Нина Русанова
Девочка, ты где? НЕдетские рассказы – 2. Стихи

Побег

Кажется, они во что-то играли.

Или он просто так подошёл к ней на перемене?..

Кто? Да Венька Санин, вот кто. Веня.

То ли она уже тогда ему нравилась, то ли потом, после этого, нравиться стала…

Но вот он подошёл. Очень близко! Он как будто преследовал её. Как будто в шутку. То есть в шутку. Ходил следом. Не отставал ни на шаг. Куда она – туда и он. Она идёт – и он идёт. Она стоит – и он встанет. Они смеялись тогда – оба… И все смеялись.

И вот он подошёл и встал перед ней – лицом к лицу. В этом-то всё и дело! Проходу не давал! Буквально.

И тогда она взяла Веньку за лацканы его синей школьной курточки… они ведь были школьниками – во втором классе учились… или, может быть, в первом… взяла не то чтобы очень сильно – тоже ведь в шутку – ей показалось, даже ласково… и стала отталкивать от себя, одновременно наступая, с нарочито недовольным видом, со «страшным» лицом – шуточно страшным, конечно.

Это было весело – они с Венькой смеялись и все вокруг смеялись тоже: и Соня Кулешова, и Маша Кодзасова, и Артур Добронравин, и ещё кто-то… И кажется даже, Катя сказала тогда сердито-грозно, тоже в шутку: «Да отстанешь ты от меня, в конце концов, или нет?!»

И вот так они наступали-отступали-пятились… Катя наступала, а Венька отступал и пятился, пятился…

Пока вдруг не запнулся – он и так-то был не очень ловким, а тут ему ещё и задом наперёд пришлось идти…

…и не полетел со всей силы, вернее, со всей высоты своего роста, пусть и не очень высокого, даже маленького тогда, но всё-таки…

…не упал и не ударился затылком – со всего размаху! – грохнулся! – треснулся!! – о пол школьной рекреации.

А Катя, естественно, полетела на него – ведь она всё ещё сжимала в руках лацканы его синей курточки…

Венька ХРЯСНУЛСЯ та-а-ак!! – что что-то зазвенело в Катиных ушах, и сотряслась-содрогнулась вся школа, и загудел железобетон перекрытий.

Хоть пол рекреации и был устлан толстым линолеумом – таким, казалось бы, мягким на вид, «пластилиновым»…

С которого дежурные старшеклассники вечно заставляли их, первоклашек и второклашек поднимать бумажки: «Девочка, подними бумажку!» Ну или «мальчик, подними». И с которого учителя заставляли ластиком оттирать тёмные полоски – следы от обуви на чёрной резиновой подошве.

Хоть, в общем-то, в такой обуви даже и не разрешалось в школу ходить! Директор не разрешал. Сам, лично – стоял каждое утро в дверях одной из лестниц, ведущей из вестибюля на верхние этажи (другую на это время приказано было запирать) и проверял наличие у учащихся сменки.

Вернее, не сменки как таковой – наличие мешка с оной проверяли на входе в здание школы ученики дежурного класса во главе с дежурным учителем, – а сменки «не простой, а золотой», не абы какой, а особой: по решению директора школы Юлия Вильгельмовича Жизельского – решению, одобренному и принятому учителями – всеми до единого, единогласно! – каждый школьник с первого по десятый класс, приходя во вверенное руководству Юлия Вильгельмовича учебное заведение, обязан был переобуться в… домашние тапочки.

На светлой (это важно!) подошве.

И так – в домашних тапочках (на светлой подошве) – целый день по школе ходить. В тапочках.

В которых, понятное дело, никто не ходил. Кроме Васи Осокина, шестиклассника, сына Нелли Игоревны, заведовавшей в те времена школьной библиотекой. И кроме первоклашек. Ну и, может быть, ещё второклашек с третьеклашками.

