Нина Воронель
По эту сторону зла (Былое и дамы-2)
Петра
Потом, когда их отношения уже сложились, они вместе искали эти стихи в его комнате, но так и не нашли. А через много лет, когда Рене уже давно стал общепризнанным величайшим поэтом современности Райнером Рильке, их искали многие литературные критики и издатели и тоже не нашли. Странно, не правда ли?
Может, этих стихов вообще не было, он просто их придумал, чтобы добиться свидания с божественной фрау Лу Саломе? Мог ли он предполагать, куда это свидание его приведет?
Лу
Через пару дней они встретились в парке – огромном и прекрасном, почему-то называвшемся Английским садом. Им повезло, аллеи парка были пустынны – с нависших над городом грозовых туч накрапывал некрупный дождь, который разогнал гуляющих. Предусмотрительная Лу взяла с собой большой зонтик, предполагая, что влюбленный поэт придет не только без зонтика, но даже без головного убора. Так и оказалось: когда она подошла к водопаду, у которого они назначили встречу, волосы у Рене были совершенно мокрые – он, как видно, давно ее ждал.
– Скорей прячьтесь под зонтик! – воскликнула она, но Рене не удалось нырнуть в прозрачную голубую тень зонтика, он был для этого слишком высок.
– Тогда держите зонтик вы, – сообразила Лу, – он достаточно большой для двоих.
Но зонтик оказался недостаточно большим, и Лу то и дело выскальзывала под капли дождя, которые становились все крупнее.
– Так не пойдет, – объявила она и решительно прижалась к Рене, – вам придется за меня держаться.
Его рука, застрявшая между плечом и локтем Лу, была так наэлектризована желанием, что волна этого желания захлестнула и ее. За последние годы у нее было немало любовников, в разной степени в нее влюбленных, – все они были мужики бывалые, знавшие толк в любовных утехах, но не в любви. Ими можно было играть и манипулировать. А как быть с этим, юным и неопытным, который мог бы быть ее сыном? Оттолкнуть и не попробовать? В ее мысли ворвался его голос:
– Так куда же мы пойдем?
Дождь усиливался, делая предполагаемую прогулку по парку невозможной. Конечно, можно было бы попытаться найти свободный столик в соседнем кафе, битком набитом разочарованными любителями прогулок по парку, но как-то не хотелось. Тем более что ноги у них обоих уже промокли, и рукава, торчащие из-под зонтика, тоже.
– Давайте пойдем ко мне, – робко предложил Рене. – Мой пансион тут недалеко, в двух шагах от парка.
Пойти к нему? Это звучало заманчиво и опасно. Интересно, что сказала бы княгиня Марья Алексевна? А не все ли равно? Ведь недаром Лу объявила себя поборницей свободы и равенства мужчин и женщин в любви!
– Что ж, пошли к тебе, если это и вправду недалеко.
«Ты» соскочило с ее языка легко и непринужденно, словно она обратилась к своему сыну, а «сын» онемел от неожиданности – он-то не мог так с ходу сказать ей «ты». И потому ответил безлико:
– Только нужно тихо, чтобы хозяйка не заметила.
Так на «ты» и «вы», сжавшись под зонтиком, они весело пошлепали по лужам, – все равно башмаки промокли насквозь и терять было нечего.
Его пансион и вправду оказался за углом. Рене открыл дверь своим ключом, и они, сдерживая смех, прокрались по коридору, застеленному потертой дорожкой бывшего цвета. Окно его комнаты выходило в сад – Лу заметила это вскользь, когда он задергивал штору. Заметила и не спросила, зачем штору задергивать? И не спросила зачем, когда он, сбросив в угол свои мокрые башмаки и носки, опустился на колени и стал стягивать с нее промокшие башмачки. И потом не спросила, когда он стянул с нее чулки и, не вставая с колен, принялся целовать пальцы ее ног – его юность позволяла ему любую позу. От его поцелуев в голове у нее помутилось, как никогда до того, а дальше все полетело к тартарары: и мысли, и одежки – осталась только радость, что и ей досталась в жизни любовь.
