Нина Щербак
Англоязычная (европейская и американская) литература. Краткий обзор
Усиленно развиваемая тема о подмене, замене (которая так соответствует не только определенному времени в прошлом, когда было написано произведение, но и этапу сегодняшнего технологического прогресса). Но эти темы вступают в настойчивое противоречие с мотивом тоски и души, всего того, что не поддается шифрованию и цифровому эквиваленту. В этом смысле, человеческое (в его телесном и душевном воплощении) сливается с культурным пластом идентичности, мотивом поиска человеком его жизненного пути, нахождения смысла в нем.
Самое интересное, что тема, связанная с исследованием собственной души, возникает в книге фактические спонтанно. Она закладывается в процессе прорабатывания «католического» аккомпанемента, при цитировании философов, при упоминании Писания, аллюзий на известные романтические, или, наоборот, сверх авангардные произведения, музыкальные и кинематографические («Полонез» Огинского, кинофильм «Молчание ягнят», работы Полянского).
Привычное усреднение всегда противопоставлено в литературе, науке, культуре избранным случаям. Будь то научная парадигма, развитие которой может вдруг внезапно разрушить революционное течение. Или возникновение пассионариев. В пассионарной теории этногенеза пассионарии – есть люди, обладающие врождённой способностью абсорбировать из внешней среды энергии больше, чем это требуется только для личного и видового самосохранения, и выдавать эту энергию в виде целенаправленной работы по видоизменению окружающей их среды (термин введён Л. Н. Гумилевым).
А еще ярким примером такого «неожиданного поведения», такой пассионарной революции может стать литературная классика. Вот известный роман французского писателя Лакло «Опасные связи» (фр. Les Liaisons dangereuses), в подзаголовке «Письма, собранные в одном частном кружке лиц и опубликованные в назидание некоторым другим» – эпистолярный роман, увидевший свет в 1782 году. Единственное крупное художественное произведение французского генерала, изобретателя и писателя Шодерло де Лакло. Одно из наиболее читаемых прозаических произведений XVIII века. В этом романе главные герои фактически договариваются соблазнять ради забавы, в соответствии с модой и интересами того времени. Но ведь самое интересное в том, что главный герой, Дон Жуан и соблазнитель Вальмон, неожиданно для себя влюбляется. Сериализация терпит крах, потому что наталкивается на человеческую душу. В общем-то, трактовка, которая была привнесена в «Опасные связи» чуть позже, в кино-адаптациях, но тем не менее, остается в памяти как наиболее ярко-выраженная.
В заголовке романа «Апокриф Аглаи» заложена идея о том, что есть письмена, написанные о Боге женщиной, которая была либо апостолом, либо плодом технического прогресса. Что она могла бы рассказать о любви? Женщина мечты, или ее тень, которая и становится, по прочтению романа, реальным воплощением женского образа, теплым созданием, приносящим радость и жизнь, несмотря на то, что в ее создании участвует такое количество ученых! Или все-таки не участвуют? Вопрос остается открытым, что и есть, пожалуй, странное противоречие этой дивной книги!
Скрытые возможности безумного мира («Письмо незнакомки» Стефана Цвейга и другие новеллы)
Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе.
Стефан Цвейг
Есть один автор в истории зарубежных литератур, который писал о любви так, что во все времена и эпохи читатели замирали от переполняющего их восторга, нежности даже не к персонажам этих дивных новелл и романов, а к тому чувству любви, во всех проявлениях, которое этот автор так удивительно описывает, воссоздавая все грани человеческих взаимоотношений, тонкие, пронзительные моменты личных биографий, трогательные эпизоды проявления влюбленности и самоотречения. Писатель этот родился и долго жил в Австрии, сочинял в начале XX века. Зовут его Стефан Цвейг.