Старшеклассницы изящно предъявляли строгому директору стройные ножки в босоножках или туфельках на светлой (!) подошве, ребята тоже как-то выкручивались – некоторые ходили… ну, например, в кедах (хотя и это тоже было запрещено – в кедах можно было появляться лишь на уроках физкультуры). Словом, всякий здравомыслящий ученик норовил (и ухитрялся-таки) обойти строгие «жизельские» обувные нормативы.

Однако младшие школьники обязаны были соблюдать школьные законы и правила поведения неукоснительно. «Школа – ваш второй дом. Вы же у себя дома в ботинках не ходите!» И не поспоришь.

И с директором школы не поспоришь тоже: с таким пожилым, седовласым, носатым… похожим на инспектора Жюва из смешного французского кино. Но только директор, в отличие от своего почти двойника, был не весёлым, не смешным и не глупым – а мудрым, умудрённым – настолько мудрёным у, что даже уже и не смешно.

Совсем не смешно. А страшно – когда сам Жювельский с раннего утра стоит на страже школьного миропорядка и проверяет наличие у тебя белых тапочек. У Кати душа в пятки – в эти самые тапочки, будь они неладны, – и уходила.

Правда, ей повезло: у неё были не совсем тапочки и не совсем домашние, а такие полуботиночки – вельветовые, красные, на шнуровке и на светлой (!) подошве. И даже на небольшом, как у настоящих ботиночек, каблучке. Так что совсем даже и не стыдно было в них ходить, а очень даже приятно, удобно и здорово. Это мама ей купила. Молодец, мама!

А в тон тапочкам – красная кофточка шерстяная. Тоненькая, но тёплая. Потому что Катя часто болела. И, чтобы не простужалась, мама ей кофточку велела надевать – от сквозняков.

Но вот с кофточкой в тот день как раз и не повезло ей.

Завидев красную кофточку, Жювельский…

…или просто Жюв, а если точнее и совсем уж попросту – Жуф – с глухим [ф] на конце, ведь именно так и звали его незнакомые с французской фонетикой ученики (в школе иностранным языком шёл английский). А некоторые, самые отчаянные, так даже и на парте выцарапывали, и на стенах коридоров, и на школьном заборе писали это слово из трёх букв. И не только из-за невероятного внешнего сходства «отца родного» (ну раз уж школа – «второй дом») с киношным горе-инспектором, но и по первым буквам ФИО: Жизельский Юлий Вильгельмович – ЖЮВ. Вот такой редкий случай. Ну просто редкая удача! Или неудача. И самые «грамотные», понятное дело, прямо так и писали: не «ЖЮВ», а «ЖУФ». Катя поначалу всё думала-недоумевала: «Что же это за Жуф такой? На „жука“ похожий… Или даже на Жука? Есть такой фигурист-тренер, очень строгий. Только „Жуф“ страшнее звучит… И кого это, интересно, он там „жувал“?» Ей прямо так и слышалось, как он жуёт: «…Жуф-жуф-жуф!..» – точно взаправдашний жук своими жвалами… Тогда она ещё не знала, что «ЖУФ» – это про директора, который…

…завидев красную кофточку, коршуном бросился на Катю! и…

Нет, не то. Не бросался он коршуном. Тогда, может быть, «ринулся, как разъярённый бык на красную тряпку»? – ведь красная же кофточка… Ну или «как Серый волк на Красную Шапочку» – по той же причине… Однако орлиный жювельский нос упорно просил иного сравнения. Ну так, может быть, всё-таки «коршуном»?.. Ведь у него же и «глаз, как у орла»⁷.

Но нет, нет и нет. Жизельский-Жювельский-Жуф вовсе не был разъярён, он был спокоен как никогда – как всегда. Как-то по-змеиному спокоен. Или по-совиному?.. Сова ведь – тоже хищник…

Он посмотрел на Катю как… как удав на кролика – вот оно, нужное сравнение! – и велел ей шерстяную кофточку снять. Ибо все ученики от мала до велика в стенах учебного заведения обязаны быть одеты по форме. Девочки – в коричневые платья с белыми воротничками и чёрные передники; по торжественным дням – в передники белые. Мальчики – в тёмно-синие костюмы, а под ними – в рубашки; по будням – в обычные: клетчатые, цветные (но спокойных тонов); по праздникам – в белые.