Петра
Лу не спешила сообщить Карлу о своей неожиданной любви. Она только написала ему, что хочет еще на какое-то время задержаться в Мюнхене, и попросила прислать ее любимые книги и летний гардероб. Карл не стал ее упрекать – он никогда ее не упрекал, таков был уговор. Он послушно отправил багажом сундук с платьями и книгами, но при этом объявил, что хочет навестить жену в Мюнхене.
Лу прикусила губу – неясно, он просто соскучился или до него дошли какие-то сплетни. Для сплетен было много оснований – как они с Рене ни старались скрыть свои отношения, их слишком часто видели вместе. А не быть вместе они уже не могли. И она решилась – написала Карлу, что ждет его в августе, когда у него будут каникулы.
Лу
Могло показаться, что все хозяйки дешевых пансионов штампуются по одному шаблону. Хозяйка мюнхенского пансиона Рене выглядела, как любительская копия хозяйки берлинского пансиона Лу: те же стянутые в узел седеющие волосы, тот же сжатый в куриную гузку рот, те же колючие маленькие глазки неопределенного цвета. Однажды ее глазки проводили Лу до самой комнаты Рене и встретили через несколько часов у двери его комнаты – можно было поверить, что хозяйка все это время не покидала свой наблюдательный пост в коридоре.
Дождавшись, пока Лу достигнет входной двери, хозяйка процедила сквозь зубы:
– Ни стыда, ни совести! Ведь вы ему в матери годитесь!
Погруженная в свои мысли Лу вздрогнула:
– О чем вы?
– Думаете, я вас первый раз вижу? Но сегодня я решила проследить, сколько времени вы проведете у этого мальчика. И убедилась!
– В чем вы убедились?
– В том самом! И если вы еще раз здесь появитесь, я вызову полицию нравов! И вас арестуют за растление малолетних.
И Лу, гордая поборница свободы, отважная поборница равенства женщин и мужчин в сексуальных отношениях, испугалась – не за себя, а за Карла, за его честное имя, за его профессорскую позицию. Она поняла, что дальше так продолжать невозможно и нужно искать новое место для встреч с Рене. Она не стала брать фиакр, а пошла пешком, чтобы лучше обдумать сложившуюся ситуацию. Неожиданная мысль обожгла ее – зачем ей встречаться с возлюбленным, когда можно с ним не расставаться? А значит, нужно искать не новое место для встреч, а скромную площадку для любовного гнездышка.
Задача оказалась непростой. Квартиру в городе невозможно было снять на неопределенный срок и невозможно было предположить, на какой срок эта квартира им понадобится. А вдруг это безумное опьянение любви к неопытному юноше слетит с нее так же внезапно, как и налетело?
Но пока безумное опьянение владело ею, она жаждала быть рядом с ним, жаждала слышать его голос и таять в его объятиях. Странно, за эти годы она перебрала немало любовников, одни были лучше, другие – хуже, но ни к одному она не прикипела душой так, как к этому мальчишке, не такому уж красивому, не такому уж талантливому. Он был еще не готов к величию, еще не созрел как поэт, но в его подчас невнятном бормотании можно было расслышать отзвуки ритмов будущего гения. И в искусстве любви он поначалу был робок и не уверен в себе, но страстен и способен к обучению. Она даже не представляла себе раньше, какое это удовольствие обучать искусству любви любимое существо.
Единственное, что раздражало ее в нем, было его дурацкое девичье имя – Рене. И вот однажды она набралась смелости и предложила ему сменить его нежное Рене на мужественное – Райнер.
Он, конечно, согласился, как соглашался со всем, чего она требовала. И стал Райнер Мария Рильке.
Под этим именем он вошел в историю.
Проблему любовного гнездышка Лу решила со свойственной ей изобретательностью. Она сняла не городскую квартиру, а деревенский бревенчатый домик, одной стеной прилепившийся к горному склону. В соседнем с ними сарае жила кроткая корова, но им ее близость нисколько не мешала наслаждаться своим жилищем. Они купили на блошином рынке большую деревянную кровать, поцарапанный овальный стол и двустворчатый шкаф. Хозяин подарил им пару жестких скамеек, а друзья художники завалили дощатый пол подушками и плетеными ковриками – получилось комфортабельно и даже по-своему красиво.
Когда Лу разбирала присланный Карлом сундук, Райнер заметил несколько книг, написанных кириллицей.
– Что это? – удивился он.
– Книги русских писателей – Льва Толстого и Антона Чехова.
