этикета на такой случай мне были известны. Когда кто-то говорит тебе комплимент, за него полагается поблагодарить. И когда для тебя делают доброе дело – пусть даже ты о нем не просил – тоже.
– Я очень признательна вам за вашу доброту, – сказала я.
– Пожалуйста, – ответила Жизель. – Вот, возьми, – сказала она, беря со столика песочные часы. – Это подарок. От меня тебе, Молли.
Она вложила часы мне в руки. Это был первый подарок, который я получила после смерти бабушки. И я даже не могла вспомнить, когда в последний раз кто-то, кроме бабушки, что-то мне дарил.
– Они очень мне нравятся, – сказала я.
И это была правда. Для меня это было что-то неизмеримо более ценное, чем любой макияж. Я не могла поверить, что эта прекрасная вещь теперь моя, что я отныне и впредь могу любоваться ею и натирать до блеска, когда захочу. В этих часах был заключен песок из далекого экзотического места, которое я никогда не увижу. И это был великодушный дар от друга.
– Я буду хранить их здесь, в моем шкафчике, на тот случай, если вы захотите забрать их обратно, – сказала я. Но правда заключалась в том, что, как бы сильно мне ни нравились эти часы, я не могла принести их домой. Я хотела, чтобы там были только бабушкины вещи. – Правда, Жизель, они очень мне нравятся. Я буду любоваться ими каждый день.
– Кого ты пытаешься обмануть? Ты и так любуешься ими каждый день.
Я улыбнулась.
– Да, пожалуй, вы правы. Могу я дать вам один совет? – Она положила руку на бедро, глядя, как я привожу в порядок ее косметичку и протираю туалетный столик. – Возможно, вам стоит подумать о том, чтобы уйти от мистера Блэка. Он вас обижает. Без него вам будет лучше.
– Все совсем не так просто, – ответила Жизель. – Но время на моей стороне, мисс Молли. Время лечит любые раны, так говорят.
Она была права. По мере того, как проходит время, ты обнаруживаешь, что твоя рана болит уже не так сильно, как раньше, и это всегда оказывается для тебя неожиданностью – тебе становится немного легче, и в то же самое время ты все равно тоскуешь по прошлому.
Не успела эта мысль промелькнуть у меня в голове, как я спохватилась, что совершенно утратила счет времени. Я проверила свой телефон – 1:03. Мой обеденный перерыв закончился несколько минут назад!
– Мне нужно идти, Жизель. Моя начальница, Шерил, будет очень недовольна моей нерасторопностью.
– О, эта… Вчера она тут что-то вынюхивала. Вошла и спросила, довольны ли мы уборкой. Я ей ответила: «У меня самая лучшая в мире горничная. С чего бы мне быть недовольной?» А она сделала морду кирпичом и говорит: «Давайте лучше я буду у вас убирать. Молли мне даже в подметки не годится. Я ее начальница». А я ей такая: «Не-а». Вытащила из кошелька десятку и дала ей. «Мне не нужен никто другой, кроме Молли, спасибо большое», – говорю. Тогда она ушла. Та еще штучка, конечно. Вот же сучья натура, а? И еще большой вопрос, не оскорбительно ли для сук такое сравнение, если ты понимаешь, о чем я.
Бабушка учила меня не употреблять бранные слова, и я редко это делаю. Но в данном случае выражение, которое использовала Жизель, было более чем уместным. Я против воли заулыбалась.
– Молли? Молли?
Это была детектив Старк.
– Прошу прощения, – произнесла я. – Вы не могли бы повторить ваш вопрос?
– Я спросила, хорошо ли вы знали Жизель Блэк. Доводилось ли вам общаться с ней? Вступать в разговор? Она никогда не говорила вам про мистера Блэка ничего, что показалось вам странным? Не упоминала ничего такого, что могло бы помочь нашему расследования?
– Расследованию?
– Как я уже упоминала, мистер Блэк, вероятнее всего, скончался от естественных причин, но я обязана исключить другие возможные варианты. Поэтому я и разговариваю сегодня с вами. – Детектив утирает лоб ладонью. – Так что повторю свой вопрос: Жизель Блэк когда-нибудь заводила с вами какие-нибудь разговоры?
– Детектив, – говорю я, – я горничная в отеле. Кому может прийти в голову завести со мной разговор?
Она обдумывает мои слова, потом кивает. Мой ответ полностью ее удовлетворил.
– Спасибо, Молли, – говорит она. – Я знаю, у вас сегодня выдался нелегкий день. Позвольте мне отвезти вас домой.
И она меня отвезла.
