Нина Николаевна Колядина
Гайда!
«И все-таки самое важное сейчас – это, конечно, орловско-тульское направление, – продолжал рассуждать Аркадий. – Если белых под Тулой не остановить, совсем плохо нам придется. Это ведь город оружейников, можно сказать, арсенал нашей армии. Но главное – это последний большой город перед Москвой. Если его сдадут, то Советская власть и в самом деле окажется в опасности…»
Аркадий понимал, что решение руководства страны о переброске части войск с Западного фронта на Южный было вызвано острой необходимостью, но как оставшиеся на берегах Березины и Западной Двины части РККА будут удерживать натиск многочисленной, хорошо вооруженной армии Пилсудского, не имел никакого представления. Положение красных в этих районах и без того уже было слишком тяжелым: не хватало не только людей, но и боеприпасов, обмундирования, медикаментов, провизии. Многие из красноармейцев роптали.
– Жрать охота! Прям живот к спине прилип. Нас кормить-то по-человечески когда-нибудь собираются? Или ждут, когда мы все от голода передохнем? – будто прочитав мысли своего командира, снова завелся Филька. – Вроде, воблы обещали, и что? Где она, вобла-то?
– Да… Когда под Борисовом стояли, даже сало иногда в пайках было, консервы, – на этот раз поддержал его Николай. – А теперь картошкой одной кормят.
«Так Оксане картошку и не вырыли, – вспомнил вдруг о невыполненном обещании Аркадий. – Кто бы мог подумать, что мы Приямино так быстро оставим. А ведь оставили… Да что там Приямино – до Крупков поляки дошли! И Лепель у них, и Полоцк. А мы все отступаем и отступаем…»
С промокшего куска брезента ему за шиворот стекло несколько капель холодной дождевой воды. Аркадию почему-то показалось, что не тоненькая струйка прокатилась по шее, а ледяной душ обрушился на него, заставив быстро собраться и отбросить упаднические мысли. В конце концов, он ведь не Сомов.
– А ну прекратить разговоры! – негромко, но строго приказал он красноармейцам. – Знаете ведь, какая сейчас обстановка в республике. Другим еще хуже.
– Да куда уж хуже, – буркнул себе под нос Филька, но больше не проронил ни слова.
Взводного, хоть и был тот моложе их всех, красноармейцы побаивались – больно уж строгим оказался.
С пронзительным свистом над воронкой пронесся снаряд, за ним второй, третий…
– Началось! – сказал Филька и грязно выругался.
Сердце Аркадия бешено заколотилось. И все же, невольно втягивая голову в плечи при каждом таком свисте и раздававшемся вслед за ним грохоте рвущегося за рощей снаряда, он трезво оценивал ситуацию: «Точно по нашим бывшим позициям лупят! Ну-ну… Давайте, сволочи, расстреливайте свои припасы! Мы подождем. А там посмотрим…»
Артобстрел длился недолго – поляки, видно, считая, что силы красных на этом участке фронта на исходе, решили много снарядов не тратить. Через несколько минут свист над головами красноармейцев и взрывы за рощей прекратились. Над полем установилась мертвая тишина.
В воронках тоже было тихо. Если поляки и рассматривали в бинокли старые, с обвалившимися краями ямы, то никакого движения над ними и возле них не замечали, а то, что происходило внутри этих ям, разглядеть было невозможно. Укрывшись кусками брезента, красноармейцы сидели тихо, не двигаясь.
– Если тебе опять приспичит, ссы в портки, – предупредил Семеныча Филька. – А то я тебе сам…
Конец фразы утонул в грохоте разорвавшегося – теперь уже совсем близко от них – снаряда. По брезенту застучали комья долетевшей до укрытия земли.
«Раскусили нас, что ли, гады?» – подумал Аркадий.
Однако, пальнув несколько раз – так, на всякий случай – по прилегающему к роще краю поля, где воронок было больше всего, поляки прекратили обстрел.