А красная кофточка – не по форме.

– Девочка, сними кофточку… – прошипел хищный инспектор.

Тихо так, вкрадчиво – будто не сказал, не прошептал, а… прополз – прозмеил — вот как! – но Катя всё равно услышала. Несмотря на то, что перед началом учебного дня, когда только-только прозвенел самый первый звонок и многие ещё толпились в раздевалке или поднимались по лестнице в свои классы, в школе было очень шумно. Попробовала бы она не услышать! Директора.

Ведь он даже пальцем показал на неё и на её кофточку! Будто подцепил, зацепил, цапнул и вытянул из толпы. Остановил и отвёл в сторону от общего потока. И всё это – одним пальцем. Буквально.

Причём этим своим страшным пальцем к ней даже не прикоснувшись – пальцем не тронув! – тоже буквально. Он даже не сдвинулся с места. Он не шелохнулся. Но Катя всё равно испугалась, чуть не заплакала – ведь она очень боялась седого носатого Жуфа!..

И кофточку сняла.

Однажды такое уже случилось. Вернее, чуть не случилось.

Но тогда рядом с Катей была Таня. И ей удалось отстоять Катю и её кофточку и уговорить старо… строгого инспе… директора: мол, сестрёнка часто болеет, вот и сейчас только-только после ОРЗ.

А в этот злополучный день Тани рядом не оказалось.

И всё, конечно, из-за этих «жуфских» тапочек! То есть, конечно, не самого Жуфа тапочек – сам-то он в тапочках по школе не ходил – в ботинках ходил, как все нормальные люди! И на тёмной подошве. Между прочим.

А из-за тапочек Венькиных.

Это в них он запнулся – ведь у тапочек подошва слишком мягкая! – и полетел со всей силы, и ударился затылком о пол так, что загудели стены и задрожали перекрытия!.. а потом стало тихо-тихо.

– Веня! Венька! Венечка!! Вставай!.. – сначала закричала, а потом испуганно запричитала Катя во внезапно обступившей их со всех сторон тишине. Тишине шерстяной. Войлочной. На светлой подошве.

Никто уже не смеялся. Тишина напряжённо посапывала.

Катя быстро поднялась сама и бросилась поднимать несчастного.

Ведь ей вовсе не хотелось его ронять! Ни ронять, ни ударять, ни бить – ничего из этого не хотелось ей! – они ведь играли! Ведь это же они всё в шутку!

Но учительница была иного мнения.

Когда Веню наконец подняли и привели в класс – и, надо отдать ему должное, он совсем не плакал, совсем-совсем! а только морщился, ведь ему было очень больно!.. – учительница, увидев Венино бледное искажённое страданием лицо, ахнула и всплеснула руками:

– Веня, что случилось?! Что с тобой?! КТО?!..

– Это Кислова… – услужливо подсказало некое лицо из одноклассников. Думая, очевидно, что сама «виновница» сознаться не догадается.

Но в подсказке не было необходимости.

– Это я… Это мы… Мы играли!.. И он упал… Я не… Я нечаянно!.. – поспешила объяснить Катя, трясясь от страха и заикаясь.

– Да как ты МОГЛА?! Да ты ЧТО?! Да ЗНАЕШЬ ЛИ ТЫ?!.. – закричала на неё учительница. – Да он и так весь БИТЫЙ-ПЕРЕБИТЫЙ!!