Глава 5
Повернув ключ, я открываю дверь в свою квартиру. Я переступаю через порог и закрываю за собой дверь, задвигаю засов. Дом, милый дом.
Я смотрю на подушку, лежащую на старинном бабушкином кресле у двери. Она вышила на ней гарусом молитву о безмятежности: «Господи, даруй мне безмятежность, чтобы принять то, что я не могу изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого».
Я вытаскиваю из кармана брюк телефон и кладу его на кресло. Потом расшнуровываю ботинки и протираю подошвы влажной тряпочкой, прежде чем убрать их в шкаф.
– Бабушка, я дома! – кричу я.
Ее нет уже девять месяцев, но не поздороваться с ней, приходя домой, до сих пор кажется мне неправильным. В особенности сегодня.
С тех пор как ее не стало, мои вечера проходят совсем не так, как раньше. Когда она была жива, мы проводили все наше свободное время вместе. По вечерам первое, что мы делали, – это выполняли дневную уборку. Потом в четыре руки готовили ужин: спагетти по средам, рыбу по пятницам, если удавалось купить филе с хорошей скидкой. Потом устраивались рядышком на диване и, включив очередную серию «Коломбо», ели свой ужин.
Бабушка любила «Коломбо», и я тоже люблю. Она нередко отпускала замечания в том духе, что Питеру Фальку не помешало бы иметь рядом такую женщину, как она, которая заботилась бы о нем. «Ты посмотри только на его плащ. Он крайне нуждается в стирке и утюге». Она качала головой и обращалась к Коломбо через экран так, как будто он стоял прямо перед ней: «Зря ты куришь сигары, мой дорогой. Это дурная привычка».
Но, несмотря на его скверную привычку, мы обе восхищались той легкостью, с какой Коломбо разоблачал коварные замыслы злодеев и добивался, чтобы они получили по заслугам.
Теперь я больше не смотрю «Коломбо». Это еще одна вещь, которая после смерти бабушки стала казаться какой-то не такой. Но я пытаюсь выполнять наши привычные ежевечерние хозяйственные ритуалы.
Понедельник – день мытья полов и выметания пыли изо всех углов.
По вторникам протираем косяки и подоконники.
В среду моем ванную с туалетом.
В четверг кухню драим.
В пятницу гладим и стираем.
Субботу отводим непредвиденным заботам.
В воскресенье – магазины и покупки.
Бабушка с самого детства внушала мне, как важно поддерживать дома чистоту и порядок.
«Чистый дом, чистое тело и чистая компания. Ты знаешь, к чему это ведет?»
Когда она начала учить меня этому, мне не могло быть больше пяти лет. Я вскинула на нее глаза:
– К чему это ведет, бабушка?
– К чистому сознанию. К хорошей и чистой жизни.
У меня ушли годы на то, чтобы до конца понять эти ее слова, но сейчас меня до глубины души поражает, как же она была права.
Я вытаскиваю из кухонного шкафа с хозяйственными принадлежностями веник, совок, швабру и ведро и принимаюсь тщательно подметать пол, начав с угла моей спальни. Бо́льшую часть комнаты занимает моя двуспальная кровать, так что свободной остается совсем небольшая часть пола, но грязь имеет обыкновение прятаться под вещами и скапливаться в трещинках. Я поднимаю подзор и прохожусь под кроватью веником, выметая всю пыль на свет и прочь из комнаты. На каждой стене висят бабушкины картины, на которых изображены сельские английские пейзажи, и каждая из них напоминает мне о ней.
Да уж, ну и денек у меня сегодня выдался. Ну и денек. Я предпочла бы забыть его, а не помнить, но это так не работает. Мы задвигаем плохие воспоминания в самые дальние углы нашей памяти, но они все равно не уходят. Они всегда с нами.
Я продолжаю подметать в коридоре, потом перемещаюсь оттуда в ванную с ее старыми растрескавшимися черно-белыми кафельными плитками на полу, которые тем не менее ярко блестят, если их хорошенько натереть, – я проделываю эту операцию дважды в неделю. Я выметаю из ванной несколько собственных волосинок и выхожу обратно в коридор.
Теперь я стою прямо перед дверью бабушкиной спальни. Она закрыта. Я медлю. Мне не хочется туда заходить. Я не переступала порога ее комнаты уже несколько месяцев. И сегодня тоже не стану.
