Нина Ягольницер
Сундук безумного кукольника
И судья Сольден приготовилась. Она перестала засиживаться допоздна на работе, отказалась от двух тягомотных процессов и начала проводить вечера в засаде на кухне меж чашкой и ноутбуком. Она пекла оладьи, рассеянно читала новости и следила за Мэг, ее уходами из дома и возвращениями, ее настроением, телефонными разговорами и аппетитом. Эмили знала: бунт непременно грянет.
Разумеется, судья не ошиблась: Цербер Эмили вообще не ошибалась с тех самых пор, как вышла замуж за отца Мэг. И дочь не разочаровала.
Раньше утопающая в эфире своих девичьих грез, будто принцесса на турнире, Маргарет фигурально сняла покрывало романтической Дамы Сердца, избавилась от пышных юбок и сама спустилась на ристалище. За первый семестр она начала курить, украсила правую лопатку изображением безобразной твари с мечом в когтистой руке, а в своей тусовке ненормальных любителей старины из "девы" стала "воительницей".
Но выходки дочери не смущали судью. Куда больше ее удивляло другое: Маргарет училась. Но это был не энтузиазм. Она училась с мрачным остервенелым упорством, которого не проявляла за все школьные годы. Она заваливала кухонный стол учебниками, ксерокопиями, мешаниной рукописных листов, а за ужином с нарочитым удовольствием бубнила вслух омерзительные подробности симптомов пищеварительных расстройств и некротических процессов, то и дело испытующе взглядывая на мать.
Сначала это озадачивало Эмили, потом начало… забавлять. Да-да. Никогда не отличавшаяся смешливостью судья Сольден стала с интересом следить за стараниями дочери шокировать ее.
Незаметно минул учебный год, а июньским днем Мэг прошагала на кухню и хлопнула перед матерью лист с гербом колледжа тем самым жестом, каким сама Эмили некогда хлопала на чужие столы ордера об обысках и арестах.
Судья спокойно взяла лист: тот сообщал, что Маргарет Сольден с отличием окончила первый курс.
Сухо кивнув, Эмили отложила документ и потянулась к неизменной кофейной чашке, кожей ощущая, как выжидающая тишина накаляется шквальной яростью.
Но Мэг стоила своей матери и также спокойно вопросила:
– А где же "я тобой горжусь"? Разве не так говорят мамы, когда им приносят детсадовских пластилиновых зайцев, школьные вышивки и похвальные листы колледжей?
Судья Сольден подняла глаза:
– Да, Мэг, я горжусь. Горжусь твоей выдержкой. Однако поработай над тем, чтоб я гордилась и твоим здравым смыслом.
Маргарет нахмурилась:
– Ты назвала меня дурой?
– Да, – хладнокровно кивнула Эмили, – потому что только дура будет пытаться поразить судью цитатами о содержимом кишечника. Милая, это содержимое мне показывают на цветных фотографиях по нескольку раз в неделю. И еще много чего необычного. А если бы ты иногда думала не только о себе, то вспомнила бы, что твой отец был паршивым рыцарем, но чертовски хорошим следователем. И боже тебя упаси хоть раз столкнуться с некоторыми нашими прежними… подопечными. Так что рассказывай лучше свои саги консьержке: ее реакция тебя больше повеселит.
На шее Мэг проступили сухожилия, будто под кожей до звона натянулись струны. Она оперлась локтями о стол, глядя матери в глаза, и тихо отчеканила:
– Хорошо. Я придумаю что-нибудь поинтереснее.
Эмили снова кивнула:
– Отлично, действуй.
Война продолжалась. И Мэг была твердо настроена одержать в ней победу. Окончить чертов колледж, не потратив на него ни единого лишнего дня.
Ни единого прогула. Ни единого опоздания. Ни единой пересдачи. Ни единого задержанного доклада или исследовательской работы.
Педагоги умилялись прилежанию мисс Сольден и не уставали ставить ее в пример остальным студентам. Декан всерьез считал, что Маргарет нашла свое подлинное призвание, о чем не замедлил сообщить судье Сольден в суховато-одобрительном письме.