Аркадий, пригнувшись, добрался до того места в яме, куда перед этим ходил Семеныч и откуда хорошо просматривалось укрытие Кирилла Лагоды. Встав на большую кочку, выпирающую из скопившейся на дне жижи, и плотно прижавшись к поросшему травой краю воронки, он медленно высунул голову наружу.
Со стороны противника Аркадия прикрывал какой-то торчащий из земли низенький кустик, покрытый мелкими пожухлыми листочками. Кустик этот он приглядел еще до начала обстрела. Поле – насколько хватало глаз – казалось пустым и безмолвным. Ни людей, ни зверей, ни птиц на нем не было видно. Галки, которые на рассвете копошились в пропитанной дождем почве, отыскивая мелкую живность, испуганные грохотом снарядов улетели подальше от этого места.
Аркадий то устремлял взгляд туда, где была воронка Лагоды, то всматривался в противоположную, дальнюю часть поля, за которым находились позиции противника. Стоять на скользкой, неровной кочке было неудобно – ноги постоянно приходилось держать в напряжении, отчего они немели. Но еще хуже – противнее – было чувствовать, как сквозь шинель пробирается к телу отвратительная, холодная, как лягушка, пропитавшая траву и землю влага.
«Ничего, ничего… Надо терпеть, – приказал себе Аркадий. – Ты ведь не барышня кисейная, а красный командир. На тебя подчиненные смотрят…»
Он повернул голову к укрытию Лагоды и вдруг увидел, что торчащая из воронки ветка начала медленно раскачиваться из стороны в сторону. Это был знак. Аркадий перевел взгляд на другую сторону поля и, прищурившись, вглядывался вдаль. Сигнал, поданный Кириллом, который вел наблюдение за местностью в бинокль, означал, что комвзвода заметил противника.
Вскоре – уже без всякого бинокля – и Аркадий увидел, как вдалеке, на охристо-коричневом поле появились черные, крошечные, словно игрушечные оловянные солдатики, фигурки. Это были поляки.
– Идут! – повернувшись, крикнул он красноармейцам и посмотрел на Ухина.
Тот, не дожидаясь приказа, сделал знак рукой, означающий, что он понял своего командира, стащил со стоявшего на ящике пулемета кусок накрывавшего оружие брезента и выжидающе посмотрел на взводного.
Польская пехота шла, рассыпавшись по всей ширине огромного поля. Аркадий не отрывал глаз от надвигавшегося противника, наблюдая за тем, как фигурки «солдатиков» растут прямо на глазах. Ему казалось, что он уже видит ненавистные лица врагов, а Лагода все никак не подавал сигнала, которого ждали красноармейцы. Напряжение росло с каждой секундой. Аркадий боялся, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
«Ну, давай же, Кирюха, давай! Пора уже!» – мысленно подстегнул он товарища и в то же мгновение увидел, как над воронкой Лагоды взметнулось вверх красное полотнище. А еще через мгновение над только что казавшимся безмолвным, пустынным полем прокатилось громкое «Урааа!», слившееся с треском пулеметных очередей и винтовочных выстрелов.
Красноармейцы палили по наступающим на них полякам прямо из воронок. Ухин, установив пулемет на краю ямы, стоял на ящике из-под снарядов и строчил безостановочно.
Противник, не ожидавший такого «сюрприза» от, как ему казалось, почти поверженных красных, поначалу запаниковал. Первые ряды поляков, попавшие под плотный огонь, начали редеть. Одни – убитые и раненые – повалились на землю, другие упали на пашню, чтобы укрыться от пуль, некоторые бросились бежать с поля боя.
– Ага! – увидев убегающих врагов, во всю глотку заорал Филька. – Сдрейфил, поляк-портки горят! Получай в жопу, гад!
Но противник отступать не собирался. Польские пехотинцы быстро сосредоточились и, подгоняемые своими командирами, несмотря на потери, двигались вперед. Их было так много, что в какой-то момент по телу Аркадия пробежала предательская волна страха перед этим ощетинившимся штыками людским потоком, остановить который, казалось, не удастся никакими силами. А тут еще Филька, стараясь переорать звуки выстрелов и пулеметную трескотню, крикнул:
– Взводный, всего две обоймы осталось!