И это было чистой правдой. Катя знала. Да, бедный Веня и так был весь, как сказала учительница, битый-перебитый: не очень ловкий мальчик, небольшого роста к тому же… – ему постоянно доставалось. Нет, никто не обижал его специально. Но вот, например, недавно – прямо на Катиных глазах! – мальчишки играли: один, стоя у стены, должен был другого ловить. Ловили как раз Веню. И тот, кто должен был его поймать, в последний момент возьми да и увернись! Возьми да и отойди в сторону! Возьми да и не поймай! В шутку, конечно же! А Веня возьми да и ударься лицом о стену. И…

…прощайте, передние зубы! Ходил теперь бедный Веня с одними их обломками.

Веню было очень жалко. А теперь ещё и это.

– Да что же я его РОДИТЕЛЯМ скажу?! – кричала учительница чуть не плача и всё «плеская» руками.

Катя не знала, что можно было бы сказать Вениным родителям.

– Да знаешь ли ты, что его МАМА?!.. – не унималась педагог. – Да знаешь ли ты, что его мама УЖЕ?!.. – она так и не смогла докончить фразу. Видимо, и сама не знала.

Не знала и Катя. Но, хоть и не зная наверняка, «что» там Венина мама «уже», «о чём-то таком» всё же догадывалась. И от этого ей было страшно. И стыдно. Ведь она никогда никого не била. И не роняла. Даже в шутку. Даже случайно. Даже нечаянно. И вот на тебе! Уронила! И теперь не знала, как исправить случившееся. Вернее, знала, что исправить уже ничего не исправишь: ни зубы Вене новые не вставишь, и не отрастут они (Катя и за них чувствовала свою ответственность – ведь на её же глазах они «выбились»), ни голову разбитую вот так сразу не вылечишь (хоть голова-то у Вени как раз на месте и целая – даже крови нет, просто болит сильно… сотрясение, наверное), ни новую здоровую, которая сама бы следила за тем, чтобы её незадачливый хозяин не падал, не приставишь.

И Кате так жалко стало бедного Веню – ужасно жалко! ещё жальче, чем раньше: и так без зубов, а теперь ещё и с головой битой! – жалко до слёз… Хоть сам он и не плакал – ни тогда, ни сейчас.

Зато по Катиному лицу – вот уж кто плакал! – слёзы катились градом, лились рекой (и позже некто будет вспоминать-смаковать: «Как ты ревела, Кислова! Как ты реве-е-ела!»).

Она уже хватала ртом воздух, как будто вот-вот захлебнётся.

Господи! Да она ведь – не нарочно! Она ведь – нечаянно!

– По… простите меня, про… пожалуйста!.. Я… я… я не хо… хоте-е-ела!..

Но ни Катино чистосердечное признание, ни её раскаяние, ни слёзы, перешедшие уже в бурные рыдания, не только не смягчили мудрое и чуткое педагогическое сердце – казалось, они ещё больше распалили его:

– ВОН!! ВОН ИЗ КЛАССА!! – грохнуло как гром среди ясного неба (впрочем, вовсе уже не ясного, а хмурого, местами весьма дождливого, грозового).

Дети оторопело притихли.

– МАРШ ЗА РОДИТЕЛЯМИ!! ЖИВО!! И БЕЗ НИХ В ШКОЛУ НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ!! – гремело-неслось Кате вдогонку.

Потому что она уже бросилась – «вон из класса»!

Она даже не поняла, как это случилось – просто – вдруг…

Бегом! В рекреацию!

Из рекреации – в коридор!

Из коридора – на лестницу! Один пролёт! – другой! – третий!.. Скорее! Скорее! Бегом!!

Не чуя под собой ног, скатилась по безлюдной лестнице и через тихий пустой вестибюль – ведь урок уже начался – кинулась ко входной двери… И, когда она ещё только бежала к ней, когда только подбегала, приближалась, ей навстречу – будто в замедленной съёмке – из-за стоявшей в вестибюле парты стала подниматься какая-то тёмная фигура…

А пока поднималась – тоже медленно, как будто во сне, – округлив почти до совиного размера глаза, произнесла-прошелестела – на одном бесконечном выдохе:

– Девочка, ты куда?..

