Нина Ивановна Каверина
Недосказанное
– Подними-ка мой листочек,–
ива ветерку шуршит.
– Что увидел? – Почку. – Почку!
Новый лист в нее зашит!
«Жаль, я что-то проглядел,
оказался не у дел».
3
На полянке золотистой
раскрылились глухари.
Ох, токуют голосисто!
К самке звуков пузыри
долетают и ласкают
сердце трепетное всласть.
Песни те охотник знает
Ведь пропасть вам всем, пропасть!
Но глухарь и есть глухарь.
Хоть из ста стволов ударь,
выдохнет свои рулады.
Сердцу надо! Сердце радо!
«Ишь ты, «надо» глухарю.
Жаль, напрасно говорю».
4
Некогда под солнцем греться.
Подползает к муравьям.
«Хоть щекотно их соседство,
я вопрос им свой задам».
– Вашу смерть я видел рядом:
жабу, черного крота…
– Не мешай нам, срочно надо
дом достроить. Маета!
«Ну, чудной народ!»
Тут слышит:
кошка по стволу скребет.
Злые зенки выше, выше,
к птичьей кладке поворот.
Самка сжалась, не до смеха.
«Примет пташка злую смерть!
Царь узнает…»
Стоп! Потеха!
Кошке с дерева лететь
срок настал. Самец стрелою
в лоб, а самочка крылом
размахалась над бедою –
пронесло! Сидят рядком.
– Каково вам жить на свете –
смерти ждать.
– Нет, ждем птенцов,
крепенькие будут дети.
– И таких же храбрецов?
«Знают правило ребята:
защищаться – это свято!»
5
Потолкался наш садовник
на болоте и в лесу.
Отвечали все дословно:
«брысь» на смертную косу!
Отдыхает, удрученный
темной ночью у реки.
Вдруг услышал отдаленно
подвыванье, вслед – прыжки.
Появился пес нестарый,
хвост, однако, как метла.
– Что с тобой? Какая кара
экстерьер твой унесла?
– Все мне кажется, за мною
смерть украдкою идет.
Я прислушиваюсь, вою.
Нет давно других забот.
«Так, нашелся бедолага,
мысли, страхи – о себе.
В точку съёжилась отвага
в неказистой сей судьбе.
Покажу его в Аиде.»
Что-то понял наш гонец:
«Тварь живую не обидел
бог природы, бог-отец.
Научил себя забыть,
жить взахлеб.
Любить?
Любить!»
* В царстве Аида был свой садовник
Притяжение пространства
С высокой горки мальчуган бросает гальку
в просторный, светлый пруд.
Комочек в солнечном луче раскрутит сальто,
шлеп – по воде бегут,
расходятся круги все шире, дальше, дальше,
шевелится камыш
от добежавших волн в неслышном, робком вальсе,
ломает гладь и тишь.
Что камень! Птенчик у гнезда круги наводит,
а завтра – в небесах.
За тридевять земель птиц наших хороводы,
и там их голоса.
А человек? Взгляни: ты в центре лабиринта,
кругом – года, года.
Они осваивали мир земной, нам видны
селенья, города…
Зов дали дальней, притяжение пространства
так властны для людей.
Дай, Боже, дерзости бежать от постоянства
в объятья гор, морей,
любить вселенную до самых малых звезд,
на шар земной глядеть, поднявшись в полный рост.
Раздумья в год столетия русской революции
Если в юности не жаждешь революции, у тебя нет сердца. Если в зрелости веришь в революцию, у тебя нет разума.
/Вольтер (текст по памяти)/
Век революции российской созревает.
Живое племя рвется оценить,
Словно блудницу, дерзко раздевает,
распарывает швы за нитью нить.
Другие, оттолкнув, рядят в знамена,
с серпом и молотом корону тянут ввысь.
И над просторами привычно и знакомо
хор голосов, что вопли, понеслись.
История, как клякса, растеклася.
Считалось белым – кроют чернотой.
Из декабристов ни один не спасся.
И бывший грош идет как золотой.
Заведомых политиков реченья.
Простой народ вздыхает и молчит.
От послеперестроечного рвенья
что-то не меньше прежнего знобит.
Ткачиха славилась во всей округе.
Теперь охранница, ведь фабрики-то нет.
Завод скукожился, а старые заслуги
забыты, и в цехах аренды след.
Мы господа! Мы равные «граждане»!
Да так ли? Шел о чести разговор.
Услышал тихий шепот дяди Вани:
«Какая нынче честь? Не тот узор».