Собрав в кулак всю свою волю и преодолев страх перед надвигающейся угрозой, Аркадий хотел было приказать пулеметчику, чтобы тот лучше корректировал огонь и экономил патроны, но вдруг заметил, что группа поляков – человек десять-двенадцать – отделилась от своих и, вырвавшись вперед, оказалась на расстоянии метров пятидесяти от воронки Лагоды. Пулемет из этой воронки уже не строчил – там, видно, кончились все обоймы. Еще метров двадцать-тридцать, и противник забросает укрытие красноармейцев гранатами.
– Ухин, слева! – крикнул Аркадий Фильке.
Тот, громко матерясь, развернулся и направил ствол на приближающегося к воронке Лагоды врага.
«Тра-та-та-та…» – застрочил пулемет.
Поляки рухнули ниц: одни – замертво, другие – скрючившись от полученных ран, третьи – спасаясь от огня. Филька снова развернул оружие и вставил в него последнюю обойму. Захлебываясь, пулемет ударил по вражеской пехоте, но огненный смерч длился недолго: патроны кончились. Через несколько минут над полем раздавались только винтовочные выстрелы – все пулеметы красных умолкли.
– Ухин, Скотников! Гранаты готовь! – приказал Аркадий Фильке и Генке. – Остальные, прицельно: «Огонь!»
«Остальные» – Семеныч и Николай – и так уже беспрерывно палили по врагу из винтовок.
– Ага, как же – «прицельно»! – перезаряжая оружие, успел буркнуть Семеныч. – Они, как зайцы, зигзагами бегут. Попробуй тут «прицельно».
Аркадий понимал, что остановить атакующих только винтовочными выстрелами не удастся и что еще немного – и в воронки красноармейцев полетят вражеские гранаты. Тогда ямы, служившие бойцам укрытием, превратятся в их могилы. Чтобы не допустить этого, нужно держать врага на расстоянии – таком, откуда его граната до воронки не долетит.
Аркадий выдернул из лимонки чеку и, размахнувшись, со всей силы бросил ее в находящихся уже метрах в сорока от них поляков.
– Рано! – крикнул Ухин.
– Ничего не рано! – отозвался Генка, вслед за взводным метнув в противника гранату.
Один за другим послышались два громких хлопка, и тут же перед цепью поляков взметнулись вверх два облачка белого дыма, клубы которого перемешались с разлетающимися в разные стороны осколками снаряда, крупными комьями и мельчайшими частицами почвы. В промежутке между этими облачками было видно, как несколько человеческих тел, оторвавшись от земли, приняв какие-то неестественные позы, рухнули на землю.
Вскоре столбики дыма взмывали уже по всей линии наступления поляков, а над полем громыхала какая-то немыслимая, безумная, оглушающая какофония, которая образовалась от смешения доносившихся со всех сторон звуков: грохота разрывающихся гранат, трескотни винтовочных выстрелов, командирских команд, криков и стонов раненых.
Красноармейцы поначалу находились в более выгодном положении, чем пехотинцы Пилсудского. Метнуть гранату в большую группу людей, не выбирая конкретной цели, было куда легче, чем с дальнего расстояния, да еще на бегу, попасть в одну из хаотично разбросанных по полю воронок. Поляки тоже это понимали и, обходя убитых и раненых, стремительно двигались вперед, с каждой минутой сокращая дистанцию до оборонительного рубежа красных.
Бросив беглый взгляд влево, Аркадий заметил, что значительная часть атакующих приблизилась к воронкам, где укрывались бойцы взвода Лагоды. На этот раз помочь своим товарищам он не мог…
– Взводный! – сквозь оглушительный грохот донесся до него голос Генки Скотникова. – Есть еще лимонки? У меня кончились!
– Есть! – крикнул Аркадий и вытащил из кармана последнюю гранату.
Он разогнул усики предохранительной чеки и, продев в кольцо указательный палец, собирался выдернуть ее из лимонки. Неожиданно его внимание привлек добавившийся к привычной уже какофонии звук – раздавшийся над полем резкий свист снарядов. Только на этот раз летели они не со стороны противника. Это наши трехдюймовки палили по позициям врага и его арьергарду, замыкавшему отряд наступающих.
