Нина Дашевская
«Около музыки» и другие рассказы
Панкратьев
– Ты совершенно не умеешь работать! Тебе всё слишком легко даётся, а работать ты не умеешь!
И это они мне говорят потому, что я с больным горлом собралась в школу идти.
– У меня контрольная, – говорю, – третьим уроком. По алгебре.
– Тогда иди только на алгебру и сразу домой!
– А последний – инглиш, – упрямо говорю я. – И так много пропустила.
– Но я же договорилась с Капитолиной! Она поднимется…
(Как поднимется, так и спустится, тихонько бормочу я, чтобы мама не слышала. Меня бы кто спросил, договорились они!)
– Сама теперь ей звони, мне неудобно! – говорит мама.
– У меня голоса нет, – сиплю я.
Мама вздыхает и берёт телефон:
– Капитолина Валентиновна! Извините, но Сонечка в школу идёт. Да, контрольная какая-то… Да-да, совершенно не тому учат! Тестовая система… ЕГЭ… Бедные дети…
Понеслось… Вот же – а когда Капитолина три часа компостирует мне мозг, так дети не бедные! И в ЕГЭ ничего такого страшного нет. Данька сдал нормально, а я что – тупее его?
И «Сонечка», как же я это ненавижу. И Капитолина Валентиновна. Слышите? Слышите, как вам будто два раза надавили прямо в солнечное сплетение?.. Капитолина Валентиновна! В общем, я сбежала от неё в школу. Маме обещала, что на уроках буду сидеть в шарфе и в шапке. Да-да, в шапке! Лучше сидеть в школе в шапке, чем Капитолина.
Я шла к третьему уроку и думала: как же хорошо тем, кому всё не так легко даётся. Они спокойно ходят себе, например, в музыкальную школу, два раза в неделю. И от них особо ничего не требуется. Сыграл и сыграл, четыре. И – умница, пойдём отметим.
И никто из них не живёт с Капитолиной в одном доме. И она не устраивает им специальность каждый день.
Она живёт двумя этажами ниже. Я всё думаю: а если бы прямо под нами? Вот был бы ужас! Она бы слушала там целыми днями, занимаюсь я или нет. И стучала бы мне снизу. Шваброй. Ей бы пошла швабра.
Вот в прошлую субботу приехал Данька, единственный человек, с которым я вообще могу нормально поговорить. Он теперь студент, в Москве учится и приезжает раз в сто лет.
И тут приходит Капитолина. И говорит: мы будем с Соней заниматься! Даня ей в ответ: я вообще-то к человеку в гости пришёл. А Капа пошла маме жаловаться, какой он нахал.
В общем, слушал мой Данька два часа, как мы занимаемся. За стенкой. Потом говорит: ну она у тебя и компрессор!
Это точно, компрессор. Какой же это ужас – быть любимой ученицей. Куда угодно сбежишь, хоть бы и в школу.
В школе у меня нормально. В том смысле, что и друзей особых нет, но и не достаёт никто. Я сама по себе. Не с кем там дружить, неинтересно. Я же знаю, какие бывают люди. Какой самый лучший мой двоюродный брат Даня. И какой самый лучший Марек, мой учитель. У нас в школе таких нет. Поговорить особо не с кем. И рассчитывать ни на кого нельзя.
– Сенька, ты чего – болеешь, что ли? – спросил Егор.
Сенька – моё школьное имя, уютное, как кроссовки. Не то что «Сонечка». Ну да, если в шарфе и шапке, понятно, что болею. Но всё равно – поинтересовался хотя бы. Егор, наверное, единственный в классе, кто на человека похож.
Так что сначала всё было нормально. Интересно даже: Аришу, нашу классную, вечно уносит в самые разные области. Нырнёт про Чехова, а вынырнет в древних китайцах. Тут вдруг её в модерн унесло. «Вы вообще слово такое слышали – „модерн“? Есть какие-то ассоциации?»
Это она так в воздух спрашивает, чтобы мы поняли, какие мы все недоразвитые.
Я тут возьми и скажи:
– Шехтель.
– Вот Арсеньева молодец, правильно, – удивилась Ариша. – Ты откуда про него знаешь?
– На экскурсию ездила, в Москву. Там рассказывали, – соврала я.
Даже подумать не успела, сам этот Шехтель выскочил. Не хватало ещё, чтобы потом спрашивали – что за экскурсия. Но никто не спросил – никому, в общем, и дела нет.
А потом, на русском, случился ужас. Нужно было вспомнить пословицы и поговорки с именами собственными.