Это был кто-то из дежурных – всегда оставалась пара учеников, стороживших на входе и во время уроков по принципу «всех впускать, никого не выпускать».

Но Катя не ответила, она уже налегала руками и грудью на тяжёлую стеклянную створку…

Она уже открывала их, эти двери, ведь их было две: одна!.. потом тамбур… вторая!..

И вот уже она «на воле» – скатывается, слетает вниз по ступенькам: раз, два, три, четыре, пять!.. Бегом! Бегом! Скорее!!

Она бежит через школьный двор, пересекает его и, выбежав из ворот школы, оказывается на бульваре, после чего ей предстоит перейти дорогу – улицу… одну! затем ещё бегом – другую!

И вот уже Катя на горке! И с неё виден её дом!! И ведущая к нему дорожка! Наискосок – мимо детской площадки и старой тропарёвской берёзы…

И Катя бежит! – летит! – по дорожке!! – мимо детской площадки и берёзы – такой солнечной! – тончайшие ветки её все в мелких бледно-жёлтых листочках… – плакучей…

Летит, как поросёнок Пятачок со своим зелёным шариком! Только без шарика…

Но зато в красных вельветовых тапочках на шнуровке и на мягкой светлой подошве…

И без куртки. И даже без кофточки своей!! – красной шерстяной… Ведь директор запретил…

Хорошо ещё, что не так холодно – а ведь уже осень…

Катя бежит! – летит!! – не разбирая дороги и не ощущая собственного тела! – а ощущая только его – этот полёт!! – и этот осенний воздух – свежий, лёгкий и вместе с тем упругий и плотный – странно, непривычно и одновременно приятно холодящий руки и грудь сквозь тонкую ткань коричневого платья… – и плачет.

– Девочка, ты куда?..

Если вас спросят – не отвечайте.

Куда? Какая теперь разница, куда… Главное – откуда.

Из «детства».

Откуда выгоняют шлепками, пинками, тумаками и оплеухами.

Выводят за покрасневшее ухо – с позором.

Выволакивают за шкирку. Выталкивают взашей.

Вытягивают клещами. Щипцами. Выдавливают.

Выпихивают.

С плачем и криками.

И какая разница, кто кричит и плачет кто… ты ли, тот ли, кто тебя выгоняет…

Вам всё ещё хочется назад – «в детство»?

Вам всё ещё хочется обратно – туда?

Бегите, милые, бегите. Бегите без оглядки. Оттуда.

А неважно куда.

Не смотрите назад и никогда, слышите – никогда! – туда – не возвращайтесь.

И, если вас спросят – или лучше сказать «когда» – потому что это обязательно произойдёт, обязательно случится! – так вот, когда вас спросят: «Девочка, ты куда?..» (ну или, скажем, «мальчик») – и попытаются остановить, задержать, вернуть, – ничего им не отвечайте! имеете полное право! – не останавливайтесь, не задерживайтесь и не возвращайтесь – бегите!

Бегите! – летите! – сейчас! Иначе потом всё равно придётся – придётся бежать и лететь! – только уже «из Шоушенка»⁸ или из другого какого-нибудь «гнезда кукушки»⁹.

И без конца себя спрашивать, без конца повторять: «Тварь я дрожащая или право имею…»¹⁰ – и не находить ответа.

Нет, убивать никого не нужно, боже упаси!.. Но – бегите! Бегите!

И главное – ничего не бойтесь.

Ничего и никого.

И никогда.

Катя всё-таки добежала.

Нет, она не споткнулась и не упала, как поросёнок Пятачок.

У неё не развязались шнурки. И мягкая «тапочная» подошва не подвела её – ни за что не запнулась. Ай да мама, какие тапочки ей купила!