– Ты читаешь по-русски?
– А ты не знал? Я недаром закончила гимназию в Санкт-Петербурге.
Райнер пришел в восторг:
– Значит, ты можешь научить меня русскому языку? Я давно об этом мечтал.
Так в их счастливую жизнь вошел русский язык – неделями не выходя из своего уютного гнездышка, они вперемежку занимались то любовью, то кириллицей. В изучении языка, как и в любви, Райнер оказался на редкость способным учеником. Так что к приезду Карла он уже сносно лопотал по-русски, правда, со страшным акцентом, зато связно.
Карл к тому времени уже знал все о новой причуде своей взбалмошной жены. Ему это вовсе не понравилось, но возражать он не смел – таково было их брачное соглашение. Как ни удивительно, ему понравился Райнер – своей наивностью, талантом и стремлением выучить чужой язык. Сам Карл Андреас кроме десятка ближневосточных языков отлично владел английским, французским и тремя скандинавскими. Правда, русского он не знал.
Петра
Я во всех деталях изучила жизнь и похождения Лу, но так и не смогла понять мотивов поведения высокообразованного профессора Карла Андреаса. Неужели он и вправду поверил коварной выдумке Лу, что истинная любовь на всю жизнь возможна только, если она не искажена причудами эротики, как у других людей? Такой умный, такой начитанный… и поверил? Или он просто был мазохист и любил страдать? Страдания от жены он получал без меры до конца жизни. Причем его биография наглядно показывает, что он не был импотентом: много лет сожительствовал со своей экономкой, которая родила ему дочь Мари.
Нигде не сказано, куда в конце концов девалась экономка, но девочка Мари осталась в доме Карла и Лу. Лу не только воспитала ее, но и приворожила – Мари обожала ее, и в конце жизни Лу верно и преданно за нею ухаживала. Та завещала Мари все свое состояние, оставленное ей Карлом.
Странные люди, странные, непостижимые отношения. Или это я такая наивная простушка, что ничего не понимаю? Но это не исказит мой рассказ – он отражает только факты.
Лу
Прекрасно! Райнер настолько понравился Карлу, что тот пригласил его переехать в их дом в Шмаргендорфе. Лу просто онемела, когда услышала, как Карл, даже не сговорившись с ней, начал расписывать Райнеру красоты этого берлинского пригорода.
– Лу всю зиму ходит там босиком по лесным тропинкам, – похвастался он, будто зимние прогулки Лу были его личным достижением.
– С чего бы это он? – удивилась Лу и догадалась: Карл боится, что ему иначе не удастся заманить неверную супругу домой.
Они втроем покинули бревенчатую хижину и кроткую корову, которая даже не выглянула в окошко, чтобы с ними попрощаться. И дружной троицей въехали в уютный профессорский дом в уютном пригороде Берлина. Там Лу и Райнер после пробежек босиком по зимним лесным тропинкам продолжили усердные занятия любовью и русским языком.
Правда, их счастливые идиллические периоды то и дело нарушались депрессивными лихорадками Райнера. В минуты сжигающего его трагического отчаяния все достоинства возлюбленной превращались в ее недостатки. Он начинал ненавидеть ее щедрость, ее великодушие, ее нежность. Лу подавляла его своим великолепием.
Он писал: «Я подобен анемону, который раскрылся так широко, что вечером не смог закрыться и вынужден был принять в себя весь ужас ночи».
– Я ненавижу тебя за то, что ты такая большая и щедрая, – говорил он ей. Он проклинал ее, а она все ему прощала. Они сладко мирились и начинали с еще большей страстью атаковать неприступную твердыню русского языка.
В конце зимы Карл смирился с их непостижимой любовью и, завороженный происходящим в его доме освоением русской культуры, предложил втроем отправиться в Россию. 25 апреля 1899 года Карл, Райнер и Лу отбыли пассажирским поездом Берлин—Москва и 27-го прибыли в Москву как раз к празднику православной Пасхи.
Москва встретила их всем, о чем они мечтали, – перезвоном сотен колоколов, пасхальными процессиями, пышными куличами и крашеными яйцами. На их очарованный взгляд она выглядела провинциальным пряничным городом, сохранявшим при этом следы прошлого столичного великолепия. Но, предвкушая пасхальные радости, заботливая Лу подготовилась и к светской части их поездки – она запаслась рекомендательными письмами к видным представителям московской культурной элиты.