И тут Егор Федотов и говорит:
– Не по Сеньке шапка!
И весь класс посмотрел на меня. Чёрт, именно Федотов!.. Я стянула с головы эту злосчастную шапку, и все увидели мои оттопыренные красные уши. В кого у меня такие? У родителей нормальные, одна я Чебурашка. Честное слово, лучше бы я Капитолине сегодня досталась.
В общем, все хохочут. Смешно им, значит.
А тут Панкратьев и говорит, лениво так:
– Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова – на всякого!
И тут Федотов громко икнул.
Класс полёг под парты. Про мою шапку тут же все забыли.
А это ведь не просто шапка, это Данька мне подарил, который лучше каждого из них в сто раз. На первую свою стипендию купил не существующую в природе вещь – шапку, которая мне идёт. И если теперь её снять, то это предательство.
Я опять её надела. По Сеньке шапка, по мне то есть. Болею я, и нет мне дела до этого Федотова икающего. А Панкратьев… Чего он вдруг полез меня защищать? Больно надо. Он внешне недоделанный какой-то, такой злой тролль. Шеи почти нет, уши огромные, а глазки маленькие, как у поросёнка. Ему бы в кино сниматься в роли существа инопланетного, страшного. Всё сидит тычет в свой телефон и бормочет чего-то. Ладно бы кто ещё защитил, а то Панкратьев этот. Хуже не придумаешь. Или не защитил – просто так сказал?
Противное чувство осталось.
И с Федотовым встречаться глазами не хотелось. Вот же – ведь по-дурацки пошутил он, а глаза отвожу почему-то я.
На перемене я пошла в пристройку. Там компьютерный класс, вечно закрытый. Ещё есть кружки послешкольные, но утром обычно никого нет. Зато в коридоре из окна можно вылезти – и по пожарной лестнице прямо на крышу попасть.
Я замотала шарф два раза – всё-таки горло, а на улице сырой апрель. И забралась на крышу. А там сидит человек. Спиной ко мне. Курит, кажется.
Я по ушам определила – Панкратьев!
Никогда не думала, что из наших кто-то это место знает.
Он увидел меня и выронил карандаш. Оказалось, это карандаш у него, а не сигарета. Рисует, что ли? Тетрадку свою захлопнул, как меня увидел.
С ума сойти, Панкратьев!
– А, Сенька-Сонька. Тебе, кстати, какое имя больше нравится?
– Сенька, конечно. А ты что здесь делаешь вообще?
– А ты? – отбил Панкратьев.
Я пыталась вспомнить, как его зовут. Нет, не помню.
В общем, он открыл свою тетрадку и опять стал там чирикать. А я ушла на другой край крыши и стала смотреть вниз. Как-то по-дурацки всё. Мне обычно так хорошо здесь, спокойно. А тут Панкратьев этот. Вот же день не задался с утра, и горло дерёт.
– Слушай, Сень. А ты когда на своей виолончели играешь, ты о чём думаешь вообще?
– Чего?..
– Ну… Ты думаешь, куда там пальцы ставить, или типа о музыке больше?
– Не знаю…
Я правда не знаю. Я никогда не думала, о чём я думаю.
– Раньше думала только о пальцах, а сейчас… Я не знаю, словами трудно объяснить.
– А ты попробуй. Подумай, я тебя не тороплю.
Я впервые увидела, какие у него глаза. Жутковатые. Тёмные-тёмные, почти чёрные. И сверлят меня, как перфоратор у соседей за стенкой. Мне стало холодно как-то с ним. Надо же, думаешь, что идиот идиотом, а он вопросы задаёт.
– А тебе зачем вообще?
– Просто интересно. А тебе самой не интересно, что ли, подумать над этим?
Как-то странно. Вот этот псих устраивает мне допрос, а я думаю, что ответить, как дурочка. Но мне и правда интересно.
– Ноты как буквы. В первом классе думаешь, как пишутся. А сейчас нет, просто пишешь, и всё. Тут похожее.
Панкратьев аж вскочил:
– Ты что, серьёзно?! Для тебя любую музыку сыграть – как текст написать? А пальцы не мешают, что ли?! То есть у тебя музыка напрямую из головы шарашит, не заплетается в руках?
Ничего себе, как он. Мне даже страшно стало. С психом на крыше любому будет страшно. И к тому же получается, что я ему соврала.
– Нет. Бывают трудные места – тогда да, думаю про руки. Чаще всего даже думаю. Но если простое место… Нет, думаю всё равно, это не похоже на буквы. Ты меня запутал.