Эмили прочла письмо, усмехнулась и одним щелчком мышки отправила его в "корзину": она-то знала природу успехов дочери и ни на миг не позволяла себе заблуждений. Мэг стремилась разделаться с навязанным ей колледжем, швырнуть диплом матери в лицо, послать ее к черту и заняться собственными делами.
И судья знала: у нее получится. Ведь когда-то давно мать самой Эмили (утонченная преподавательница игры на фортепьяно) сообщила, что не даст ни гроша на юридический факультет, ибо не позволит дочери угробить свою жизнь на воров и убийц. Эмили пожала плечами и устроилась работать в приют для нелегальных иммигрантов. Полгода мать смотрела, как Эмили, возвращаясь с работы, хладнокровно вычесывает вшей и складывает в стиральную машину дурно пахнущие рубашки, но держалась. Однако две ночи в больнице у кровати дочери, до беспамятства избитой одним из подопечных, раскрошили упорство музыкантши в черепки.
У Эмили получилось. Получится и у Мэг.
***
У нее не получится. После двух с половиной лет непрерывной войны Мэг впервые почувствовала, что готова сдаться. А ведь она торжествовала, поступив на заключительный курс и уже видя, как вдали реют лучезарные знамена свободы, которые даже матери не по праву будет спустить.
Но пришла зима, и с ней начался ад: обязательная практика в больнице. Выбранная Мэг стратегия, столь успешно действовавшая все это время, оказалась тут совершенно бесполезна. Здесь мало было показного прилежания и упорной зубрежки, нарочитой пунктуальности и прочего студенческого арсенала, против которого беззащитны сердца педагогов. Здесь все вдруг стало всерьез, раз и навсегда обнажив перед Мэг подлинное лицо навязанной ей профессии.
Дежурства в клинике были ужасны. Особенно ночные. Иногда тягомотно-бесконечные, замершие в вязкой тишине, приглушенном свете коридоров, запахе дезинфекции и дешевого кофе. Иногда устало-хлопотливые, полные чьей-то боли, бессмысленных капризов и каменного отчаяния.
Практика стала для Мэгги настоящим откровением. Прежде она понятия не имела о том, как пылко и беззаветно она умеет ненавидеть. Но здесь, в клинике Святого Себастьяна, ненависть заиграла перед Мэгги совершенно новыми, незнакомыми прежде гранями.
Маргарет ненавидела здесь всё: тускло-голубой блеск пола и унылую белизну стен, мерную пульсацию попискивающих приборов и глухое жужжание колесиков каталок, мертвенный свет энергосберегающих ламп и шелест занавесок в палатах, гулкие старинные лестницы и высокие стрельчатые окна.
Она ненавидела всех: медсестер, глядящих на нее свысока, врачей, вовсе ее не замечающих, уборщиц, ведущих себя так, будто только они здесь заняты делом, а прочие только шляются без толку и разводят грязь.
Она ненавидела свою работу, тяжелую, грязную, отвратительную, которую никто не ценил, и все подчеркивали, что сами заняты чем-то не в пример более нужным и ответственным.
Но больше всего в этом бело-голубом, холодно-стерильном аду она ненавидела пациентов. Нет, вовсе не за то, что они не запоминали ее имени. Не за то, что они порой отталкивающе выглядели и дурно пахли. Не за то, что они источали гадкие телесные жидкости, которые ей нужно было убирать, пока старшие медсестры нетерпеливо напоминали ей, что им мешает ее возня.
Она ненавидела этих людей за свою лопнувшую "карамельную скорлупку". За то, что разлюбила человеческое тело, глядя на его горестную, унизительную немощь.
Именно здесь, в постоперационном отделении она узнала, что имела в виду мать под словами "жрать эту жизнь без сахара". Здесь не было места ни сахару, ни кружевам, ни менестрелям. Реализм этой страшной сказки зашкаливал, как спидометр гоночного болида. Что бы ни управляло судьбами ее героев – оно было слепо и равнодушно. Мэг и прежде не была особо религиозна, но теперь окончательно уверилась: человечество совершенно одиноко, поскольку ни один высший разум не может быть так нелогичен, непоследователен и ребячески-жесток.