– Ура! – закричали Генка и Филька.
– Ура! – послышалось из других воронок.
– Урааа! – донеслось откуда-то сбоку.
Аркадий повернул голову в сторону, откуда раздавался клич, и увидел, как по полю, выставив вперед винтовки, бегут наши бойцы. Он не знал, что делается на левом фланге, у Постнова, но догадывался, что там тоже вступили в бой резервные подразделения полка.
– Ура! – крикнул Аркадий и, вырвав из гранаты чеку, бросил ее в противника.
Когда дым в эпицентре взрыва рассеялся, он увидел, что авангардная часть отряда наших находится уже в нескольких шагах от поляков, а в руках одного из красноармейцев развевается боевое красное знамя.
«Без штыковой точно не обойдется!» – мелькнула в голове Аркадия мысль.
Он вскинул винтовку и отдал команду бойцам:
– Вперед! В атаку!
Держа в одной руке оружие, а другой – облокотившись на край воронки, Аркадий приподнялся, чтобы выбраться из укрытия, но неожиданно какая-то мощная, невидимая, жгучая волна подхватила его и с чудовищной силой швырнула к противоположному краю ямы. Он ударился спиной о выступающий из земли большой скользкий камень, но, потеряв сознание, даже не успел почувствовать боли.
Очнулся Аркадий оттого, что кто-то тряс его за плечи. Он ничего не видел и не слышал. Веки, будто склеенные, не разлипались, а до слуха не долетало ни единого звука – словно затычки в ушах торчали. Язык тоже не слушался. Аркадий понял это, когда хотел попросить, чтобы его перестали трясти – эта тряска отзывалась нестерпимой болью в спине, – но язык отказывался подчиняться.
Когда, наконец, ему удалось немного приоткрыть глаза, то через образовавшие между веками узенькие щелочки Аркадий увидел склонившуюся над ним бородатую физиономию, беззвучно шевелившую почти такого же, как борода, цвета – пепельно-серыми – губами.
Он узнал Семеныча, но не понимал, что тот говорит. Слава богу, бородач, заметив, что взводный вроде бы очухался, перестал его трясти.
Сознание постепенно возвращалось к Аркадию: он вспомнил, где находится и что происходит вокруг. Со слухом было хуже. Ни грохота боя, ни голоса Семеныча он не слышал.
Аркадий хотел оглядеться, чтобы оценить обстановку, но при первой же попытке повернуть голову почувствовал такую сильную боль в висках, что снова едва не потерял сознание. Кроме того, его сильно тошнило. И все же он, с трудом оторвав туловище от края ямы, встал на ноги и, пошатываясь, сделал несколько шагов к той стороне воронки, откуда его отбросило взрывом.
Перед ним простиралась картина только что закончившегося боя. Вдали, в двух-трех сотнях метров от линии, где стороны сошлись в штыковой, виднелись отступающие к своим позициям поляки. Их никто не преследовал – у наших на это не осталось сил.
«Мы выстояли, выстояли…» – подумал Аркадий и перевел взгляд на ближний участок поля.
На искромсанной взрывами, истоптанной, выжженной земле лежали люди. Наши и поляки. Пробитые пулями, проколотые штыками, разорванные осколками гранат. Одни – таких было большинство – не подавали признаков жизни, другие пытались подняться, взмахивали руками, видно, звали на помощь. К некоторым подходили оставшиеся в живых красноармейцы, помогали раненым встать на ноги и, если это удавалось, уводили их с места сражения. Но тех, кто мог передвигаться, было немного.
Мимо воронки Аркадия прошла группа из четырех человек. Впереди, опираясь, как на трость, на приклад винтовки, с трудом волоча левую ногу, еле тащился парень, лицо которого при каждом его шаге искривляла гримаса боли. Парень морщился, но не орал – губы его оставались сомкнутыми.
Следом за раненным в ногу бойцом двигались трое: двое красноармейцев вели своего товарища, подхватив его с обеих сторон под мышками. И хотя парень шел на собственных ногах, было заметно, что передвигается он из последних сил.