– Это ты меня запутала, – сказал он и в целом был прав.
Я решила с ним больше не разговаривать. Чего привязался вообще? Мы помолчали минут пять. Звонок. Ну вот, опоздали.
– Слушай, Сень. Давай не пойдём ни на какую физику. Ты и так всё знаешь, а мне уже не поможет. Давай?
– Как это… Нет, надо идти. – Я ещё никогда не пропускала уроки просто так.
– Да ты болеешь! Вон голоса нет. Чего пришла вообще? Тебе спокойно можно не ходить.
– И что, – осторожно спросила я, – лучше с тобой тут на крыше торчать?
– Зачем на крыше? На речку пойдём…
Никто и никогда не звал меня куда-то пойти. Вдвоём. Ну разве что Данька, но это другое – он мой брат. Только почему Панкратьев! Вот ужас-то.
– А как мы мимо охранника пройдём?
Он посмотрел на меня с жалостью. Пробормотал:
– Ну вообще… Детский сад. А ещё на крышу лезет.
Через минуту он как-то хитро отщёлкнул замок в этой самой пристройке, и мы вышли.
Это было так удивительно. Вот просто взять и уйти. И быть не в школе, не в музыкалке, не дома. А как-то нигде.
И было такое солнце, совсем тепло. Всё текло под ногами. И мы просто шли, очень быстро. Что хорошо оказалось в Панкратьеве, так это темп ходьбы. Совпал с моим. А то обычно все тащатся как черепахи. Поэтому я люблю одна ходить.
Мы шли молча. Панкратьев меня как будто вёл, коротко крутил ушастой головой на светофорах, и мы шли дальше. И я вспоминала, что вот так гуляла только один раз, с моим учителем Мареком. И это было сумасшедше. Мы шли с ним, а он говорил, говорил, читал мне лекции про итальянскую музыку. А потом мы вышли на Спиридоновку, и он показал мне особняк Морозова. И стал рассказывать, что его построил архитектор Шехтель, и много говорил про Шехтеля ещё. Потом повёл меня в Трёхпрудный переулок, и потом… В общем, он водил меня по Москве и рассказывал, как Шехтель построил эти волшебные дома, а в итоге умер в нищете. И было солнце, и снег почти растаял, как сейчас. И моя виолончель висела у Марека на плече, он привык ходить с виолончелью, ему не мешает. А я думала, какой он умный, никогда не видела умных таких. И ещё думала, как хорошо с ним ходить и что больше такого уже не будет.
И правда, больше такого не было.
– Тебе нормально, что мы молчим? – спросил вдруг Панкратьев.
– Ну да, – растерялась я от прямоты вопроса. Действительно, как-то неловко идти вместе и молчать. Обычно неловко. Но сейчас нет.
– Слушай, а чего ты вообще со мной пошла? Ничего себе вопросец.
– Захотела и пошла. Не с тобой, между прочим, а сама по себе.
Потом я вспомнила, как он мне ответил на крыше: «А ты?» И спросила тоже:
– А ты чего со мной пошёл?
– Ну, я – совсем другое дело.
– Почему?
– Ну как! Вот со стороны можно подумать, что у нас с тобой… э… романтическая прогулка. И люди думают: надо же, с такой-то рожей отхватил себе девчонку симпатичную…
У меня стало возникать ощущение, что он специально хочет меня смутить. Вывести из равновесия. Ведь не ждёт же он, что я ему отвечу: да нет, ты очень даже ничего… Чего врать-то, если сам всё понимает.
– Ушастую такую девчонку отхватил, – сказала я. Понимаю – «симпатичную» он просто так ляпнул, к слову пришлось.
– Ха! Ушастая нашлась. Под шапкой незаметно. Вот свинья. И говори с ним после этого.
А он вдруг добавил серьёзно:
– На самом деле мне наплевать, конечно, что там люди со стороны думают. Мне просто захотелось поговорить с человеком. А ты вроде тоже не против поговорить. И не дура вроде бы. Не дура же?
– Ну, вообще, все про себя так думают. Что они не дуры.
– Я точно не дура, – засмеялся Панкратьев. – Хотя иногда думаю, что мне мозгов не хватает.
– И при этом думаешь, какой ты умный. Это же известный признак ума. Все вон не догоняют, какие они дураки, а ты догнал.
– Точно, – опять засмеялся он. – Слушай, похоже, я не зря с тобой пошёл.