А хуже всего было то, что с началом практики Мэг потеряла последний осколок своего прежнего уклада: ненавистный матери клуб ролевиков "Рыцари Вереска". Нет, никто не гнал ее оттуда, и ее по-прежнему звали на слеты, бои и тематические "средневековые" вечеринки. Но любимый ею мирок больше не был прежним. Он потускнел, обесцветился, вытравился уксусным реализмом ее нынешней жизни.
Мэг уже не могла, как прежде, забывать обо всем, погружаясь в перипетии сюжетов и затей, с любовной дотошностью продумываемых "Советом клана". Привычные маски, вросшие в лица друзей и казавшиеся ей живыми, вдруг будто обнажили швы, мазки краски и обмахрившиеся кромки папье-маше. И уже не получалось забыть, что старейшина их клана, благородный Родерик Острослов, которого она помнила еще четырнадцатилетним мальчишкой – на самом деле Рори Бейтс, у которого серьезно болен отец, а Рори разрывается на двух работах.
Целительница Амариле… ну, Элли Хоббс… ходит в клуб, потому что у ее матери многолетняя депрессия после смерти мужа. Элли водила ее к десятку психиатров, но все без толку.
Шута Гинсара, развеселого злоязыкого остряка, в жизни зовут Майк. Он самый младший в "Рыцарях". Он худой, сутулый, носит неказистые очки, и его гнобят в школе. Только надевая шутовскую маску, Гинсар одновременно распрямляет спину и искрометный нрав, никого не боясь и рассыпая шуточки, как рис на свадьбе.
Милые… Такие важные, близкие, любимые… Ненастоящие. Потому что лучница Гризельда, обрядившись в ненавистную униформу медсестры, вскоре поняла: все они платят за их общий "сахар" драгоценным временем, и однажды платить станет нечем. Тогда они сбросят износившиеся маски, сунут бутафорские тряпки в рюкзаки и разойдутся навсегда по своим реальным обессахаренным мирам.
Оставался только дом. Респектабельная квартира в дорогом районе. Респектабельная мать в дорогих очках. Респектабельная жизнь, за которую Мэг не дала бы и пенни. Туда идти тоже не хотелось, но больше идти было некуда: подруг у Мэгги было мало, да и воспитанная в сольденовских представлениях о гордости, она ни у кого не хотела искать сочувствия.
–…Маргарет!
Этот оклик ворвался в сонную тишину, и Мэг вздрогнула, едва не уронив кофейный стаканчик: на пороге сестринской стояла Эльза – одна из самых старших наставниц Мэг, обладательница глаз Греты Гарбо и манер заполошной курицы. Эльза сжимала в руках объемистый пакет.
– Мэгги! – застрекотала она, – Мэгги, бегом сюда!! Вот, держи! Беднягу одного привезли прямиком с ДТП, боже упаси во сне такое увидеть! Его сразу на стол, доктор Розен вторую бригаду запросил. Меня там ждут, сестер на смене мало! Ты вещи его зарегистрируй. Он без сознания, имени не знаем, но плох совсем. Внутри бирка, время поступления. Давай только, шустро!
Эльза унеслась, оставив ошеломленную практикантку посреди сестринской с пакетом в руках.
Мэгги машинально задержала дыхание: она не раз участвовала в процедуре регистрации и уже знала, какие омерзительные сюрпризы случаются в таких вот пакетах из приемного отделения. Так, сначала перчатки и маску…
Расстелив на столе одноразовую простыню, Мэг осторожно раскрыла пакет, полный окровавленного тряпья. Как там Эльза сказала? Не дай бог такое во сне увидеть? Практикантка закусила губу, поддернула выше перчатки и начала раскладывать вещи в ряд.
Куртка. До неприличия изношенная и грязная настолько, словно обладатель ее заснул в канаве. Карманы пусты.
Обтрепанная льняная рубашка – до странности дорогая вещь для такого оборванца.
Короткие брюки… Мэг нахмурилась. Эти брюки кому угодно показались бы нелепыми. Но ей был знаком этот костюм. Такие короткие грубые штаны чуть ниже колен с толстыми серыми чулками и тяжелыми ботинками носили парни из их клуба, имевшие статус "воинов". Рубашка со шнуровкой на груди, куртка прямого покроя, широкий кожаный пояс, прошитый толстой дратвой – все как надо, только колпака-шаперона с наплечной пелериной не хватает. Неужели, свой?..