Я подметаю паркет в гостиной, начиная с самого дальнего угла, прохожусь веником вокруг антикварного бабушкиного шкафчика, под диваном и в кухонном закутке и снова оказываюсь у входной двери. Я оставила позади микроскопические кучки мусора – одну перед дверью в мою спальню, другую перед входом в ванную, третью здесь, у входной двери, и еще одну в кухне. Я заметаю каждую кучку по очереди в совок, потом внимательно разглядываю его содержимое. За неделю мусора набралось всего ничего – несколько крошек, чуть-чуть пыли и ворсинок с одежды, несколько прядок моих темных волос. Ничего бабушкиного там нет. Совсем ничего.
Я выбрасываю мусор в помойное ведро на кухне. Затем я наполняю другое ведро теплой водой и добавляю в нее капельку этого милого «Мистера Клина» с ароматом «лунного бриза» (бабушкин любимый!). Несу ведро и швабру в мою спальню и начинаю мыть пол с дальнего угла, очень аккуратно, чтобы ни в коем случае не замочить подзор кровати, а самое главное – стеганое покрывало с одинокой звездой, которое бабушка сшила мне много лет назад. Оно уже выцвело от старости, но все равно остается для меня сокровищем.
Я обхожу всю квартиру по второму кругу и вновь оказываюсь у входа, когда на глаза мне попадается въевшийся черный след на полу у двери. Должно быть, его оставили черные подошвы моих рабочих туфель. Я тру, тру и тру.
– Оттирайся, проклятое пятно, – бормочу я вслух, и в конце концов оно исчезает, а под ним обнаруживается блестящий паркет.
Забавно, как каждый раз, стоит мне взяться за уборку, в моей памяти всплывают воспоминания. Интересно, это у всех так – я имею в виду, у всех, кто делает уборку? И хотя день у меня сегодня выдался более чем богатый на события, я думаю не о сегодняшнем дне, не о мистере Блэке и всем этом безобразии, а об одном давнем дне, когда мне было примерно одиннадцать лет. Я расспрашивала бабушку о моей маме – время от времени на меня находило такое желание. Что за человек она была? Куда она исчезла и почему? Я знала, что она сбежала с моим отцом, человеком, про которого бабушка говорила, что он был непутевый и что у него был ветер в голове.
– Ветер? – удивилась я. – Но как он залетел к нему в голову?
Бабушка засмеялась.
– Ты смеешься со мной или надо мной?
– С тобой, моя дорогая девочка. Всегда только с тобой.
Дальше она сказала, что для нее не стало неожиданностью, когда моя мама связалась с непутевым парнем, потому что она сама тоже в молодости наделала немало ошибок. Собственно, так у нее и появилась моя мама.
Тогда все это приводило меня в замешательство. Я понятия не имела, что обо всем этом думать. Сейчас же ситуация выглядит яснее. Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю. А чем больше я понимаю, тем больше у меня возникает вопросов – вопросов, на которые бабушка уже никогда не сможет мне ответить.
– А она когда-нибудь к нам вернется? – спросила я тогда. – Моя мама?
Протяжный вздох.
– Это будет нелегко. Она должна сбежать от него. И она должна захотеть от него сбежать.
Но она не захотела. И так и не вернулась. Но я спокойно к этому отношусь. Нет никакого смысла горевать по человеку, которого ты никогда не знал. И без того тяжело горевать по человеку, которого ты знал, которого ты никогда больше не увидишь и которого тебе ужасно не хватает.
Бабушка много работала и хорошо заботилась обо мне. Она всему меня учила. Она обнимала меня, нянчилась со мной и делала мою жизнь стоящей того, чтобы жить. Бабушка тоже была горничной, но домашней. Она работала на богатую семью, на Колдуэллов. От нашей квартиры до их особняка было полчаса ходьбы. Они хвалили ее работу, но, сколько бы она ни делала, им этого всегда было недостаточно.
– А вы не могли бы прибраться после приема, который мы устраиваем в субботу вечером?
– А вы не могли бы вывести это пятно с ковра?
– А садом вы, случайно, не занимаетесь?
Бабушка, добрая душа, никогда им не отказывала, как бы тяжело ей ни было. За многие годы такой работы ей удалось скопить солидную сумму на черный день. Она называла ее «Фаберже».
– Моя милая девочка, ты не могла бы сбегать в банк и пополнить «Фаберже»?
– Конечно, бабушка, – говорила я и, взяв ее банковскую карточку, спускалась на пять лестничных пролетов вниз, выходила из дома и шла к банкомату, который находился в двух кварталах от нас.
Когда я стала старше, я начала волноваться за бабушку, волноваться, что она надорвется, если будет так много работать. Но она отмахивалась от меня.