А я подумала, что и я тоже не зря. И ещё подумала, что, когда тебе говорят: да, у тебя реально уши торчат, но ты не дура, – это круче, чем папино «Сонечка у нас умница и красавица».
– Да, а ты докрутила про музыку? О чём думаешь, когда играешь, – можешь сказать?
– Нет… Я забыла. Я сейчас думала о другом.
– О чём? – бесцеремонно спросил Панкратьев.
– Ну… Про учителя своего.
А ведь мне, пожалуй, нравится ему отвечать.
– Хороший учитель?
– Самый лучший, – ответила я опять честно.
Панкратьев вздохнул.
– Повезло тебе. Завидую. У меня такого нет.
– У меня, в общем, теперь тоже нет. Он уехал. В Москву.
– А. Жалко. Ну, хотя недалеко же. Ты можешь к нему ездить.
– А я и ездила.
Вот ничего себе! Я думала, никто об этом никогда не узнает, такая великая тайна. Взяла и разболтала Панкратьеву какому-то.
– Знаешь, это он меня научил думать не только о пальцах.
– Как его зовут?
– Марк… Марк Миронович.
– Ого! Вот имя. Сплошной мурмур. Ля мур? – ехидно прищурился он.
– Да ну тебя!!! – взорвалась я. – Вообще не буду ничего говорить больше.
– Извини. Да ладно, ты ж совсем не обиделась! Рассказывай давай. Ты же хочешь рассказать?
А ведь правда, хочу.
И я рассказала ему. Про Капитолину, про то, как я у неё училась. Играла чего-то там, получалось так себе. Хотела музыку бросить, не знала только, как родителям об этом сказать. А потом Капитолина заболела, и на замену пришёл мальчик из училища, студент. Марк Миронович. Марек.
– Симпатичный, что ли?
– Нет, – честно ответила я. – Совсем нет.
Лицо у него такое треугольное, острое. На какого-то зверька похож. Маленький, быстрый. Вот совсем этого не было, чтобы он мне внешне понравился. Он не похож на таких, которые сразу нравятся.
Я была в третьем классе. Сижу у него на уроке, пилю там чего-то. А он вдруг спрашивает:
– Как думаешь, вот это нота ля. Почему она здесь? Почему не ми, ведь было бы логичнее, согласись? Зачем композитору понадобилось это ля, чего он хотел?..
И я первый раз тогда подумала: а правда, почему? У Капитолины таких вопросов ко мне не было. Было: рука, локоть, пальцы. Выше, ниже, громче.
А Марек вдруг спросил меня: зачем?
И мы почти не занимались в тот день. Он мне объяснял, и рассказывал, и играл сам. Объяснял, как вот это ля может быть внезапным разочарованием. Или подарком. Что оно – неожиданный поворот, а куда – мне решать. И одна нота может оказаться одуванчиком. Или рукой друга. Или снегом, например.
И я поняла, что не брошу виолончель никогда в жизни.
Потом Капа выздоровела. За месяц с Мареком что-то повернулось в моей голове, и внезапно оказалось, что мне всё легко даётся. И Капа стала со мной заниматься дополнительно. И дополнительно к дополнительному. И дополнительно к дополнительному-дополнительному.
– А чего ты не уйдёшь от неё, раз она такой монстр? Что, других учителей нет? – спросил Панкратьев.
– От неё как уйдёшь… Она считается супер какой педагог, понимаешь? К ней попасть… Очередь стоит. Ну, она реально хорошо учит, в смысле, руки там… И Марк у неё учился тоже, нормально. Даже не то что нормально – он очень круто играет, в училище был лучше всех. Ну, и в Москву поступил теперь. Уехал.
– Скучаешь, – сказал Панкратьев. Удивительно серьёзно сказал, не смеялся.
– Да. Скучаю.
– Круто, – вдруг сказал он. – Завидую тебе. Я пока не скучаю ни по кому.
И я подумала – а ведь правда. Если бы не было Марека, вот этого уехавшего Марека там, в Москве, по которому, да, я так страшно скучаю, – разве мне было бы лучше?
Капитолина тогда, в третьем классе, за меня взялась крепко. И я занималась, ведь когда начинает получаться, когда понятно становится, что делать, да ещё хвалят – так хочется дальше, дальше! Но от меня все хотели чего-то ещё, а Капитолина совершенно не давала мне дышать. И через два года я Марка встретила на концерте, он спросил: как у тебя со специальностью? И я разревелась в ответ, как дурочка. А он сказал: приходи, позанимаемся. Что-нибудь придумаем.