Нет, это не "Рыцарь Вереска", у них все попроще. Эти вещи были грязны, но сшиты умело и очень точно – так шьют только настоящие реконструкторы. Мэг видела подобную одежду в интернет-магазинах: она завораживала достоверностью и стоила сумасшедших денег. Впрочем, многие ролевики покупали списанные костюмы из театров. Где же парень шатался в таком виде? И где его обувь?
Пожитки бедняги уже не казались Мэг отвратительными. Расправляя грязные складки, она лихорадочно пыталась сообразить, где в окрестностях недавно проходили встречи клубов. Когда-то она была живым справочником этих слетов, помнила все даты, турниры, победы и союзы. Как же она все запустила с этой чертовой клиникой… Господи, сколько крови…
…Уже был заполнен бланк, вещи упакованы, да и дежурство двигалось к вожделенному концу, а Мэг стояла у окна, глядя в медленно выцветающую ночь, и ждала. Впервые ждала новостей из операционной, хотя прежде лишь тоскливо следила за миганием электронных часов, даже не задумываясь о драмах, разворачивавшихся там, за ярко освещенными двойными дверями.
Нет, она вовсе не была черствой. Но нелюбимая профессия затягивала душу тонкой, гадкой плесенью равнодушия, лишавшей пациентов их реальных лиц. И люди, боровшиеся за жизнь на холодных операционных столах, будто вовсе не казались ей живыми, сливаясь в безликую череду регистрационных номеров.
Но сегодня что-то было иначе. Та ненавистная матери сущность Мэгги, тот оберегаемый ею ненастоящий мирок сжался сейчас до безымянного искалеченного парня. Эти дурацкие маскарадные тряпки, изгвазданные такой настоящей кровью, лоб в лоб столкнули обе половины ее жизни. И Мэг было невыносимо страшно, что парень умрет. Такой же глупый мечтатель, такой же вдохновенный эскапист, как она сама, сгинет пошло и прозаично, раздавленный случайным автомобилем на темной проселочной трассе. И реальный мир победит… Окончательно докажет, что Мэг – обыкновенная бесхребетная размазня, ни на что толком не годная, а потому прячущаяся в пряничном домике своих выдумок, во всем обвиняя мать. Придурок… Куда его понесло в такое время?
Мэг всхлипнула и снова посмотрела на часы.
***
Она так и не заснула после того дежурства.
Сегодня Мэг впервые спешила в клинику. Впервые вылетела из дома, на ходу натягивая куртку и держа в зубах транспортную карточку. Впервые пожалела, что сторонилась коллег, ни с кем не сошлась и сейчас даже не может просто позвонить одной из дежурных сестер и спросить, жив ли ночной пациент.
Она уже неслась по гулкой лестнице, когда в дверях наверху показался доктор Розен, суетливый веснушчатый хохотун, больше похожий на веселого кондитера, чем на хирурга.
– Мисс Сольден, – окликнул он, и Мэг ощутила укол тревоги: Розен ее недолюбливал. Он никогда прежде не обращался к ней по имени, суховато-иронично называя "сестра" и не особо скрывая скепсис. Однако сейчас он казался озабоченным и слегка смущенным.
Она еще бормотала приветствия, не отдышавшись после бега по ступенькам, но хирург перебил ее:
– Сестра, судя по значку на вашей куртке, вы состоите в каком-то историческом сообществе, верно?
– Да, – изумленно чирикнула Мэг.
– Давно?
– Одиннадцать лет.
– Прекрасно. Скажите, сестра, не припомните ли вы, что за последние… ммм… два года в вашей тусовке кто-то пропал? Исчез, никого не предупредив?