Аркадий похолодел, увидев, какие увечья получил несчастный. Обе руки его были покалечены – у одной отсутствовала кисть, другая оторвана до середины предплечья. Из размозженных тканей, покрытых каким-то черным налетом – то ли копотью, то ли землей – торчали обломки костей, болтались обрывки сухожилий и сосудов, с которых стекали на грязную, изорванную шинель крупные капли крови. Возраст бойца определить было невозможно: на лице его, которое походило на сплошное кровавое месиво, выделялся только темный провал широко открытого рта.
Недалеко от своей воронки Аркадий увидел оставшееся после разрыва гранаты – той самой, которая вывела из строя и его, – небольшое углубление, обрамленное черным кругом выжженной травы. В радиусе трех-пяти метров от эпицентра взрыва лежало несколько человек, у которых не было шансов остаться в живых.
Чуть дальше, метрах в семи от воронки, распластался молодой красноармеец в пробитой осколками шинели. Он лежал на спине не двигаясь, раскинув в стороны руки. Аркадий сперва посчитал парня погибшим, но потом вдруг заметил, что пальцы его потихоньку подрагивают, будто легонько касаются клавиш рояля. Наверное, таким образом парнишка пытался привлечь к себе внимание, но «музыки» его никто не слышал.
Вдруг до слуха Аркадия донесся какой-то монотонный гул – похожий на гудок паровоза, только слишком ровный, однообразный, непрерывный. Так как железной дороги поблизости не было, он понял, что «гудок» этот раздается у него в голове, и никто, кроме него самого, слышать его не может. Через некоторое время на фоне этого странного гула Аркадий различил еще какие-то звуки. Он понял, что слышит человеческий голос.
– …Ну, вот, – продолжал свой монолог Семеныч, – мы-то пониже оказались, да и были с другого краю, поэтому нас и не задело. А ты как раз выпрыгивать собирался, вот тебя взрывной волной и шандарахнуло.
Аркадий почувствовал, как к горлу снова подступает тошнота, гул в голове усиливается, а земля уходит у него из-под ног. Еще мгновение – и он потеряет сознание. Чтобы не упасть на дно ямы, он всем телом навалился на край воронки и, наклонив голову, уткнулся лицом прямо в прелую, мокрую траву.
– Эх, сынок, – сказал Семеныч, – сильно, видать, тебя шибануло.
Но Аркадий этих слов уже не услышал.
Вечером хоронили убитых товарищей. Среди них был и белорусский коммунист Кирилл Лагода. Взвод Аркадия не досчитался семерых красноармейцев, раненых было еще больше. Сам он едва держался на ногах.
– Погибшие в жестоком бою товарищи отдали свои жизни за наше социалистическое государство, не дрогнув перед посягнувшими на него интервентами, – сказал, стоя на краю братской могилы, командир полка. – Сегодня мы доказали врагу, что, как бы силен он ни был, нет на Земле такой силы, которая смогла бы одолеть нашу непобедимую, поистине народную Красную армию…
5.
Ночью заметно подморозило, а утром пошел снег. Легкие, пушистые снежинки плавно опускались на опустевшие поля, черные, корявые ветки деревьев, искореженные колдобинами дороги, обветшалые крыши хат. За какой-то час все вокруг преобразилось.
Аркадий закрыл за собой низенькую деревянную дверцу, плотно прижав ее к косяку, чтобы тепло не уходило, и, оказавшись на приземистом крылечке, застыл от удивления: унылая, неприглядная местность покрылась мягким пышным покрывалом и выглядела сказочно красивой. Неказистые хатки, скукожившиеся под почерневшей от времени соломой, накинув ослепительно-белые платочки, вдруг посвежели и повеселели. Яблони в садах, накрывшись легкой, сотканной из снежных хлопьев накидкой, стали похожими на загадочных принцесс.
Когда он шел в хату, где располагался штаб, ничего такого не было. Чувствовалось только, что скованная морозом земля не хлюпает под ногами, как еще вчера вечером, а образовавшийся на лужах лед трещит и рассыпается на множество крошечных сверкающих льдинок.