И я стала ходить к нему в училище. Редко, раз в месяц где-то. Ему некогда ведь, у него был дипломный год. Иногда классов свободных не было, и мы просто сидели с нотами в столовой. И он говорил со мной – что там в этих нотах и как.
– Понимаешь, он не объяснял мне, как играть. А спрашивал. Заставлял, чтобы я сама думала. Говорил: ты же не обезьяна, чтобы я тебя дрессировал, не мишка на велосипеде. Давай сама. Куда идёт эта фраза, какая нота тут главная. И вот мелодия – это кто? Воин или поэт?.. А Капитолина не так, она именно дрессирует, как в цирке. И хочет, чтобы я играла не как я, а как она хочет. Она точно знает, как надо. Вот что меня в ней бесит: она знает, как надо! Шаг влево, шаг вправо – расстрел!
– Ладно, Сень, не кричи, я понял. Ну чего ты. Понял я. Про Марка знает она? Что вы занимаетесь?
– Нет, конечно, ты что! Она бы закопала нас обоих и сверху села!
– А, выходит, ты занимаешься с Марком, а она думает, что ты сама такая талантливая.
– Вроде того, – кивнула я. Это он смешно сказал, я об этом раньше не думала. Хотя после Мареновых уроков Капа иногда, наоборот, орала на меня, что всё не так. Но я-то чувствовала, что так!
– Повезло тебе с учителем, – снова сказал Панкратьев. – Значит, в Москву к нему ездишь?
– Два раза только ездила. Только никому не говори, родители не знают.
– Сама, что ли?! Ну ты вообще!
– Яс Даней ездила, с братом. У меня такой брат… Как лучший друг.
– Слушай, ты такой счастливый чувак, Сенька, – вздохнул Панкратьев. – С виду и не скажешь. А у меня никого нет.
Я в первый раз подумала: а ведь правда. Счастливая. У меня и Данька, и Марек. И виолончель. У других ведь такого нет. У Панкратьева, например. Как вот он живёт?
– А я тут тоже в Москву ездил, – сказал он вдруг.
– Зачем?
– Просто. Смотреть. Сам ездил, ходил везде…
– А родители тоже не знают?
– Нет. Но если бы спросили – я б сказал.
– Как это? Если бы спросили, не ездил ли ты в Москву?..
– Ну, скажем, мама тогда позвонила бы и спросила: ты где? Сказал бы.
– И что бы тебе было?
– Не знаю, – пожал плечами Панкратьев. – У нас договорённость такая, не врать. Поэтому они стараются не давить на меня, чтобы это не испортить. Я не вру, ну и они мне тоже.
Ничего себе. «И они мне тоже». Я как-то раньше не думала об этом, врут мне родители или нет. Наверное, всё-таки врут. Но не специально, а так, по привычке. Вот он откуда такой, Панкратьев. Значит, всё-таки есть у него с кем поговорить. Надо же, родители… Но им ведь всё равно всего не расскажешь.
– Ты мне тоже хочешь что-то рассказать, да? Ты же не меня хотел слушать, а сам говорить, – догадалась вдруг я.
– Точно, – сказал он. – Но не совсем. Про Марка хорошо, мне очень понравилось. Я люблю слушать вообще. Спасибо, кстати, что рассказала. За это… За доверие.
– Спасибо, что слушал…
Я вдруг испугалась на секунду. Испугалась, что это он сейчас так. А потом раззвонит всем про моего Марека. Страшно как. Нет, не может быть!
– А ты смелая, – сказал он вдруг.
– С чего ты взял?..
– Не боишься, что я расскажу кому?
Он мысли читает, что ли?! Я даже споткнулась. И он меня поддержал. За плечо. И я подумала, что ещё час назад мысль о том, что какой-то Панкратьев до меня дотронется, была бы отвратительной. Атак – ничего, нормально. Нет, он никому не скажет. Точно.
– Никому не скажу, не бойся, – подтвердил он. – Это такая штука, доверие. Таким не бросаются.
Мы шли всё дальше. Я вдруг поняла, что совершенно не представляю, где мы вообще. Я этой части города не знаю. Баржи какие-то на реке… Как будто в другом, совершенно незнакомом месте.
– А ты раньше школу прогуливал? – спросила я.
– Конечно. А ты первый раз, да?
– Да…
– Поздравляю… Не, ты не думай, я редко. Только если дело какое. Я вообще люблю в школу ходить.
– Чего? – не поняла я. Это так странно звучит. Как «Я люблю варёный лук». Есть, наверное, люди, которые любят. Но я не видела.