Самым результативным был визит к художнику Леониду Пастернаку, работавшему в то время над иллюстрациями к роману Льва Толстого «Воскресение». Услыхав, что его немецкие гости страстные почитатели Толстого, Пастернак попросил писателя уделить им несколько минут своего драгоценного времени. Толстой пригласил всю троицу к чаю в Страстную пятницу.
Это был странный визит. Впереди гордо выступала Лу, уверенная в обаянии своей женственности и писательского успеха. За ее спиной топтался робкий, ни в чем не уверенный Рильке. И замыкающим вошел в гостиную великого человека скромный высокообразованный профессор Карл Андреас. Великий человек небрежно бросил на стол презентованную ему последнюю книгу Лу, кратко объяснил Рильке, почему поэзия никому не нужна, и обратил взгляд на профессора Андреаса. Взгляд его из равнодушного быстро превратился в заинтересованный:
– Вы – профессор ближневосточных культур? – спросил он по-французски.
Андреас ответил утвердительно, и между ними вспыхнул увлекательный для обоих и непонятный для остальных стремительный диалог. Лу, потрясенная таким очевидным невниманием к ее присутствию, несколько раз пыталась втиснуться в этот диалог по-русски, но великий старец то ли не слышал ее реплик, то ли делал вид, что не слышит. Когда назначенное время их визита почти истекло, ей все же удалось воскликнуть на прощание:
– Мы все в таком восторге от пасхальной Москвы, от ее щедрости, от ее колоколов, от ее шествий и куличей!
Тут Толстой наконец ее заметил:
– То-то я все время твержу, что пора покончить с этими языческими обрядами, – отозвался он. – В них нет ничего от христианства!
– Зачем отменять? – ужаснулась Лу. – Это же так красиво!
– Мне сейчас недосуг с вами спорить. Хотите поговорить об этом, приезжайте как-нибудь летом к обеду в Ясную Поляну.
Петра
Через год они и вправду поехали в Ясную Поляну в надежде вступить в диалог с «великим русским», как они его называли. Конечно, для второй поездки в Россию было много разных других поводов кроме увлечения Львом Толстым. Тогда, в 1899 году, Лу после Москвы повезла Райнера в родной ей Санкт-Петербург, где они провели две недели в искрометном хороводе создателей российского Серебряного века. Там все кружилось «в ритме вальса» – возникала новая живопись, новая поэзия, новый театр. Чуткий Рильке с головой окунулся в этот водоворот, нескладно лопоча по-русски и лишь на треть понимая услышанное. Но и этого ему было достаточно, чтобы влюбиться в Россию.
Эта влюбленность всколыхнула творческий дух экзальтированного юноши. За год, прошедший между двумя поездками в Россию, он написал невероятное количество произведений: первый том «Книги часов», финал книги «Бог-Отец», множество лирических стихов, а главное, поэму «Любовь и смерть корнета Кристофа Рильке», о которой речь впереди.
Хоть Лу была не так очарована своей покинутой родиной, как ее юный любовник, ей льстил повышенный интерес к ней русских артистов и художников. Ей даже постепенно начало казаться, будто сам великий старец Толстой, как и всякий представитель сильного пола, попал под власть ее чар. Она словно забыла, что все время чаепития он посвятил беседе с Карлом о персидской секте бахаев, а не ей с ее богоискательством. И с еще большим количеством подробностей Лу рассказывала своим приятелям и поклонникам, что Лев Толстой пригласил их с Райнером пообедать у него в Ясной Поляне.
Лу
– Лу, – плохо скрывая раздражение позвал Карл, – пора кончать урок. Обед уже на столе.
– Да-да, – отозвалась Лу по-русски, – мы уже идем.
– Ты что, совсем разучилась говорить на родном языке? – спросил Карл, когда они втроем, как обычно, уселись за привычно накрытый стол.
– Представляешь, я недавно обнаружила, что у меня их два.
– Но жить ты все же собираешься в Европе?
– Как сказать. Мы с Райнером планируем новую поездку в Россию.
Карл прямо задохнулся от возмущения:
– Зачем? Вы ведь все там уже видели!