– У дьявола всегда для праздных рук найдется дело. И потом, когда-нибудь ты останешься одна, и, когда этот день наступит, «Фаберже» станет для тебя хорошим подспорьем.
Я не хотела думать об этом дне. Мне было очень сложно представить себе жизнь без бабушки, в особенности потому, что школа была для меня изощренной пыткой. Всю начальную и среднюю школу мне было очень трудно и одиноко. Я гордилась своими хорошими оценками, но мои сверстники никогда не были мне товарищами. Они никогда не понимали меня и редко понимают теперь. Когда я была младше, это задевало меня за живое больше, чем сейчас.
– Меня никто не любит, – жаловалась я бабушке, когда меня дразнили в школе.
– Это потому, что ты не такая, как они, – объясняла она.
– Они называют меня ненормальной.
– Ты не ненормальная. Ты просто родилась уже взрослой. Этим надо гордиться.
Когда я заканчивала школу, мы с бабушкой много говорили о профессиях, о том, чем я хотела бы заниматься во взрослой жизни. Я видела себя только на одном поприще.
– Я хочу быть горничной, – заявила я.
– Дорогая моя девочка, с «Фаберже» ты можешь поставить себе несколько более амбициозную цель.
Но я упорно стояла на своем, и, думаю, в глубине души бабушка лучше, чем кто-либо, знала меня. Она знала мои способности и мои сильные стороны, равно как и прекрасно видела слабые, хотя она утверждала, что я становлюсь лучше: «Чем дольше живешь, тем большему учишься».
– Если ты твердо решила стать горничной, что ж, так тому и быть, – сказала бабушка. – Но в муниципальный колледж берут только тех, у кого уже есть опыт работы.
Бабушка поспрашивала у знакомых и через одного из них, который служил швейцаром в «Ридженси гранд», узнала о том, что им в отель требуется горничная. Перед собеседованием я так нервничала, что прямо-таки чувствовала, как из-под мышек у меня течет пот, когда мы остановились перед парадным входом в отель с его внушительной лестницей, обитой красным ковром, и черным с золотом навесом над вращающейся стеклянной дверью.
– Я не могу туда войти, бабушка. Этот отель слишком роскошный для меня.
– Вздор. Ты достойна войти в эти двери ничуть не меньше, чем кто-либо еще. И ты войдешь. Ну, давай же.
Она подтолкнула меня вперед. Мистер Престон, тот самый ее знакомый швейцар, поприветствовал меня.
– Очень приятно с вами познакомиться, – произнес он, слегка поклонившись и приподняв свою фуражку. Потом посмотрел на бабушку со странным выражением, которое я не смогла расшифровать. – Давненько мы не встречались, Флора, – сказал он. – Рад тебя видеть.
– Я тоже рада, – отозвалась бабушка.
– Пожалуй, лучше будет, если я провожу тебя, Молли, – сказал мистер Престон.
Он провел меня сквозь искрящуюся вращающуюся дверь, и я впервые вступила в роскошное лобби «Ридженси гранд». Оно оказалось настолько прекрасным, настолько величественным, что я едва не лишилась чувств от этого зрелища – мраморных полов и лестниц, сверкающих золотом перил, элегантных служащих за стойкой регистрации, в своей униформе похожих на маленьких аккуратных пингвинчиков, обслуживающих нарядных гостей, которые расхаживали по величественному лобби.
Мы свернули направо, затем налево, затем опять направо, проходя мимо одного кабинета за другим, пока наконец не остановились перед строгой черной дверью с латунной табличкой, на которой значилось: «Мистер Сноу, управляющий отелем „Ридженси гранд“». Мистер Престон два раза постучал, затем широко распахнул дверь. К моему полному изумлению, я очутилась в темной кожаной пещере, оклеенной горчичного цвета парчовыми обоями и заставленной высокими, от пола до потолка, книжными шкафами. Я могла без труда представить, что нахожусь в доме 221Б по Бейкер-стрит, в кабинете самого Шерлока Холмса.
За великанским столом красного дерева сидел малюсенький мистер Сноу. При виде нас он поднялся, чтобы поприветствовать меня. Когда мистер Престон тактично удалился из кабинета, оставив нас наедине, признаюсь, что, хотя ладони у меня были влажными от пота, а сердце готово было выскочить из груди, я чувствовала себя настолько очарованной «Ридженси гранд», что была полна решимости во что бы то ни стало добиться заветной должности горничной.