– Люблю, говорю, в школу ходить. Интересно. Сижу на людей смотрю… Как там, кто и что.
– А, так мы для тебя вроде зоопарка? – догадалась я.
– Ну да.
– А тебе не кажется… Вот тебе не кажется, что это может быть обидно?!
– Конечно, обидно. А я и не обещал никого не обижать. К тому же я не запрещаю никому рассматривать меня. Так что всё честно.
– Вот ты, Панкратьев… Получается, что ты ставишь себя выше всех. Что ты у нас самый умный. А мы все так…
– Ну, не все. Ты, например, ещё ничего. А я действительно самый умный, да. Я так думаю. Ничего в этом такого нет. Вообще, в нашем классе нетрудно самым умным быть. Наверное, многие так про себя думают, только не говорят. Да и ты тоже – разве нет?
Вот чёрт. А ведь правда. Я думаю, что я умнее их всех, что все вокруг тормоза и поговорить не с кем. Неужели правда? Каждый думает так?..
– А ведь знаешь, Панкратьев, я ведь раньше и про тебя думала, что ты совершенный придурок. А ты оказался вот что. А вдруг… А вдруг – и другие так?
– Нет, – уверенно помотал головой Панкратьев. – Они, может, и думают про себя чего. Но таких, как я, нет. Я такой один на всём свете, точняк.
Так странно, что он это говорит. Ведь никто так не говорит: «Я самый умный». Это не принято, нас ведь учили – надо скромным быть, говорить – да что я, да я ничего… А вот Панкратьев говорит что думает. Думает, что самый умный, – и так говорит. Странно. И… И не сказать, чтобы мне это не нравилось. Ведь он и правда, похоже, умнее всех.
– Слушай, Сень. А «вот что» – это что?
– Чего? – не поняла я.
– Ты сказала сейчас. Думала, что я придурок, а оказалось – «вот что». Что это такое оказалось, а?
– Оказалось, что нет, не придурок, – ответила я. Хватит с него. Хотя… Хотя нет, не хватит. – Оказалось, что с тобой можно поговорить нормально.
Высокие дома кончились. Начались маленькие деревянные домики, дворы. Деревня какая-то, а не город. Собаки из-за заборов лают…
– Сень. Я ведь правда хотел рассказать. Только ты никому, ладно?
– Конечно.
– Это глупо… И если я тебе говорю – значит, надеюсь, что ты никому не скажешь. А ты… Ты как хочешь. Просто я тебе доверяю. Имей в виду.
Я вдруг испугалась. Что он мне сейчас выдаст какую-то жуткую тайну. Вроде того… Вроде того, что он в кого-то там влюблён. Только бы не в меня. Только бы. Ой. Потащил гулять. Вот я дура. Чёрт… Только не это. Только не Панкратьев. И что мне потом с ним делать?!
– Сенька. Вот ты, ты. Ты вообще хочешь на виолончели играть? Всю жизнь? Ну, работать музыкантом. Хотела бы?
– Не знаю… Я не думала пока, кем работать. А ты?
– Вот. Вот про это хотел как раз. Я… Я, знаешь, хочу кино делать. Режиссёром быть.
Уф. Обошлось. Значит, это и есть его тайна? Только-то… Гора с плеч. И даже… даже какое-то разочарование.
– Да. Хочу снимать кино. Своё, чтобы всё сам. Авторское. И… Вот за этим я на людей смотрю. Смотрю, смотрю. Думаю, я смогу. Чувствую в себе силы. Понимаешь?
– Понимаю. Да, похоже, ты сможешь.
Мне вдруг показалось на секунду, что Панкратьев гораздо меня старше. И выше. И вообще… великан.
– Знаешь… А я раньше думала – ты только в телефон играешь целыми днями. И больше не умеешь ничего…
– Не. Телефон – это как блокнот. Я записываю туда, что вижу. Ну, и рисую ещё… У меня такое приложение стоит. Ну, и снимаю немножко.
– Что ты снимаешь? Нас, что ли?!
– Ну, бывает. Но ты не бойся, это же просто для себя. Я же не выкладываю никуда. Я думаю просто…
– Вот же ты зараза. Поосторожнее надо с тобой. И чего думаешь?..
– Да. Есть у меня… Несколько мыслей есть. Но я хочу от начала до конца, понимаешь? Всё сам. Мне кажется… Дело не в спецэффектах, не в технике. Я вот думаю, настоящее кино можно и на телефон снять. Главное – о чём. Зачем. Понимаешь?