Если сравнивать творчество Цвейга с другими авторами, сталкиваешься с трудностью, которую можно определить, как невозможность до конца объяснить, что именно завораживает так в его прозе. Конечно, описание сильных и сильнейших чувств, их досконально проработанная спектрограмма – не может не тронуть. Нет в тексте других проявлений любви, христианских чувств, или материнских. По большей части, главная тема новелл и романов Стефана Цвейга – страсть, обжигающая, часто уничтожающая, тотальная.
Говорить о морали в связи с прозой Цвейга – сложно. Невозможно и глупо, с одной стороны, потому что он – сверхморален. И непросто, с другой, потому что Цвейг всегда пишет о сильных чувствах и – о страсти. Лев Толстой в романе «Анна Каренина» показал силу страсти, которую может испытывать женщина. А Стефан Цвейг, занимаясь как раз этой самой темой, пишет о Льве Толстом статью, досконально и подробно анализируя и мастерство Толстого, и губительные чувства Анны Карениной. С другой стороны, Стефан Цвейг изучает работы Фридриха Ницше (пишет о нём статью), как будто бы напоминая нам, что жил он в эпоху «стыка времен», «конца века», когда бушевали страсти, целые государства и материки жили в предчувствии революций и войн, а любовь или страсть в личных отношениях, их необузданность, возможный потенциал чувства, ставился примером, культивировался, всячески позиционировался как идеал.
Речь идет об Эросе, то есть любви сильнейшей, любви – жизнеутверждающей и ее порождающей, любви, которая, собственно, и дает возможность жить, сподвигает человека двигаться вперед. Греки различали несколько типов любви, от агапэ (любви к Богу, иногда очень сильной), до любви – филия (любви-дружбы). Эрос в этих различных проявлениях любви принадлежит, как считается, к самому желанному проявлению божественных возможностей у человека, и к самому опасному, так как, направленное исключительно на объект, или тем более «один единственный объект», может стать (и часто становится) совершенно разрушительным. Поэты и писатели, испытывавшие это чувство (если говорить не в общем, а о том времени), старались направлять его исключительно на собственное творчество, даже не столько на человека, которого любили.
Естественно, в реальной жизни такое проявление чувства любви во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной становилось (и, конечно, часто становится) – самоценным, так как в нем, в этом чувстве, заключается вся тайна мира, все ее таинства (здесь будет уместно упомянуть книгу Владимира Соловьева «Смысл любви», опубликованную в 1892–1894-х годах, которую я в какой-то момент буду цитировать, и которая была очень популярной во времена серебряного века и «конца века»).
Оставив за кадром судьбу самого Стефана Цвейга, (которая безумно интересна, так как он родился в Вене, жил в Лондоне, в Нью-Йорке и умер в Бразилии, общался с известными представителями писательских и артистических кругов), можно перейти сразу к любимым текстам, которые, конечно, до сих пор являются образцом определенного учебника жизни и книги воспитания чувств, если такие могут существовать.
Новелла «Письмо незнакомки» (1922) начинается с того, что молодой человек получает письмо от девушки, которую на момент чтения письма уже нет в живых. Она рассказывает о том, что после смерти единственного близкого для нее человека, она уже не могла жить дальше, наложила на себя руки. А потом, минуту за минутой, воссоздает в письме свою жизнь, в которой было лишь одно – любовь к человеку, который держит сейчас ее письмо в руках и его читает. Он силится вспомнить каждую из пяти или шести встреч с ним, которые она описывает, но не может. Сначала она виделась с ним, когда они жили на одной лестнице, затем – когда она встретила его случайно в театре, вместе со своим спутником, и сразу ушла с ним, к нему домой, бросив шубу в гардеробе. Еще одна – когда приходила к нему, как одна из миллиона других женщин, которых он даже не помнил в лицо:
«Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки, я и моя школьная подруга, болтая, стояли у подъезда. В это время подъехал автомобиль, и не успел он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью движений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно я бросилась к двери, чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись. Ты взглянул на меня теплым, мягким, обволакивающим взглядом и ласково улыбнулся мне – да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал дружеским тоном: "Большое спасибо, фройлейн".
Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как я почувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро, я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой горничной, которая открывает тебе дверь, – узнала, что этот взгляд не зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, – меня точно огнем опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня одной, и в этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей».
«Ты был для меня – как объяснить тебе? любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко, – ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь постольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, потому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг начала с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала, что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери. Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэтому, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книгами и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого изъяна. Но как смешон был мой страх – ведь ты никогда, почти никогда на меня не смотрел»!
Нет и не может быть теоретически возможных интерпретаций, которые могли бы прийти в голову, чтобы морализировать этот текст. Почему девушка, а затем уже женщина так откровенно отдает себя человеку, который ее не то, чтобы не любит, не замечает. Не является ли странным тот факт, что, находясь и с другими мужчинами, она ни на одну секунду не забывает о нем, фактически живет от одной их встречи к другой, а затем даже рождается ребенок?
Эти все возможные вопросы звучат как кощунство, потому что способность любви этой женщины, ее безмерная, страстная, необыкновенная любовь, очевидная для любого читателя, и становится основной темы новеллы. Нет, странными такие чувства не являются. Любимый человек, что Бог. Не случайно, героиня так и пишет: «Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе».
Всей душой.
Далее следует заметить еще один очень важный момент. Любовь и чувства, в принципе, не поддаются структуризации, они не имеют структуры и логики, поэтому любые объяснения потерпят очевидный крах. Цвейга нельзя сравнивать даже с Львом Толстым и его четким представлением о добре и зле. Здесь, скорее всего, ницшеанская идея «за гранью добра и зла», вне разграничений того, что хорошо, а что плохо. Марина Цветаева писала о любви, «это когда все в огонь и все – задаром», и, пожалуй, общее настроение новелл Цвейга именно такое.
Вот, например, такой параграф, где главная героиня пишет своему избраннику:
«Нужно ли говорить тебе, куда лежал мой первый путь, когда в туманный осенний вечер – наконец-то, наконец! – я очутилась в Вене? Оставив чемоданы на вокзале, я вскочила в трамвай, – мне казалось, что он ползет, каждая остановка выводила меня из себя, – и бросилась к нашему старому дому. В твоих окнах был свет, сердце пело у меня в груди. Лишь теперь ожил для меня город, встретивший меня так холодно и оглушивший бессмысленным шумом, лишь теперь ожила я сама, ощущая твою близость, тебя, мою немеркнущую мечту. Я ведь не сознавала, что равно чужда тебе вдали, за горами, долами и реками, и теперь, когда только тонкое освещенное стекло в твоем окне отделяло тебя от моего сияющего взгляда. Я все стояла и смотрела вверх; там был свет, родной дом, ты, весь мой мир. Два года я мечтала об этом часе, и вот он был мне дарован. Я простояла под твоими окнами весь долгий, теплый, мглистый вечер, пока не погас свет. Тогда лишь отправилась я искать свое новое жилье. Каждый вечер простаивала я так под твоими окнами».
В данном случае, совершенно очевидно, что такая любовь не нуждается во взаимности, она совершенна и самоценна, и равняется любви божественной. Так любит только Бог. Говорить о язычестве (как о противоположности христианского отношения) тоже не приходится. Женщина в этой любви есть совершенство мира. Ей дарована способность полного самоотречения.
В общем-то, конечно, Цвейг правильно расставляет акценты, и героиня должна неминуемо погибнуть под конец книги, потому что нельзя человека любить как Бога. За это должно быть наказание. Несмотря на подобный исход, такая страсть вызывает у читателя непомерное уважение.
Хочется сказать, что в жизни такие ситуации почему-то тоже случаются. Об этом, естественно, смешно говорить в рамках литературоведения, но я позволю себе заметить, что они обычно вызывают в современную эпоху или смех, или отторжение. Причина, наверное, в том, что подобные чувства действительно даются человеку редко, они не могут быть взаимны, и вопрос, конечно, насколько человек (один или другой, испытывающий или на кого направлен шквал эмоций), зрел для того, чтобы с ними справиться.