Мэг нахмурилась, подбираясь и чувствуя, как сердце стремительно заколотилось прямо в горле:
– Это по поводу вчерашнего пациента после ДТП? Он… он что…
– Он жив и относительно стабилен. Сорок минут назад пришел в себя. Загвоздка в том, что он отказывается говорить. Более того, он выглядит совершенно деморализованным. Я видел такое после терактов и крупных катастроф. Он чудовищно напуган, никого к себе не подпускает, не называет своего имени. Полиция пыталась установить личность по фото, сообщить родным. Но он не проходит ни по одной базе данных: ни совпадений среди заявленных в розыск, ни водительских прав. ДНК тоже нигде не фигурирует. Единственная зацепка – его странный костюм. Позднее Средневековье. Я видел такие по телевизору на историческом фестивале "Корнуоллский лев".
Мэг покачала головой:
– Я там мало кого знаю. Наш клуб туда не ездит, участие в "Корнуоллском льве" очень дорогое.
Розен кивнул:
– Неважно. Сообщества ролевиков – это особый мир, и я не думаю, что он слишком обширен. Я попрошу вас пройти со мной к пациенту. Существует шанс, пусть и ничтожный, что вы его узнаете. Или же он – вас. В конце концов, клубы общаются в интернете. Вдруг вы видели его на аватаре или общей фотографии? В фотогалерее какого-нибудь события?
Мэг замялась. Горячая тревога за неизвестного собрата вдруг сменилась каким-то гадким чувством. Кто знает, что это за парень, и в чем он замешан… Судя по словам Розена, история там страшноватая. А вдруг, она и правда его узнает? Потом полиция, допросы, свидетельства… Боже упаси, мать узнает, что она втянута в какую-то паскудную историю с другим ролевиком… Она тут же спустит всех собак и не успокоится, пока "Рыцарей Вереска" не закроют ко всем чертям судебным постановлением.
Все эти мысли еще вертелись в голове, будто гнилые листья, затягиваемые в сточную канаву, когда Мэг откашлялась и пробубнила:
– Вы сказали, он в шоке. Вдруг я могу ему… навредить.
Розен молчал, глядя практикантке прямо в глаза. А потом сухо и зло отчеканил, раздельно вколачивая слова в тишину:
– Навредить? Боюсь, милочка, вы опоздали. Парню уже навредили, и весьма умело. Я не зря спросил о пропавших в последние два года. Его костюм – явный маскарад, однако он страшно изношен и чинен во многих местах. У пациента два застарелых перелома, сросшихся без квалифицированной медицинской помощи, максимум шина из обломка доски. Несколько трещин в ребрах. Следы свежих побоев, в том числе плетью. Множество воспаленных ожогов, которые выглядят очень странно. Признаки тяжелейшей физической работы и общее истощение. Я не знаю ни кто он сам, ни кто сделал это с ним, ни почему. Но этот парень был в аду, слышите? Он был там чертовски долго. И если вас сейчас больше тревожит собственная репутация… – Розен осекся и кивнул на значок Мэг, – боюсь, вы паршивый рыцарь, мисс Сольден.
Секунду Мэг стояла перед врачом. Губы мелко дрожали, лицо полыхало красными пятнами.
– Что с ним случилось? – прошептала она, чувствуя себя так, будто Розен отхлестал ее по щекам.
А лицо хирурга передернулось болезненной гримасой:
– Я не могу утверждать, сестра. Но у меня есть подозрение, что это было похищение, длительный плен и последующий обряд экзорцизма.
Мэг глубоко вдохнула – к горлу вдруг подступила желчь. Потом кивнула:
– Я пойду переоденусь.
…Десять минут спустя Мэг вслед за доктором Розеном вошла в палату реанимации, чувствуя, как сердце остервенело колотит в ребра.
На кровати, опутанный проводами, лежал худой молодой человек. Он медленно повернул голову на звук открывшейся двери, и прямо на Мэгги взглянули мутные глаза, полные больного ужаса. Врач и практикантка замерли в пяти шагах от кровати.
Не меньше двух минут протекли в тишине. Наконец Мэг облизнула губы и на трясущихся ногах сделала шаг вперед.
– Э… Здравствуй, рыцарь, – пробормотала она обычное приветствие членов чужого клуба.
Неизвестный не отвел глаз, а страх в них вдруг сменился недоумением. Еще через секунду он разомкнул потрескавшиеся губы и хрипло что-то прошелестел.