– Понимаю, да…
Это было так неожиданно. И так здорово. Что вот это Панкратьев, которого я не знаю даже, как зовут. Что он оказался такой. Псих ненормальный, нас снимает с последней парты. Свинство какое. И как же круто.
– И всё-таки. Ты про что хочешь снять, про школу, что ли?
– Да нет. Про людей. Школа – это частный случай… Знаешь… Ладно, расскажу тебе. Только не говори никому. Это… Это я прямо тебя прошу.
Мы шли долго. И он молчал. И светило солнце, ослепительное. И когда я решила уже, что он ничего не расскажет, он сказал:
– Я думаю. Я всё время думаю… Разное. Такое… Ну, мир. Другая организация мира. Чтобы обострить… Чёрт. Как же это объяснить, я совершенно не умею словами. В башке крутится – не могу собрать.
– Ну, тренируйся тогда объяснять. На мне, как на крысах. Я постараюсь понять, я тебя не тороплю.
Панкратьев кивнул, покрутил своей башкой круглой, а потом опять начал говорить:
– Вот представь… Представь такой мир. Где люди не говорят. Например… Ну, скажем, не придумали речь. Вообще. Может ли развиваться такой мир? Ну, есть несколько сигналов, как у животных. «Опасность» там или «все сюда». Или… бежим!
– Куда? – чуть не сорвалась я, так он вдруг заорал.
– Да нет, это такое слово, знак. Может, и не нужно «бежим», хватит только «опасность». Сколько вообще необходимых слов, чтобы жить? Может, и вообще ни одного не нужно. И все слова – просто болтовня. Понимаешь? Может ли развиваться мир без болтовни? Без слов, без языка. Молчаливый мир.
– Я думаю, нет… Нет, ну как! Без слов?.. Совсем?
– Да. Нужно ли обозначить мысль словами, чтобы думать?
– Нужно… конечно, нужно! Как же… без слов?
– Нет, ты подумай. Ведь если нет слов, значит – нет болтовни. Нет вранья. Вообще.
– Ну и правды же тоже нет!
– «Же тоже», – передразнил он. – А вот и нет. Правда бывает и без слов.
А ведь точно. Бывает.
– Понимаешь, Сень, сюжеты разные носятся в башке. На эту тему. Но вот мир без слов. Это же так круто можно снять, понимаешь? Только картинка.
– Немое кино? Ведь было уже!
– Нет, было другое. В немом кино предполагалось, что люди всё-таки говорят. И был текст. А тут – нет никакого текста. И… И перевод ведь не нужен такому кино, сразу на весь мир. Круто, скажи?
– Ничего так у тебя самомнение…
– А то! – засмеялся он, а потом вдруг стал серьёзным. – Я не хочу пургу снимать. Снимать – так круто. Сразу.
Мы помолчали.
– Или по-другому, – снова заговорил Панкратьев. – Например, людям трудно говорить. Физически. Такой, скажем, город. В нём живут люди, у них… Ну, такое… Так глотка устроена. Слово сказать – как мешок кирпичей перетащить на пятый этаж. Устаёшь. Ну, и люди говорят только в самых крайних случаях. Смертельно опасных, например.
– Или ещё есть спортсмены, – добавила я. – У нас же есть штангисты, например. Тяжело – а они поднимают и поднимают. И тут тоже. Такие… говоруны. Плачут, а говорят! И все вокруг удивляются – как вот им не лень! И восхищаются тоже…
– Круто, – кивнул Панкратьев. – Спортсмены-говоруны. Я об этом тоже подумаю. Ты молодец.
Мы шли дальше, и было совсем тепло. Я даже размотала шарф, только шапку оставила. Данькина потому что. А Панкратьев совсем снял куртку. И я потихоньку рассматривала его и думала: почему мне кажется, что он похож на тролля? Голова большая – наверное, поэтому. Сам маленький, а голова огромная. Какая-то взрослая голова. Может, когда у него туловище дорастёт до этой головы, он не будет казаться таким страшным? Ведь лицо само по себе… Нет, всё-таки лицо жуткое. Глаза вот эти тёмные, маленькие… Как гвоздики. И чего он такой? Даже жалко. Хотя ему, кажется, это особо не мешает.
– А вот ещё, Сень. Я представляю человека в городе. Внутри города, понимаешь? Такой человек – один. Идёт по городу.
– Нет, не понимаю пока… Идёт себе – и что?