Добежала до своего дома…

А ведь ей ещё одну дорогу пришлось перейти – третью… Вернее, перебежать…

И, в общем-то, странно, что никто из взрослых, пускай даже совсем незнакомых, не обратил внимания на плачущего ребёнка в школьной форме, бегущего незнамо куда… в неурочное… а точнее, в урочное время… – не остановил, не поинтересовался, а что же случилось…

Взлетела по тёмной лестнице на свой второй этаж…

И даже сама (!) своим (!) ключом, он висел на атласной голубой ленточке поверх форменного платья как знак родительского доверия и предмет Катиной гордости, открыла дверь…

И из полутёмной прихожей бросилась на кухню – на свет…

Там кто-то был…

Попав из темноты в залитую светом просторную кухню, всё ещё плача, задыхаясь от слёз, а теперь ещё и от бега, Катя не видела, кто. Не поняла. Или просто не запомнила.

Может быть, это была Таня…

Точно. Таня! Да-да! Она ведь в первую смену училась, а Катя – во вторую. Значит, это во втором классе было, а не в первом. Во втором классе, во вторую смену (а значит, время было неурочное), стояла просто удивительная – настоящая золотая! – осень…

И у Тани тоже округлились глаза – как у того дежурного (или там дежурная была?) – Катя не видела Таниных глаз – свои не давали – всё плыло перед ними, словно в тумане… но она поняла, почувствовала это крайнее удивление: по тому, как медленно, будто заторможенно, поднялась Таня со стула, по тихо свистящему шёпоту вопроса на одном выдохе:

– Катя, что случилось?..

Действительно, что это делает её младшая сестра здесь, сейчас – в то время, как должна находиться в школе…

Одна, без ранца, без мешка со сменкой…

Без кофточки…

Без куртки!

И… и в сменке! – в школьных тапочках!! В них, что ли, она по улице бежала?!..

А родителей как раз-таки дома и не было – они были на работе.

И чем там этот день закончился, Катя тоже уже не помнит: как добралась обратно в школу… и добиралась ли…

С Таней ли они туда отправились…

Или решили всё-таки дождаться маму с папой…

И что она говорила им, и говорила ли…

Или Таня сама всё родителям объяснила?..

И что они сказали Тане… и Кате…

И о чём говорили позже с учительницей…

И даже что это была за учительница: любимая ли Катина Татьяна Витальевна или другая – нелюбимая – Зáучиха – с жирными малиновыми губами и свекольными волосами… Катя не помнит.

И как в конце концов всё уладилось, не помнит тоже.

Но ведь уладилось! И не простыла она, не заболела!

И Веня Санин жив-здоров!

И даже полюбил её, Катю, за что-то…

Или это он ещё до того влюбился?..

Но вот помнит она, как – бежала! – как мчалась стремглав!! – хоть и не по своей воле, не по собственной, хоть и «наказанная», – а всё равно – на волю.

– Девочка, ты куда?..

Вы ещё спрашиваете?

В рамочках

 
Какая чушь! Мозги, наверно, птичьи…
Ещё чуть-чуть, чуть-чуть… и – соскочу!
И – улечу!!
Из рамочек приличья.
Я даже золочёных не хочу.
 

«Мне детство моё приснилось…»

 
Мне детство моё приснилось,
Но в этом высоком лбу
Уже и тогда хранилось
Всё то, чем теперь живу.
 
 
И в неге моей весенней —
И в будущем, и тогда —
Скакал на коне Есенин
В далёкие города.
 
 
И в этом весёлом беге —
Предвиденья тихий звон:
В осенней, в осенней неге
Досматривать этот сон…
 
 
Узнать бы, а что мне снится:
Химических формул горсть?
По физике тройка-птица,
В тетради нечастый гость?
 
 
Учебник обществоведе?..
Грядущие револю?.. —
Мой сон бередит и бредит,
За это ведь и люблю
 
 
И снить, и кому-то сниться,
И утренних тех ребят
Наивные эти лица:
Не знают, что тоже спят…
 
 
Мы вместе обскачем Несыть!¹¹
И справимся все со всем!
Ведь нам уже – целых десять.
А с виду – так целых семь.