Николай Гейнце
Судные дни Великого Новгорода
– Сватов… – усмехнулся Карасев. – Кого же мне сватами засылать… Я, как ты знаешь, один как перст… ни вокруг, ни около…
– Так сам сватай… Федосей Афанасьевич человек разумный, поймет…
– Да что ты, брат, ошалел, что ли? Кажись всерьез гуторишь… Два раза девушку видел… уж и сватай…
– А что ж, старые люди бают, коли первый раз хорошо взглянется, надолго тянется…
Друзья вошли на дворцовый двор, в одной из изб которого жил Семен Иванович.
Прошло несколько недель.
Роман Семена Ивановича и Аленушки сделал необычайно быстрые успехи.
Мы не будем описывать в подробности его перипетии. Это может занять много места, а между тем у человеческого пера едва ли хватит силы выразить галопирующее чувство, охватившее сердца влюбленных. Клены и вязы сада при доме Горбачевых одни были свидетелями и первого признания, и последующих любовных сцен между Семеном Ивановичем и Еленой Афанасьевной.
В последней – Настасья Федосеевна была права – на самом деле заговорила цыганская кровь ее матери: после второй встречи Семен Иванович недаром стал бродить у изгороди сада Горбачева, на третий или четвертый день он увидал свою зазнобушку около этой изгороди и отвесил почтительный поклон; ему ответили ласковой улыбкой; на следующий день он завязал разговор, ему отвечали. Аленушку не смутило и то, что ее двоюродная сестра, испугавшись этой дерзости «шальной цыганки», как мысленно называла ее Настя, убежала без оглядки из сада; она спокойно говорила с Карасевым.
Так и началось…
– Отец любит меня, я у него одна… приезжай туда сватать меня, а теперь и навсегда знай, я твоя невеста или ничья… За тебя, или в гроб, так и отцу скажу… Не бось, благословит… увидит, что без тебя мне не жисть… Любит он меня, говорю тебе… Знаю, что любит… И я его люблю, но для тебя, ясный сокол мой, и с ним малость повздорить решусь… – говорила Елена Афанасьевна за день до отъезда своего обратно в Новгород.
– А не поклониться ли наперед дяде Федосею Афанасьевичу… чтобы замолвил он словечко в грамоте брату своему, твоему батюшке, а то мне все боязно, как не будешь ты моей, моя касаточка, кралечка моя ясная… – говорил Карасев, нежно обнимая Аленушку.
– Поклонись, пожалуй, – не сопротивлялась та, – не мешает и его помощь, но только, хоть я и тятенькина, но и своя, и как сказала тебе, так и будет, или твоей буду, или ничьей…
Тяжело было для них это последнее свидание – свидание разлуки.
Грустный, с поникшею головою, хотя и с радужными надеждами в сердце, ушел от сада Горбачевых в этот вечер Семен Иванович.
Печальнее его, впрочем, был за последние дни его друг, Максим Григорьевич Скуратов.
Надежды последнего на обладание Настасьей Федосеевной были разрушены окончательно и безвозвратно.
Надо заметить, к чести Семена Ивановича, что он среди более пятинедельного упоения разделяемой любви не забыл о своем друге, и через Аленушку выспросил Настю, может ли Максим питать какие-либо надежды на удачу своего сватовства. Ответ, полученный им для друга, был роковой.
– И люб он ей, да пусть лучше и не сватает… он сын Малюты, – сказала ему Елена Афанасьевна.
Конечно, не в этой форме передал этот ответ своему другу Карасев, но первый понял то, что не договорил его товарищ.
– Мне не видать счастья в этом мире, – грустно заметил Скуратов, – я сын Малюты.
На его лицо набежала мрачная тень, да так и не сходила с него.
Прошла неделя. Однажды вечером Максим Григорьевич пришел к Карасеву.
– Побратаемся, – сказал он ему, снимая с шеи золотой тельник, – ты мой единый задушевный друг, тебя одного жаль мне оставлять в этом мире…
– С охотой побратаемся, – снял в свою очередь деревянный тельник Семен Иванович. – Но как это оставлять, ты это куда же собрался? – добавил он, видя Скуратова в дорожном платье.
– Погоди, потом расскажу… – грустно отвечал тот, надевая свой крест на шею друга.
Последний благоговейно сделал то же самое. Новые братья облобызались. Обряд побратимства совершился…
– Так куда же ты… что задумал? – после некоторой паузы спросил Карасев.
– Вон из мира… В нем нет места сыну Малюты… Пойду замаливать грехи отца… Может, милосердный Господь внимет моим молитвам и остановит окровавленную руку отца в ее адской работе… А я пойду куда-нибудь под монастырскую сень… повторяю, в мире нет места сыну палача… Да простит меня Бог и отец за резкое слово.