По правде говоря, само собеседование практически не отложилось у меня в памяти, за исключением пространной речи мистера Сноу о манерах и правилах, этикете и благопристойности, которая прозвучала в моих ушах не просто сладостной музыкой, а божественным гимном. После нашего разговора он повел меня по священным коридорам – налево, направо, налево, – пока мы снова не оказались в лобби и не начали спускаться по крутой мраморной лестнице, которая вела в подвал отеля, где, как он сообщил мне, находились подсобные помещения, прачечная и кухня. В тесном и душном чулане, совмещенном с офисом, где пахло тиной, плесенью и крахмалом, меня представили старшей горничной, мисс Шерил Грин. Она оглядела меня с ног до головы, потом сказала:
– Сойдет.
На следующий же день я начала обучение и вскоре уже работала на полную ставку. Работать оказалось куда лучше, чем ходить в школу. На работе меня если и дразнили, то, по крайней мере, настолько завуалированно, что можно было это игнорировать. Делай свое дело, и они отстанут. А самое потрясающее в работе было то, что за нее платили деньги.
– Бабушка! – провозгласила я, вернувшись домой после того, как сделала свой первый вклад в «Фаберже».
Я протянула ей квитанцию, и она улыбнулась от уха до уха.
– Никогда не думала, что доживу до этого дня. Ты – моя отрада. Ты это знаешь?
Бабушка притянула меня к себе и крепко обняла. С бабушкиными объятиями не сравнится ничто в мире. Наверное, это то, по чему после ее смерти я скучаю больше всего. По ним и по ее голосу.
– Бабушка, тебе что-то попало в глаз? – спросила я ее, когда она отстранилась.
– Нет-нет, со мной все в полном порядке.
Чем больше я работала в «Ридженси гранд», тем больше вкладывала в «Фаберже». Мы с бабушкой начали обсуждать возможные варианты дальнейшего образования для меня. Я сходила в местный муниципальный колледж на день открытых дверей, посвященный курсу гостиничного дела. Это было очень интересно. Бабушка посоветовала мне подать заявление, и, к удивлению моему, меня приняли. В колледже я бы научилась не только убирать и обслуживать весь отель, но и управлять сотрудниками, как это делал мистер Сноу.
Однако прямо перед тем, как должны были начаться занятия, я пошла на вводную лекцию, и вот там-то я и встретила Уилбура. Уилбура Брауна. Он стоял перед одним из столов с учебной литературой и читал какую-то брошюрку. Там можно было бесплатно взять блокнот и ручку. Он схватил сразу несколько и сунул их себе в рюкзак. Он преграждал подход к столу, а мне очень хотелось пролистать брошюры.
– Прошу прощения, – сказала я. – Можно мне подойти к столу?
Он обернулся. Он был плотный и коренастый, в очках с очень толстыми стеклами, а его черные волосы выглядели жесткими.
– Прошу прощения, – произнес он. – Я не заметил, что я вам мешаю. – Он устремил на меня взгляд своих немигающих глаз. – Я Уилбур. Уилбур Браун. Осенью я иду на курс бухгалтерского учета. Вы тоже идете осенью на курс бухгалтерского учета?
Он протянул мне руку. Я дала ему свою, и он тряс и тряс ее, пока я не вынуждена была выдернуть ладонь, чтобы прекратить эту тряску.
– Я собираюсь заняться гостиничным менеджментом, – сказала я.
– Мне нравятся умные девушки. А вам какие парни нравятся? Которые секут в математике?
Я никогда не задумывалась о том, какие «парни» мне нравятся. Я знала, что мне нравится Родни с работы. У него было качество, которое по телевизору как-то раз назвали апломбом. Как пломба. У Уилбура апломба не было, зато было кое-что другое: он был открытым, прямым, понятным. Я не боялась его так, как боялась почти всех других мальчиков и мужчин. А, наверное, стоило.
Мы с Уилбуром начали встречаться – к огромной радости бабушки.
– Я так счастлива, что ты нашла себе кого-то. Это просто прекрасно.
Я приходила домой и рассказывала ей все про него, как мы с ним вместе ходили в магазин и там воспользовались купонами на скидку, или как мы гуляли в парке и насчитали 1203 шага от статуи до фонтана. Бабушка никогда не задавала вопросов о более личных аспектах нашего романа, за что я ей очень благодарна, поскольку не уверена, что нашла бы нужные слова, чтобы объяснить ей, какие эмоции испытываю относительно физических отношений, за исключением того, что, несмотря на их новизну и непривычность для меня, все это было довольно приятно.
Однажды бабушка попросила меня позвать Уилбура в гости, и я выполнила ее просьбу. Если он ее и разочаровал, она хорошо это скрыла.