Вдыхая полной грудью свежий, морозный воздух, Аркадий стоял на крыльце и раздумывал, что ему делать дальше: отправиться в свою хату и плюхнуться на набитый старой соломой матрац, как посоветовал ему лекарь, или, постояв тут еще немного, вернуться обратно в штаб. Что и говорить – еще пять минут назад, находясь в горнице, где было тесно, накурено, шумно, он бы точно грохнулся в обморок. Виски у него давило, голова кружилась и раскалывалась от боли, перед глазами мелькали то ли какие-то искры, то ли мушки. Полученная больше месяца назад контузия порой все еще давала о себе знать.
Доктор, заглянувший в штаб по каким-то своим делам, увидев Аркадия, заметил, что тот находится не в лучшем состоянии, и велел ему немедленно идти домой и улечься в постель, пообещав через часик-другой проведать больного. Сначала именно так Аркадий и собирался поступить, но, выйдя на улицу и надышавшись чистым воздухом, как-то сразу взбодрился, почувствовал прилив сил и решил, что, пожалуй, сможет возвратиться в штаб, чтобы послушать, о чем говорят старшие краскомы.
Это, конечно, в первую очередь касалось положения на Западном фронте. В Микашевичах, южнее Минска, между Пилсудским и представителями советской республики начались переговоры, во время которых обе стороны почти прекратили военные действия. Эту информацию сегодня больше всего и обсуждали.
Многие полагали, что полякам верить нельзя: паны хитрят, согласившись на эти переговоры. Скорее всего, узнав, что белые взяли Курск и Орел, они испугались – а вдруг Деникин дойдет до Москвы, свергнет Советы и установит свою власть? Тогда он точно захочет вернуть польские земли – как было при царе – в состав России, а это интересам Пилсудского никак не отвечало.
По всей видимости, поляки решили, что лучше посодействовать большевикам в их борьбе с Добровольческой армией – ну, хотя бы не оттягивая на себя части красных, которые те могли бы направить на разгром деникинцев. А там – кто их, этих оккупантов, знает? Может, они дожидаются, когда силы у противников иссякнут, и тогда можно будет расправиться и с теми, и с другими сразу?
Среди краскомов были и такие, кто считал, что никаких переговоров с интервентами вообще вести не следует и что Красной армии нужно немедленно двигаться вперед и идти до самой Варшавы, чтобы помочь польским рабочим свергнуть правительство Пилсудского и захватить власть, приблизив тем самым мировую революцию.
Аркадий пока не решил, какой точки зрения стоит придерживаться. Слушаешь некоторых и думаешь: о каком наступлении они говорят, если красноармейцы – голодные-раздетые-разутые – еле ноги волочат?
Хотя, с другой стороны, части РККА на Западном фронте давно уже в тяжелом состоянии находятся, а поляков как-то сдерживают. Да, в октябре были не лучшие дни – наши отступали и отступали. Но потом – откуда только силы взялись! – остановили врагов по всей линии фронта. Видно, последние сведения с других фронтов внушили оптимизм: Орел наши у Деникина отбили, да и Курск, судя по свежим сводкам, вот-вот обратно возьмут. Юденич от Питера тоже назад попятился – к западным границам.
Когда переговоры с поляками начинались, красные войска уже и к Бобруйску, и к Борисову подходили, а здесь, в Лепельском районе, несколько населенных пунктов от интервентов освободили. В них теперь расположились красноармейцы. Одну из пустующих хат, еще до польской оккупации оставленных хозяевами, отвели под штаб, где собирался командный состав.
Аркадий сгреб с перил пригоршню чистого белого снега и попробовал его на вкус. Снег оказался совершенно безвкусным и, хрустнув на зубах, тут же растаял во рту. Решив, что все-таки вернется в штаб, Аркадий уже взялся за дверную ручку и пригнул голову, чтобы не удариться о притолоку, но, услышав за спиной какой-то звук, похожий на скрип колес, дверь открывать не стал. Он распрямился и посмотрел в сторону, откуда доносился скрип.