Он снова бросился на шею Семену Ивановичу и горячо на прощанье обнял его.
Карасев ничего не нашелся сказать, чтобы утешить или остановить несчастного.
Да и что мог сказать он?
И Максим ушел.
На другой день весть о бегстве сына Григория Лукьяновича облетела всю Александровскую слободу.
Малюта был вне себя от гнева и разослал гонцов во все концы земли русской.
Но погоня была безуспешной.
Максим Григорьевич, что называется, как в воду канул.
Малюта заподозрил, что его сына приютил и скрывает новгородский архиепископ Пимен, и задумал, а с помощью Петра Волынца, составившего и тайком положившего за икону Богоматери в Софийском храме подложную изменную грамоту, исполнил тот новгородский погром, кровавыми картинами которого мы начали наше правдивое повествование.
Кроме того, Григорию Лукьяновичу доложили досужие языки, что видели Максима Григорьевича у изгороди сада Горбачевых, в беседе с приезжей из Новгорода красавицей-племянницей Федосея Афанасьевича. За Максима, видимо, приняли Семена Ивановича, похожего на него по фигуре.
Подозрительный Малюта и это намотал себе на ус, и этим объясняются его загадочные речи к Афанасию Афанасьевичу Горбачеву перед мучительной смертью последнего на Городище.
Семен Иванович, конечно, ничего не ведавший о замыслах первого советника грозного царя, поклонился, как и говорил Аленушке, ее дяде Федосею Горбачеву.
– Сирота я круглый… некому за меня сватов заслать к отцу твоей племянницы, так будь отец родной, отпиши от себя брату, да и за меня, в память друга моего Максима, замолви словечко ласковое.
Он откровенно признался старику в их взаимной любви с Аленушкой.
– Хорошо, – отвечал старик, – ты парень хоть куда, женишься, из опричины выйдешь, ума тебе не занимать стать, тестю помогать станешь по торговле, а брату для дочери человек надобен, а не богатство, его у него и так хоть отбавляй и то впору… Да коли она тебе люба, и ты ей… так мой совет брату будет, чтобы и за свадебку.
Не ожидавший такого быстрого согласия Карасев повалился в ноги Федосею Афанасьевичу.
Тот поднял его и облобызал.
– Не торопись благодарить, то мой ум раскинул, а у брата, чай, другой… а отпишу, сегодня же отпишу…
И Федосей Афанасьевич отписал.
Томительно шли недели. Наконец получился ответ из Новгорода, просят-де зятюшку нареченного побывать, потому девка дурит на-поди и сладу нету, вынь да подай ей жениха слободского, так хоть посмотреть, каков он из себя, и если хороший человек, то и по рукам ударить, волей-неволей, дочка-то ведь одна.
Так писал Афанасий Афанасьевич.
Ликованию Семена Ивановича не было конца.
Задумал он сейчас же отправиться на побывку в Новгород, да царь сам кликнул его да и услал в Литву с письмом к князю Курбскому.
Произошла таким образом неожиданная отсрочка свиданья с невестой, – он мог называть уж ее так, – на несколько месяцев.
Отписал Федосей Афанасьевич и об этом брату и племяннице.
Семен Карасев уехал.
Мы видели, что застал он, когда наконец попал в этот дорогой его сердцу Новгород. Замученного насмерть будущего тестя и опозоренную товарищами невесту.
VIII. В родительском доме
Тихо ехал Семен Иванович с своей роковой ношей по пустынным улицам Новгорода и думал свои горькие думы.
Как посмеялась над ним злодейка-судьба. Какими радужными мечтами тешила она его последнее время и вдруг… В одни день, в один час почти отняла буквально все, чем красна была его жизнь.
Перед ним лежит почти бездыханный труп безумно любимой им девушки, впереди грозный суд царя и лезвие катского топора уже почти касается его шеи. Он чувствовал холодное прикосновение железа, но он не своей головы жалеет…
Что станется с ней, с Аленушкой, когда она очнется… да и как привести ее в чувство… Где? Какому надежному человеку поручить ее… и умереть спокойно… А если царь смилуется над своим верным слугой и не велит казнить…. тоже в какой час попадешь к нему… тогда… еще возможно счастье… если Аленушка да отдохнет… Опозоренная… так что ж, не по своей воле… люба она ему и такая… люба еще более… мученица… – мелькают в голове его отрывочные, беспорядочные мысли.
Он въехал на Рогатицу. Тут жили богатые посадские люди новгородские. Тут же, он знал, находился и дом Афанасия Афанасьевича Горбачева.
Но где он? На улице ни души.
Вот, на его счастье, из калитки одного дома вышел озираючись какой-то мужичонко.