Отпустим с миром трудный век двадцатый.
Помашем вслед советским временам.
Ушел этап истории, распятый
кровавым действом, разрешенным нам.
Истории не следует стыдиться,
она не хуже, чем в других краях.
Пусть светятся в ней тружеников лица,
всех мучеников, всех, кто пал в боях.
Стыдиться стоит, если в новом веке,
желанную свободу обретя,
забудет власть о КАЖДОМ человеке,
и будет вновь он сирое дитя.
Стыдись, коль словно у того соседа:
красно снаружи, а внутри – разор,
со всеми у него идет беседа,
поля ж не вспаханы. Хозяйство – смех, позор.
А радости и солнца было много.
На том стоит наш горький, мудрый мир.
Пылится для прохожего дорога,
а в праздник, хоть и бедный, сладим пир!
Человекобог
Человек… Я вижу его чело и смелые, глубокие глаза, а в них – лучи бесстрашной Мысли, той величавой силы, которая в моменты утомления– творит богов, в эпохи бодрости – их низвергает.
/А.М.Горький/
Столетие великой смуты
грозой ушло за горизонт.
Предновогодние минуты
еще хранят далекий звон.
Зарницы, сполохи тревожно
играют в темных небесах:
Горит экран! Ему возможно
вернуть людей, их голоса.
И демон революций наших,
и Троцкий, грозный «царь зверей»,
конем железным, взрезав, пашут
историю страны моей.
Мощь интеллекта, мощь натуры
волнуют, убеждают нас.
Но постепенно на фигуры
зловещий падает окрас.
Отвергнув Богочеловека,
родился Человекобог,
уверенный: «Мир плох от века.
Перекрою. Хотел и смог!
Что вновь построить – вижу, знаю.
Сомнений нет, нужна лишь власть.
Гуманность, совесть? Закрываю
пока вопрос, чтоб цель сбылась!»
Вот только Человекобогом
себя считает и другой,
и третий созревает сбоку,
готовясь долго быть главой.
То вместе, то боясь друг друга,
вершат великие дела.
В слезах российская округа.
Что ждать: добро иль море зла?
Послушай, власть, тревожный голос их
Я вижу их в бескрайней серой массе –
суровых ссыльных, горьких каторжан,
что движутся по слову царской власти
в Сибирь, там остановит их межа.
Я вижу политических. Упрямо,
с сознаньем правоты глядят глаза.
Во имя правды выбрали ту лямку –
судьбу свою, чтоб грянула гроза.
Им слово донести б до власть держащих,
горячим сердцем всколыхнуть нутро
чиновников глухих, беспечно спящих,
вцепившись в мир удобно и хитро.
Во все века те, кто «для чести живы»,
кто видит зорче, чувствует больней,
рождались, чтобы уловить призывы
униженных на родине своей.
Послушай, власть, тревожный голос их,
не окрести, как сотни лет, врагами.
Народ тогда не выйдет на «своих»,
майдан не двинется кровавыми ногами.
А «Бесы» Достоевского? Ну что ж?
В святой обители не все святые.
Не просто разгадать чужую ложь.
Поток захватывает сели грязевые.
Да, революция – поток, лавина.
По центру чистая, но узкая струя.
Грохочущих камней широкая долина.
Средь них сверкает искрой жизнь… моя?
Лев Толстой (к 190-летию писатепя)
«Какая глыба, а? Какой матерый человечище!»
/В.И. Ленин о Л.Н. Толстом в воспоминаниях М. Горького/
Посмотрите на дали лесные
с высоты наших русских холмов.
Взор задержат дубы вековые,
ели темные до облаков,
что царят над рядами березок,
над осинником или ольхой.
Не пугают их бурные грозы,
не сломает и ветер шальной.
В нашем море людском поищите
той же мощи умы и сердца.
Выпрямляются в гуще событий,
и уже не забудешь лица.
Вечность мчит имена их пред нами –
сотни, тысячи, больше… Гляди:
Льва Толстого холщовое знамя
где-то рядом и всё ж впереди.
Взгляд нахмуренный: мучат сомненья.
Совесть – главный его судия.
Как поправить фальшивое зренье,
чтоб душа не чернела твоя?
Долг писателя: вывел героев
все на ту же крутую тропу.
Мощь мыслителя: требует боя,
мир так лжив, он летит в пустоту.
Век, второй громко бьёт он в набат.
Не слыхать? День неправдой богат?
Так, быть может, он твой друг и брат…
К 200-летию Тургенева
Профиль благородный, умный взгляд,
седина волос и бороды.