Розен растерянно моргнул:
– Мисс Сольден, – шепнул он, отступая к медсестре, – вы понимаете этот язык?
А Мэг обернулась к нему, отчего-то хмурясь, будто врач сыграл с ней дурацкую шутку:
– Нет… – обронила она, – то есть… да.
А потом снова шагнула вперед, нервно облизывая губы, и со старанием школьницы проговорила невнятную фразу, прозвучавшую для Розена, будто плохо расслышанная реплика со сцены.
Неизвестный молчал, глядя на Мэгги тревожно и вопросительно. А потом бросил на Розена короткий враждебный взгляд и снова перевел глаза на Мэгги, словно опасался говорить с нею при враче. На лбу его выступил пот, слегка побледнели губы, и один из аппаратов у кровати требовательно и настойчиво заверещал.
– Давление нестабильно, – пробормотал хирург, – выйдите, сестра. Хватит на сегодня.
Часть вторая
Исчадие рая
Розен снял очки, потер глаза и пробормотал что-то то ли на латыни, то ли матом. Дежурство закончилось уже час назад, и жена звонила напомнить, что к ужину придет его брат с семьей, а врач все сидел над этой невозможной историей болезни, снова и снова перечитывая заученные почти наизусть строчки и не находя ничего, совершенно ничего нового.
– Генри, массаж глазных яблок – это никуда не годная терапия, поверь старому мозгоправу, – донесся голос из полутьмы кабинета, а следом раздалось оглушительное чихание, – чертова весна… – гнусаво добавил тот же голос.
Розен поднял голову: в углу дивана, несолидно поджав ноги, сидел психиатр Томас Клоди по прозвищу Невидимка. Специалист с европейским именем, Клоди выглядел до нелепости по-мальчишески: был непоседлив и суетлив, носил круглые очки в стиле "Гарри Поттер", никакими средствами не мог пригладить торчащий на макушке вихор и жестко картавил, из-за чего на конференциях неизменно вызывал сдержанные смешки. А потому, дабы не ронять профессионального реноме своим несолидным видом, Клоди предпочитал "кабинетную карьеру".
Сейчас же он указал Розену на часы раскрытым блокнотом и выразительно поднял брови, становясь похожим на сову из старого мультфильма.
Хирург безнадежно покачал головой:
– Знаю, Том. Но я никогда еще не был в таком тупике.
Клоди отшвырнул блокнот, прошагал через весь кабинет и бесцеремонно уселся на край стола.
– Дружище, если бы ты чаще ходил пешком, то давно бы знал, что тупик – это отсутствие автомобильного проезда. Но никто не запрещает тебе вылезти из машины и обнаружить, что для пешехода все дороги открыты.
Розен сдвинул очки на кончик носа и мрачно посмотрел на коллегу:
– Том, – отрезал он, – я обожаю твои прекрасные метафоры, но сейчас или говори по-человечески, или выметайся к черту, мне не до психологических изысков.
– А зря, – невозмутимо отозвался психиатр, – потому что я предельно ясен. История болезни себя исчерпала, Генри. Все, что могут поведать анализы, ты уже знаешь. Теперь дело за самим пациентом. Это и есть наша единственная проблема. Он пережил нечто страшное и потому замкнулся и не идет на контакт ни с одним из нас. Посттравматическое стрессовое расстройство – это совершенно обычное и многократно описанное дело, и выход тут тоже самый простой. Доверие, Генри. Вот камень преткновения. Нам нужен не психиатр и не следователь. Нам нужен человек, которому он будет доверять. И у нас есть кандидатура, не так ли?
Розен швырнул ручку на стол:
– Еще чего! – рявкнул он, – Том, у меня впервые такой случай! Здесь нужен предельный профессионализм, а ты предлагаешь доверить пациента девице, которая и медсестрой-то никогда не будет? Да, не округляй глаза! Сольден – обычная зубрила. Я знаю этот сорт: отличные оценки, отличная теория и ни малейшей искры! Ей плевать на все это, понял? Она получит диплом и назавтра забудет, куда его положила! Таким не место в медицине!
Клоди помолчал. Потом медленно снял очки, и его совиные глаза разом утратили свой комичный вид.