– Дядюшка, а дядюшка!.. – окликнул его Карасев.
Тот взглянул и чуть было не дал тягу, но Семен Иванович предупредил его, обскакав наперерез.
– Родимый, не погуби, не повинен в изменном деле, – упал тот перед ним на колени.
– Какое тут изменное дело!.. Где тут дом купца Горбачева?
Мужичонко даже ошалел от такого неожиданного вопроса. Семену Ивановичу пришлось повторить его.
– Горбача-то… А вон насупротив!.. – поднялся с колен успокоенный мужичонко. – Только его самого надысь прикончили, – добавил он, сделав выразительный жест рукою.
Карасев направился к воротам указанного дома, а мужичонко все-таки тотчас же дал тягу и скрылся в тех же воротах, откуда вышел.
Ворота указанного Семену Ивановичу дома были отворены настежь.
Он въехал во двор, осторожно слез с седла и, положив на левую руку бесчувственную Аленушку, правой привязал коня к столбу находившегося во дворе навеса.
Бережно понес он свою драгоценную ношу в дом.
Дверь в доме тоже была открыта настежь.
Он вошел в первую горницу.
С первых же шагов было видно, что дом разграблен дочиста.
Семен Иванович положил Аленушку на лавку. Она не подавала никаких признаков жизни.
Он вышел снова на двор, добыл в полу кафтана чистого снегу и начал смачивать ей лицо, виски.
Холодная влага подействовала. Несчастная глубоко вздохнула.
– Аленушка! – тихо окликнул он ее. Она с трудом открыла, видимо, от слез потяжелевшие глаза.
– Сеня… Сенечка!..
Она сделала движение встать, но не могла.
– Лежи, лежи, родимая!
– Где отец?
– Жив, здоров, не тревожься…
– Неправда… Тот сказал… палками… – еле слышно простонала она.
– Брешет он, рыжий пес, брешет… Не тревожь себя, родная… для меня…
– Для тебя?.. А почто я-то нужна тебе такая… сегодняшняя?..
– Дорога ты мне была и есть… невеста моя ненаглядная, – наклонился он к ней и поцеловал ее в лоб.
– Не тронь! – вскинула она на него свои чудные, истомленные страданьем глаза. – Не стою я тебя… Я погибшая…
– Что ты, что ты, родная, не гони меня от себя, твой я, по гроб жизни твой!
Он начал горячими поцелуями покрывать ее холодные руки.
В это время в соседней горнице раздались чьи-то слабые шаги.
Карасев торопливо обернулся, положив руку на кинжал. Он, видимо, ожидал врага и готов был до последней капли крови защищать свою ненаглядную, пришедшую в себя невесту.
Дверь скрипнула и отворилась. На ее пороге появилась одетая в лохмотья исхудалая старуха: космы совершенно седых волос выбивались из-под сбившегося набок повойника.
Пересохшие губы были искажены как бы от невыносимого внутреннего страдания, глаза дико горели каким-то неестественным блеском.
Женщина протянула вперед свои почти голые, костлявые руки.
Семен Иванович снял руку с кинжала и как-то невольно отступил назад перед этим страшным видением.
– Ты здесь, душегубец… опять! – прохрипела старуха.
– Кто это? – почти в паническом страхе произнес Карасев.
Елена Афанасьевна сделала усилие и присела на лавке.
– Агафьюшка! – тихо проговорила она.
Старуха действительно была Агафья Тихоновна. Семен Иванович не узнал ее, хотя несколько раз видел в Александровской слободе. До того изменили ее последние пережитые дни, во время которых она была свидетельницей наглого надругания над ее дитятком – Аленушкой, которую она не считала уже в живых, и мученической смерти ее хозяина и благодетеля, Афанасия Афанасьевича, там, на Городище, где была и она.
Ум старухи не выдержал – он помутился.
Услыхав возглас Аленушки, Карасев пришел в себя и сделал шаг навстречу старухе.
– Какой же я душегубец, Агафья Тихоновна, я жених Елены Афанасьевны… Разве вы меня запамятовали?.. В слободе еще встречались.
– Жених!.. – своим перекошенным ртом засмеялась старуха. – У ней один теперь жених… Христос…
Костлявой рукой своей она указала сперва на Аленушку, а затем на небо.
Елена Афанасьевна, прислонившись к стене, неподвижно сидела и с каким-то инстинктивным испугом переводила свои полузакрытые от слабости глаза с няньки на Карасева и обратно.
– Что вы, Агафья Тихоновна, заживо-то ее хороните, лучше проводите в опочивальню, да в постель уложите, ей отдохнуть, а мне к царю спешить надо, дело есть важное, – заметил Семен Иванович.