Назовите имя наугад.
Да, Тургенев. Угадали вы?
Всматриваюсь. Чудится: костер,
мальчуганы славные в ночном,
асиной любви немой укор,
у могилы старики вдвоем.
Оживают, радуют порой…
А как много словно обо мне:
строит жизнь, себя его герой,
догорает в избранном огне.
Шелестя, зовут страницы книг.
Автора высокая душа
где-то рядом, В этот самый миг
ты растешь, страшась и чуть дыша.
Жизни пролетел какой-то срок –
книги-друга выдержу урок.
Стена памяти
В городе вдоль малого шоссе
длинная стоит стена-ограда.
Бодро шел по узкой полосе
наш автобус: всем куда-то надо.
На стене той фоторепортаж
мимо глаз летит киношной лентой.
Дар архива! Он для всех и – наш,
город наделил богатой лептой.
Но сегодня я пешком пройду
вдоль спасенных снимков, серых, давних,
онемею, углядев беду и надежды,
нет которым равных.
Дни отката нечисти, назад
первые шаги немецких полчищ.
У жилища-шалаша стоят
три фигуры изможденных, тощих.
Женщины села Бородино
(виден крест двенадцатого года).
Ад кипел здесь нынче и давно.
Выжили – такая уж порода.
На других (все в метр величиной)
радостные люди-новоселы.
Окнами сверкает в летний зной
дом их – первый новый кров в поселке.
Мост через Оку был взорван – слышу:
пилы ноют, молотки стучат.
Парень на столбе – все выше-выше,
загорятся «лампы Ильича»!
Стоп! Улыбка снова соскочила:
предо мной, как призрак, Сталинград.
Камера любовно осветила
полк бойцов сгрудившихся. Хоть смрад
в воздухе, а за спиной солдатской
дом навис огромный, дом-дракон.
Неужели вновь восстанет, братцы,
город сей безглазый – без окон?
Я стояла, видя пред собою
палачом распятую страну…
Но живой народ! Со всей душою
раны лечит, одолев войну.
Что терзало? Память о погибших,
голод и сверх меры тяжкий труд.
Что ласкало? Радость переживших,
но спасенных от смертельных пут.
Право есть надеяться, любить –
словом, жить на свете, просто жить.
Новые слова
«Когда изменяемся мы – изменяется мир»
/Е. Евтушенко/
Поздравляю с пополненьем
в лексике. Салют!
Новый век, иное зренье –
слово тут как тут.
Объявилось, раскрутилось,
обозвать взялось
нас, сограждан.
– Сделай милость.
Ты желанный гость.
– Трое нас. Лох – работяга,
мышцы, глянь, бугор.
Рядом лузер, доходяга.
Сам себе укор.
Я же офисный планктон.
Как костюм? Прическа?
Соблюдаю светский тон,
хоть козявкам тёзка.
– Стой! Зачем же работяга?
Труженик. Герой.
Ну, словечки. Сколько яда
в вас, насмешки злой!
Кыш отсюда, улетели!
– Да? А ты простак.
Мы, конечно, только тени
тех, кто мыслит так.
Их, смотри, посев просторный
в русских городах.
Слово, если и позорно,
скачет на устах.
Честь была труду любому,
действуй от души!
А теперь свой фарт – основа,
слабого круши.
Так мы их и обозначим
новеньким словцом,
чтоб не жалобили плачем
тех, кто прёт бойцом.
Вот каков у нас резон.
– Века
нового
закон?
В волнах поэзии плыву…
Я не чуяла их бытия…
Я не чуяла их бытия,
хотя день не пройдет без касанья
тех высот мастерства и призванья,
что сберечь рвется жизнь-судия.
«Демон» Врубеля, Клодта «лошадки»,
«Медный всадник» – скульптура, стихи,
взлет Нуриева, бас для «Блохи» –
блеск искусства! (Пытаюсь быть краткой).
Но когда засветились слова
и я сладила стихотворенье –
разгадала икаров паренье.
Будет, нет ли, цела голова.
Сколько их объявилось кругом!
Цель одна – красотою упиться:
вышить гладью живую синицу
и от радости плакать потом.
Даже малое счастье творить
«будь вовеки благословенно».
Оно крылья дарует, безмерно
напрягая уставшую нить.
К товарищам по перу
Я сегодня встречаю вас снова –
окрещенный стихами народ,
для кого драгоценное слово
вдруг на чистой странице встает.
Пусть пока лишь для вас засветилось,
лишь для вас дарит свой аромат.