– Словами сложно объяснить… У меня в голове прямо картинка. Понимаешь, это не просто человек. Он как бы… Вот в домах бывает домовой. А в городах… Городовой не подходит, это другое слово. Просто хранитель такой, Хранитель города. Понимаешь? И он так быстро по городу идёт… Смотрит, чтобы всё в порядке. Везде может пройти, быстро. По стенам, по лестницам… Я даже думаю, что на эту роль нужен паркурщик.
– В смысле трейсер?
– О, да ты в теме. Я боялся, ты слова такого не знаешь.
– Ты правда думаешь, что все вокруг глупее тебя?
– Извини. – Он как-то смутился и замолк.
И я испугалась. Что он больше ничего не расскажет, что он обиделся. Вернее, не обиделся даже, другое. Просто было – словно мы с Панкратьевым внутри воздушного шарика. Все люди снаружи, а мы внутри, и там можно говорить что думаешь. Ничего вроде бы особенного, но такое пространство, общее, в котором легко. Не страшно. А тут вдруг… Вдруг этот шарик лопнул.
И стало как всегда. Надо было мне лезть с трейсерами этими…
– Расскажи дальше, – попросила я.
– Тебе интересно хоть?
– Ужасно интересно! – Мне захотелось его назвать по имени, но я же не помню – надо же так, не помню, – как его зовут!
– Мне и самому интересно, – сказал он.
Шарик, кажется, вернулся. Ура.
– Мне интересно, да. Но я пока не понимаю сам. Не складывается у меня в слова. Да, кстати, я даже актёра присмотрел одного. Есть у меня трейсер знакомый. Показать? – И он достал телефон.
Там у него было видео. Как парень бежит по перилам, запрыгивает куда-то на крышу, потом через гаражи… Здорово бежит. Видимо, Панкратьев просто ролик из интернета скачал и хвастается теперь. Зачем вот?..
– Слушай, но ведь это всё философия. Мир без слов и Хранитель города… У тебя сюжет есть какой-то? А так – это скорее книжка. С размышлениями. Может, ты писатель?
– Нет, какой я, к чёрту, писатель. Я картинку вижу, понимаешь? Словами особо не могу, не выходит. А сюжет есть. Но ещё пока… Пока нет, я тебе потом расскажу. Мне главное, понимаешь, что вокруг. Выстроить мир. Чтобы поверили в него, понимаешь? Чтобы настоящий. Но другой, не этот.
– Вот оно что. Значит, этот мир тебя не устраивает?
– Нет, почему… Не в этом дело. Хотя, конечно, не устраивает, да. Тебя, можно подумать, устраивает. Но уж какой есть. Просто мне хочется разобраться в этом мире через другой. Понимаешь, нет?
А мир вокруг был, в общем, очень даже ничего. С оторванными досками заборов, с рекой, несущей последние островки льда, с кустиками прошлогодней травы. Весь высветлен солнцем и обещанием тепла. И даже Панкратьев, когда он щурится на солнце, не такой уж и страшилка.
– Слушай, Панкрат. А почему ты такой? В школе. Сидишь там в углу, прикидываешься идиотом. Зачем? Ты же умный, правда. С тобой интересно. – Панкратьев сощурился ещё больше и смотрел прямо на солнце. – Зачем ты строишь из себя дурака?
– Никого я не строю, – ответил он. – Я просто смотрю. Я наблюдатель, понимаешь? Я не то чтобы умный. Я просто смотрю. Учусь смотреть, слушать. Я хочу… Ну, наблюдатель должен быть незаметным. Пока. Пусть Федотов умничает, зажигает там. Интернетными своими шуточками, пусть себе. За умного сойдёт. А мне не надо, понимаешь? Я сам про себя знаю.
А ведь и правда, правда. Егор Федотов только и делает, что острит. И да, это точно не своё, а всё из… Я же сама половину из того, что он говорит, видела «ВКонтакте», и всё равно Егор кажется мне неглупым. Казался. Раньше. Чёрт бы с ним, Федотовым. Смешно он сегодня про шапку сказал, сам придумал. Молодец. Надо было посмеяться со всеми, да и всё.
– А ещё, знаешь, я придумал что. Ну, это скорее мультик, можно нарисовать. На фильм не тянет, у меня сюжета опять нет, просто картинка. Город, старинный. Средневековый. С лестницами, узкими кривыми улицами, булыжной мостовой. Город как город, только в нём – стена. Высокая. И что за стеной – никто не знает. Вроде бы… вроде бы за стеной живут монахи. Но никто их не видел. Просто легенда.