– Какие слова! – вкрадчиво проговорил он, – а осознаешь ли ты, мой принципиальный коллега, что, в сущности, это в моей песочнице ты сейчас так яростно размахиваешь лопаткой? Что такого необычного привнес в твою хирургическую практику этот пациент? Операция прошла блестяще, он совершенно стабилен, в положенный срок встанет на ноги и покинет твое отделение. И, судя по его состоянию – ему прямая дорога в моё. А потому, Генри, позволь мне решать, кому место в медицине.
Хирург хмуро посмотрел вверх. Опустил глаза к медкарте, лежащей на столе.
– Но, Том, – в голосе его послышалась легкая растерянность, – я не могу просто так отпустить этого парня. Я должен разобраться. Посмотри – у него ни одной прививки, состав крови уникален: ни пестицидов, ни тяжелых металлов, ни консервантов, ни даже чертова глутамата натрия. Я не видел такого у обитателей самых отдаленных провинций. Даже у амишей и всей этой религиозной братии в крови водится хоть какая-то современная дрянь. А он будто пришелец из прошлого! Я уже не говорю о том, что он до смерти пугается, когда в палате включают электрический свет. И эти странные ожоги…
– Он пришелец из ада! – оборвал Клоди, – и ожог этот – скорее всего обыкновенное клеймо, которым в добрые былые времена метили каторжников! Парня пытали с виртуозным мастерством, а мы даже имени его не знаем! О нем нет ни единой записи в каком угодно ведомстве! Фото показали по всем каналам – никто его не узнал. Он фактически не существует! Где, Генри, где в наши дни можно всю жизнь прятать человека? А ведь мы не сможем держать его в больнице до бесконечности! Однажды его придется выписать. И куда он пойдет? Даже центры для бездомных требуют удостоверение личности. Генри, нам не до профессиональных амбиций и медицинских курьезов! Этот чудик в беде, и, если у меня есть хоть один шанс разобраться, как ему помочь – я привлеку кого угодно, хоть карманника с рыбного рынка!
Клоди осекся, вдруг осознав, что почти кричит, впечатывая худую ладонь в столешницу и сминая бумаги. Встав со стола, он добавил тихо и почти увещевающе:
– Генри… Ты же видел его ноги. Он ушел оттуда босой, понимаешь? В марте. А вдруг он был там не один? Вдруг еще кто-то находится в такой же кромешной заднице, и ему просто меньше повезло? Позволь мне подключить мисс Сольден. Кстати, она сказала тебе, на каком языке он говорит?
– Да, – Розен закрыл медкарту и снова потер глаза, – на смеси гэльского и среднеанглийского. Он официально вышел из употребления в конце пятнадцатого века.
***
– Я понятия не имею, с чего начать, – Мэг стояла у двери палаты, держась за поднос с завтраком, будто за святые дары, – я смыслю в среднеанглийском на уровне старинных поэм и баллад. Полгода назад изучала средневековые свадебные песни – у нас в клубе двое ребят поженились, устраивали тематическую вечеринку. Но это было в библиотеке, я не отрывалась от компьютера. Там половина нормандских слов. А уж говорю я на нем наверняка так, что в средневековой школе меня бы насмерть запороли розгами.
– Мисс Сольден, вы делаете поспешный вывод на основании единственной сказанной им фразы, – возразил Клоди, – на настоящем среднеанглийском уже давно никто не говорит. Парень явно жил в изоляции, оттуда и архаичный говор. Но это все равно английский. Да я и не прошу брать у пациента интервью. Выясните, как его зовут, откуда он, выясните хоть что-то. Впрочем, даже если вы вообще ничего важного не узнаете – разговорите его, мисс Сольден. У меня вся надежда на вас. Вдобавок, ему наконец можно по-человечески поесть. После двух недель питания через трубку и жидкого бульона, это кому угодно вернет радость жизни.