– Иди, иди к царю, такой же он, как ты, душегуб и кровопийца! – вскрикнула старуха и, быстро бросившись вперед, встала между ним и Еленой Афанасьевной.
Он было сделал шаг, чтобы устранить ее, но она приняла угрожающую позу.
– Не подходи, не подпущу к моему дитятке! Прочь… без тебя управимся, не мужское это дело!..
Карасев колебался. Ему вдруг почему-то стало страшно оставить Аленушку в этом полуразоренном доме, с глазу на глаз со страшной старухой, говорившей какие-то нескладные речи.
Агафья Тихоновна, казалось, поняла его колебания.
– Иди же, говорю тебе, дай отдохнуть ей, я ее в постель уложу, не в опочивальню же ее мне пустить тебя прикажешь, не раздевать же мне ее при тебе, и так уж она много сраму натерпелась! – начала она уже более спокойным голосом и глаза ее потускнели и глядели на Карасева простым, добрым взглядом.
Это его успокоило, а намек на то, что, быть может, он считает теперь возможным относиться к Аленушке с неуважением, до боли уязвил его сердце.
– Так я пойду, а ты, Агафья Тихоновна, не расстраивай ее речами вздорными, может, я скоро удосужусь назад мигом оборочу, а если не ровен час задержусь, то успокой меня, что скроешь ее от ворогов…
– Будь покоен, добрый молодец, скрою так, что никому не найти ее, с измальства ее выходила, чай она мне все равно что родная… Иди, иди себе с Богом, по делу, али по досужеству, тебе об этом лучше знать…
– Какой там по досужеству, матушка Агафья Тихоновна, иду я на суд грозного царя, за то, что побил его опричников-охальников; не стерпело сердце молодецкое, видя их безобразия… Велит ли мне государь голову рубить, али помилует, все в руке Божьей, все в сердце царевом… как знать… Коли помилуете, мигом оберну сюда; нонешний день уж здесь пождите меня… А завтра с Богом, в слободу, к Федосею Афанасьевичу… авось как-нибудь стороной из города выберетесь… сбереги ее и сохрани мне ее душу ангельскую, – низко, почти в ноги поклонился старухе Семен Иванович.
– Иди, иди, будь покоен, сберегу… ее душеньку… ах, сберегу! – загадочным тоном произнесла старуха.
Взволнованный Карасев не заметил этого тона и, взглянув в последний раз на Елену Афанасьевну, ласково смотревшую на него, и поклонившись в пояс обеим женщинам, вышел.
Отвязав во дворе своего коня, он вскочил на седло и быстро выехал за ворота, но вдруг остановился, снова соскочил наземь и, держа коня за повод, бережно притворил ворота, и только тогда снова вскочил в седло и поехал тихо по той же дороге, по какой ехал сюда, стараясь заметить местность и дома.
Тихая езда, впрочем, была ему необходима и по другим причинам: он хотел собраться с мыслями, хотел успокоиться от пережитых, такой массой нахлынувших на него нравственных страданий, чтобы с светлым умом предстать пред царские очи и держать прямой ответ царю за свои поступки на Волховском мосту.
Он хорошо знал, что Малюта уже давно опередил его, забежал к Иоанну и успел непременно представить поступок его, Карасева, в нужном ему свете.
Семен Иванович, зная, что Григорий Лукьянович недолюбливает его с момента его случайного повышения самим царем, что он не раз обносил его перед самим Иоанном в том, что де Карась колдовством взял, а не удалью, медведям глаза отводил и живой из лап их выскользнул единственно чарами дьявола, а не искусством и беззаветной храбростью, но, по счастью для Карасева, Малюта со своим поклепом не попал к царю в благоприятную минуту.
Со времени же бегства Максима Григорьевича, Григорий Лукьянович, зная о дружбе сына с Карасем, положительно стал ненавидеть последнего, подозревая его в пособничестве побегу сына.
Все это хорошо сознавал молодой стремянной царский, и все это ничего не предвещало ему доброго. Думалось ему, что хоть и любимец он Иоанна, а несдобровать ему за своевольную расправу с опричниками, не сносить ему своей буйной головушки.
А тут еще думы об ответе царю, ответе, от которого зависела буквально его жизнь, то и дело путались с мыслями об оставленной им любимой девушке, как-то за ней уходит старуха старая, даст ли ей покой она, чтобы могла подкрепиться сном живительным да расправить на постеле мягкой свои усталые косточки?
Только бы ей поправиться да в слободу пробраться, дядя в обиду не даст… царь его, старика, жалует, – думал Карасев, даже при близости почти неминуемой смерти не будучи в состоянии подумать о себе.
– Будь что будет! – решил он, осаживая коня у крыльца царского дома.