По дороге, понурив голову, плелась худая, с ввалившимися боками кляча, запряженная в довольно широкую порожнюю телегу, которая, подпрыгивая на ухабах, скрипела всеми четырьмя колесами. За ней, отстав метров на пятнадцать, тащилась вторая лошадь – такая же тощая. Она тоже волокла пустую подводу. Следом, на небольшом расстоянии друг от друга, медленно двигались еще три повозки. На передке каждой из телег сидело по одному красноармейцу, которые управляли лошадьми.
На первой подводе, держа в руках вожжи, клевал носом щупленький парень в надвинутой на уши папахе. Приглядевшись, Аркадий – по пенсне – узнал в парне Сомова.
Немного поколебавшись – заходить в дом или подойти к товарищу, он, махнув на дверь рукой, спустился с крыльца. Переговоры, конечно, дело серьезное, но что толку о них говорить, если повлиять на ход событий никто из присутствующих в штабе не может. А вот как у наших все прошло сегодня, можно узнать прямо сейчас.
Груженные ранеными подводы – по четыре-пять человек на каждой – еще вчера выдвинулись к станции, которая находилась верстах в пяти от села. Ночью специальный состав должен был забрать вышедших из строя бойцов, чтобы доставить их в тыл. Сколько времени придется ждать поезд, никто не знал, поэтому на всякий случай подводы отправили с вечера. Сопровождать их было поручено Сомову, который последнее время по причине ухудшающегося зрения был приписан к санитарной части.
– Здорово, Витек, – крикнул Аркадий, когда телега, на которой восседал его товарищ, поравнялась со штабом.
Сомов встрепенулся, огляделся по сторонам и, натянув вожжи, заставил лошадь прижаться к обочине и остановиться. Соскочив с подводы, он посмотрел на приближающуюся к нему вторую повозку и, окликнув сидевшего на ней бойца, жестом показал ему, чтобы тот не останавливался, а двигался дальше.
– Чего так долго-то? – протягивая Виктору руку, задал вопрос Аркадий.
– А… – отмахнулся тот и спросил:
– Начальство тут, что ли?
– Тут-тут. Где ж ему еще быть. Переговоры в Микашевичах обсуждает. А зачем тебе?
– Да вот… Хочу сразу о деле доложить, чтобы потом спать завалиться. Устал очень. Всю ночь на ногах.
Вид у Сомова действительно был неважным. Из-за темных кругов под стеклами пенсне и покрывшихся жесткой щетиной впалых щек он казался старичком, зачем-то напялившим на себя красноармейскую форму. Аркадий даже пожалел товарища, хотя и сам выглядел не лучше: глаза его ввалились, нос обострился и казался неестественно большим на бледном, осунувшемся лице, тронутом лишь едва заметным пушком.
Проводив взглядом последнюю подводу, Сомов повернулся к Аркадию и предложил:
– Подожди меня тут. Я скоро. Отчитаюсь по-быстрому, документы об отправке раненых отдам, а потом тебя отвезу.
– Да нет, я тоже в штаб пойду, – решил Аркадий. – Может, там и останусь. А ты докладывай и езжай домой, отдыхай.
Они вместе вошли в хату. В горнице по-прежнему витали клубы сизого табачного дыма, раздавались громкие голоса, но кое-что изменилось. Стол, на котором несколько минут назад лежали карты боевых действий и какие-то бумаги с печатями, теперь был застелен газетой. В центре стола красовалась бутыль с мутноватой жидкостью, пока еще полная. С одной стороны к бутыли пристроилось блюдо с солеными огурцами, с другой – тарелка квашенной капусты с луком. Кучками, прямо на газете, лежало порезанное крупными ломтями белое, с нежным розоватым оттенком сало. По краям столешницы выстроились разные по форме, цвету и размеру чашки, стопки, стаканы, видно, перекочевавшие в штаб из других хат. Один из краскомов держал в руках огромный кругляк хлеба, который начал уже разламывать на куски.
Аркадий и Виктор замерли у порога.