В расширенных стеклами очков глазах Клоди плескалась мольба, сквозь которую проступал неистовый энтузиазм: Невидимка обожал редкие случаи и головоломки. Мэг невольно ощутила затлевшее раздражение. На человеке места живого нет, а этому картавому филину подавай научный парадокс…
Рыцари Вереска, хоть и были всего лишь клубом ролевиков, всегда исповедовали солидарность к собратьям по щиту и общее презрение к скептикам. А потому Мэг без колебаний перехватила поднос одной рукой и вошла в палату, оставляя психиатра в коридоре.
Пациент спал. Уже исчезли провода и трубки, аппарат Доплера молча таращился темным экраном, а к Мэг был обращен затылок, топорщащийся смятыми прядями выгоревших на солнце каштановых волос.
Пациента можно будить только ради приема необходимых препаратов или для важных процедур… Завтрак никак не входил в этот перечень, но Мэг уже знала, что прерывистое дыхание и чуть подрагивающие лицевые мышцы – это обычная дремота после обезболивающего. Поставив поднос на тумбочку, она раздумчиво склонилась к кровати.
Чего Клоди так неймется? Розен попросил практикантку опознать пациента, но Мэг честно ответила, что не знает этого парня. Она нарисовала слишком много лиц, чтоб забыть такое приметное, как это.
Как многие самоучки, она плохо умела самостоятельно придумывать образы, и те получались у нее приторно-красивыми. А потому Мэг питала слабость к своеобразным лицам и всегда жадно вглядывалась в них, пытаясь запомнить рисунок скул, линию губ или другую интересную особенность. Что же в этом изломанном горемыке показалось ей таким необычным? Черты лица, резковатые из-за худобы, вылеплены тонко и тщательно. Бабушка о таких говорит "хорошая порода". Густой загар со светлой полосой над высоким лбом – вероятно, он чем-то обвязывает голову от солнца. Волосы острижены неровно, будто их без затей собрали кулаком в хвост и обрезали у основания шеи. Застарелый рубец над левой бровью, многодневная щетина. И вроде ничего особенного…
"Я не рыцарь, простой сквайр". Вот все, что он ответил ей в прошлый раз. Ответил так естественно, словно она ошиблась палатой, и искомый рыцарь лежит дальше по коридору… Чего она так растерялась?
Мэг бесшумно опустилась на стул для посетителей. Кто же ты такой, сквайр? Она точно знала, что, приди она сама в сознание в больнице после аварии, она все равно назвалась бы студенткой медколледжа Маргарет Сольден, а вовсе не лучницей Гризельдой. А мама еще говорит, что она свихнулась на своем клубе… Это же как надо свихнуться, чтоб и на грани смерти оставаться "сквайром"?
Мэг ощутила прилив ностальгической тоски. Поспи еще, ладно? Потом ты проснешься, и все как-то встанет на свои места. Ты окажешься каким-нибудь прозаическим фермерским сыном, сбежавшим из своего захолустья в большой город и связавшимся с ролевиками, которых подкупил твой сельский выговор. А твой папаша, конечно, считает, что ты попал в дурную компанию, да к тому же не признает интернета и потому все еще не знает, что случилось с его непослушным отпрыском.
Поспи еще. Чтоб можно было еще немного посидеть рядом, воображая, что ты самый настоящий пришелец из прошлого, невесть как прошедший сквозь двери столетий и тут же попавший в беду в этом негостеприимном веке… Худой, мускулистый, дочерна загорелый, с квадратной челюстью и выцветающими у глаз лиловыми тенями от недавнего сотрясения мозга. Безымянный псих, которому куда больше к лицу та потрепанная рубашка со шнуровкой, чем банальная футболка.
А псих вдруг вздохнул, поворачиваясь во сне, одеяло соскользнуло с груди, и Мэгги замерла. Так вот, о каких "странных ожогах" говорил доктор Розен… От плеча к локтю вертикальным рядом выстроились выжженные на коже буквы: "Эйнсли". Не цельное клеймо, как тавро фермы на бычьей шее. Не готовые инициалы, как имя владельца на щеке раба. Каждая буква состояла из отдельных заостренных черточек, будто ее выжигали раскаленным гвоздем. Долгая, кропотливая и чудовищно мучительная работа…
– О Боже… – пробормотала Мэг, разом забыв главное правило – никогда не выказывать страха или, того хуже, отвращения при виде чужих увечий.