Если слово живое явилось,
торжествует строфы вашей лад.
Но непросто заметить обманку,
что скатилась, как клякса с пера.
Раскрутите ее наизнанку,
быть суровым настала пора.
Мысль высокая жаждет рожденья,
засверкать рвется камнем в кольце.
Мастеров беспощадное зренье
приобщите до точки в конце.
Луч
/поэтессе Елене Соседовой/
День неласковый, унылый,
как забытый дом.
Спрятал голову гульливый
голубь под крылом.
Тут веселый тонкий лучик
щель свою нашёл
в чаще облаков дремучих,
колесом-грошом
прокатился по речушке,
листик шевельнул.
Вот деревня на опушке –
в стекла заглянул.
Луч… Любому в жизни тяжкой
на него расчет:
кто-то с сердцем нараспашку
вовремя зайдёт.
Нет? Но песня зазвенела,
рассмешил чудак.
Это все благое дело,
и отрада, так?
Для соседушки бедовой
добрый свет – в стихах.
Лишь найдется злато-слово –
запоёт в устах,
растревожит сладкой болью
от красы земной,
душу напоит любовью,
унесет с собой
в беспредельные просторы,
где слепит заря.
Её песням будет вторить
радость бытия.
Ноябрьский букет
Вам дарили цветы – вы их помните?
Чем задела живая краса:
воцарилась сирень в вашей комнате,
орхидеи сверкнули глаза,
или, может, решили сомнения
хризантем золотые шары?
Я недавно с немым восхищением
принимала простые дары.
То большой был букет, всё ноябрьские,
уж готовые сгинуть цветы:
ветки розочек – вовсе не царские,
россыпь пестрых ромашек, пласты
той капусты малиновой заячьей
и рябины роскошная гроздь.
Да, по саду с волшебною палочкой
прогулялся осенний мой гость.
Где она затаилась, волшебная? –
В поэтической русской душе.
Эта сила, как дар совершенная,
оживай и в стихов вираже!
С днем рождения, Александр Сергеевич!
Воскреси – своё дожить хочу! /Маяковский/
Московское метро. Час ранний, суматошный.
Людской поток – в вагон, назад, на переход.
Приезжий изучает надписи дотошно,
страшит его толпы крутой водоворот.
И я в той тесноте ладья, что одинока
в безбрежном океане. Как оживить себя?
Поговорить бы с кем. Пожалуй, издалека
я позову его, я воскрешу любя.
Кто это может быть? Да Пушкин же, конечно.
Ему я покажу любимую Москву.
В сторонку отведу и объясню сердечно,
какие чудеса он видит наяву.
Два века с лишком тройкой пролетело.
Ах, Пушкин, «день грядущий» пред тобой,
открытиям чудесным нет предела!
Но человек? Все так же скорбен пред судьбой.
Шагнем на лесенку и воспарим из подземелья,
пройдемся, сторонясь машин и москвичей.
Мы вспомним про Арбат, там дом, там келья,
где близко вспыхнул свет ее очей.
И все же почему поэт со мною рядом?
Другого никого представить не могу.
Глядит, как на портретах, грустным взглядом,
он друг, хоть и в чужом родившийся кругу.
Читатель для него приятель, братец милый,
он с ним открыт, и весел, и умен.
А слог его, простой и златокрылый,
ласкает слух с тех памятных времен.
Но что для нас дороже дорогого:
угаданный в стихах натуры русской след,
зерно души большой, явившейся из слова.
Её нам постигать, как тайну, много лет.
А я иду вперед загаданной дорогой,
читая тихо из «Онегина» главу.
Прохожий обернулся на меня с тревогой,
не понял, что в волнах поэзии плыву.
Что ж, Александр Сергеич, с днем рожденья!
Твой день – начало лета и тепла.
Земля опять в торжественном цветенье.
А память о тебе печальна и светла.
Осеннее раздумье
Memento mori! Нам её являет
то жизни боль – печальный, тёмный взгляд,
то вздох искусства, то до слез сырая
старуха-осень за окном – злой сад.
Отвлек экран домашний: ребятишки
сидят на лавках, пробуют читать.
И я пыталась в драгоценных книжках
открыть им русской речи благодать.
Но подойдет пора: я знать – не знаю,
как назван ручеёк, зеленый лес,
воздушный мост от края и до края,
в какие буквы олененок влез.
Потерям нет конца. Родное слово,
с душой (живой?) обнявшись, улетит,
но для друзей в моих стихах-оковах
живёт, поет… Вы слышите мотив?