Бросив взгляд на четверть с горилкой, Аркадий едва сдержал приступ вспыхнувшего в груди гнева – лишь привычка соблюдать субординацию на службе не позволила ему потерять самообладание. Одновременно он почувствовал неловкость перед товарищем за картину, которую ни один из них не ожидал здесь увидеть. В Красной армии велась беспощадная борьба с пьянством, и Аркадий сам не раз предупреждал подчиненных, что замеченных в употреблении спиртного красноармейцев могут предать революционному трибуналу и строго наказать. А тут – пожалуйста! Горилка на столе! И где? В штабе! Как тут можно говорить о дисциплине? Да и Витек не упустит случая, чтобы в очередной раз не отпустить какую-нибудь колкость в адрес начальства…
Сомов, у которого со вчерашнего дня крошки во рту не было, уставившись на аппетитные шматки настоящего домашнего сала, напрочь забыл, зачем он пришел в штаб. В голове его билась одна единственная мысль: как бы это восхитительное лакомство таяло у него во рту, если бы кто-нибудь предложил ему хоть маленький кусочек. Но сала Виктору никто не предлагал.
– Вам чего? – спросил ребят разламывающий хлеб краском.
– Да вот, мы, я… – с трудом оторвав взгляд от стола и проглотив слюну, начал было лепетать Сомов, но быстро собрался и доложил как положено:
– Раненые красноармейцы на станцию доставлены и погружены в санитарные вагоны. Документы при мне.
– Давайте сюда, – приказал сидевший за столом комполка.
Сомов достал из-за пазухи бумаги и через одного из краскомов передал их командиру.
– Свободны. Оба! – коротко бросил тот.
Оставленная возле штаба кляча, наклонив голову, с аппетитом жевала снег.
– Проголодалась, бедная, – пожалел лошадь Виктор и, потрепав кобылку по гриве, повернулся к идущему следом за ним Аркадию:
– Ну, ты едешь или тут останешься?
– Еду, – ответил Аркадий. – Зачем мне тут оставаться?
– Как зачем? – с деланым удивлением спросил Виктор. – А переговоры как же?
Аркадий вспыхнул, но промолчал. Да и что тут скажешь? Сомов, в общем-то, прав, иронизируя по поводу увиденного в штабе, но обсуждать действия старших командиров с подчиненными – последнее дело.
Виктор уселся на телегу, взял в руки вожжи и вопросительно посмотрел на товарища. Аркадий молча стоял перед подводой и усиленно делал вид, что его страшно интересует все еще поедающая снег лошадь. Он не знал, на что ему решиться – сесть рядом с Сомовым или, придумав какую-нибудь отговорку, топать до дома пешком.
Наконец, он принял решение: забрался на телегу и, чтобы не оставить Виктору возможности позлорадствовать насчет «переговоров», тут же сам засыпал его вопросами:
– У вас-то как все прошло? Почему так задержались? Поезд, что ли, долго не приходил?
– Состав и правда только под утро прибыл. Знал бы ты, как они эту ночь пережили… – имея в виду раненных в последнем бою красноармейцев, отправленных к санитарному поезду, сказал Виктор. – Если бы не бабы местные, перемёрли бы все.
– Какие бабы? – не понял товарища Аркадий.
– Какие-какие! Говорю же – местные, – не стал вдаваться в подробности Сомов.
Он дернул вожжи, крикнул лошади «Но!» и после того, как кляча тронулась с места, продолжил:
– К ночи морозить начало, а мужики кто в чем – шинели и то не на всех. Никаких одеял, никаких подстилок на телегах, даже соломы не положили. Кто ж знал, что такой мороз стукнет! Да и где их взять-то – одеял этих… До станции часа два по ухабам тряслись. Дорога-то, сам знаешь, какая. От этой тряски у кого повязки соскочили, у кого бинты разболтались, у кого кровь пошла.
Виктор немного помолчал, потом, взглянув на Аркадия, продолжил рассказ.
– Представляешь картину? Тьма тьмущая, пустая дорога, и только один наш обоз по ней тащится. А от него на всю округу вопли и стоны разносятся. Будто режут кого. Как тебе такое?