– Отнюдь не все! Мы даже не вкусили прелести крестьянской жизни. А ведь Россия – крестьянская страна.
– Что же вы хотите узнать?
– Мы хотим, – вмешался Райнер, – заглянуть в душу угнетенного пролетария и в душу кроткого пахаря, еще не деформированную городской жизнью.
– Сказано возвышенно, – фыркнул Карл. – Но как именно вы намереваетесь это сделать?
– Мы уже наполовину это сделали. Сговорились с нашими московскими друзьями, и они составили нам программу встреч, поведут нас на курсы продвинутых рабочих и на выставки самых дерзких художников. Ты сам говорил, что сегодня Россия – центр революционного искусства.
– У нас уже есть билеты на все пьесы Чехова в Художественном театре! – похвастался Райнер.
– И ты надеешься понять быструю русскую речь?
– Во всяком случае пьесу «Чайка» я пойму наверняка – я уже перевел ее на немецкий.
– Хорошо. Предположим, вы подглядите в щелочку жизнь московского художественного мира, а как быть с подлинным крестьянином?
– И на это у нас есть ответ: наши друзья сняли нам хижину, которая называется изба, в отдаленной северной деревне. И мы поживем истинной крестьянской жизнью – будем пахать, сеять, косить и жать. И таскать воду из колодца!
– А для этого Райнер должен выучить русский язык как можно лучше. Вот мы и занимаемся дни и ночи напролет. Теперь ты понимаешь, почему мы перестали тратить время даже на лесные прогулки?
– Кажется, я понимаю.
– И одобряешь?
– Одобряю, но не настолько, чтобы финансировать ваш русский каприз.
Лу прикусила губу – этого она не ожидала. Карл всегда был щедр и безропотно оплачивал ее поездки в европейские столицы. Однако она гордо ответила:
– Не хочешь, как хочешь! Мы справимся без твоей помощи!
И они справились – Лу взяла в долг небольшую сумму, которой вместе с ее карманными деньгами хватило на билеты до Москвы. А в гостеприимной Москве она умело организовала их быт, так что, живя по очереди у разных приятелей, они не тратились на гостиницу и, будучи часто приглашены на обеды и вернисажи, могли почти ежедневно обходиться только скромным завтраком.
Артистическая жизнь в Москве бурлила, кипела и пенилась, на глазах создавалось новое искусство, менялись нормы живописи и театра. Восторженно вдыхая московский воздух, немецкие гости не сознавали, что он насыщен грозовыми разрядами надвигающейся революции, а знакомые московичи не спешили открывать им глаза, чтобы не омрачать праздничное настроение. И потому второй московский период остался в их памяти как непрерывный фестиваль духовной жизни. Не вникая в глубокий кризис российской реальности, они вырастили в своих душах совершенно другой облик этой чужой страны – образ пряничного рая для всех ее жителей.
По-детски держась за руки, они бродили по арбатским переулкам, посещали церковные службы и пили чай в народных кабачках. И вдоволь нагулявшись, счастливые и вдохновленные, они наконец отправились на Курский вокзал, намереваясь сесть в поезд, который отвезет их в Ясную Поляну на обед ко Льву Толстому. На перроне они неожиданно столкнулись со знакомым по прошлому московскому визиту – с художником Леонидом Пастернаком, который вез в Крым девятилетнего сына Борю. Впоследствии поэт Борис Пастернак описал эту встречу в своей «Охранной грамоте»: хрупкий молодой мужчина поразил его своим наивным взглядом и благородной осанкой, а сопровождавшую его высокую женщину Боря принял за его мать или старшую сестру.
Петра
Правда, здесь нужно сделать сноску на то, что автор «Охранной грамоты» уже знал, что случайно встреченный им много лет назад на вокзале молодой мужчина признан гением всех времен и народов, а мальчик Боря еще этого не знал. И неизвестно, точно ли соответствует то, что подумал тогда мальчик Боря, тому, что написал юный Борис Пастернак. Он не то чтобы слукавил, а просто постепенно выстроил в душе лубочный образ Райнера Марии Рильке, о котором вряд ли бы вспомнил, если бы тот не оказался впоследствии гением. Нет-нет, я ничего такого не хотела сказать, это прорвалось мое второе Я, о котором я честно рассказала во вступлении в эту книгу.
