Николай Тычинский
Рассказы не про всё

© Тычинский Н. Ф., 2020

© Оригинал-макет. ООО «Реноме», 2020

Об отце

Когда отца не стало, мне было тридцать четыре, моему сыну – уже девять, а мне все кажется, что был я тогда еще слишком молод, совсем зеленый, чтобы остаться без него. С ним у нас не случалось задушевных разговоров и чего-то особенного, что вспоминалось бы теперь как событие. Нет, такого не могу вспомнить. Ушел он действительно рано, недолюбив нас, детей и внуков, не узнав, кем мы стали и как нам живется. А главное: не получив от нас того, что теперь так хочется ему, отцу, дать, вернуть. Не было ни дня, чтобы не вспоминал его, не прикидывал, что он в какой-то момент сказал бы и что бы подумал. Он – мерило на всю мою, теперь уже более длинную, чем его, жизнь.

Трудно писать истории, рассказы о нем. В воспоминаниях преобладают чувства, а не события, и от этого их описывать сложно, чтобы было интересно читателю, а не только мне самому. Но сначала о нем просто факты.

Родился отец 19 июля 1936 года на Западной Украине в деревушке Дубовица Ивано-Франковской области. Отец его, дед мой, Иосиф Тычинский – поляк, а мать Юлия Ильинична – украинка. Прожила бабушка Юлия долгую жизнь и ушла в середине восьмидесятых в душевном равновесии и в любви многочисленного потомства.

Понятно, что детство отца пришлось на военные годы, на немецкую оккупацию, голод, страх и разруху. Семья была большая – девять детей. Отца Иосифа и старшего брата Илью в 1944 году расстреляли немцы прямо во дворе дома на глазах всей семьи за то, что они пытались спрятать шестнадцатилетнюю дочь Стефану от высылки в Германию. Старшего брата и отца не стало, старшую сестру угнали на работы в Германию. Потом были страшные бои в окрестности Дубовицы и приход советских войск. После семилетки – училище в Калуше и по его окончании направление на целину в Казахстан в 1955 году «по комсомольской путевке». Эта красная книжица сохранилась в семье. На целине сначала тоже были голод, холод и нищета. Но довольно скоро, с трудом, пришло и некоторое благополучие. Там отец встретил мою мать и там же, в 1959-м, родился и я. В семье часто вспоминалась история про то, как отец в метельном феврале поехал на тракторе в районный центр, чтобы зарегистрировать мое рождение. По дороге трактор провалился в какую-то яму, отец не мог выбраться, и лишь на второй день его спасли. Добрался он до района второго марта. Тем же числом мое рождение и записали, а не 16 февраля, когда сам факт, так сказать, состоялся. Ну а теперь истории.

Взрослая рыбалка
История первая

Рыбаком отец не был. В доме не было ни удочек, никаких других снастей, пока мы с братом не подросли и не завели свои самодельные удочки. Однако рыбачить отец любил и часто с кем-нибудь из друзей на рыбалку ездил. Вот так однажды его позвали рыбачить на какие-то озера. Тогда он уже работал в школе учителем труда и параллельно шофером школьного грузовика ГАЗ-51, потому-то, видимо, его и звали – нужен был транспорт. В тот раз он впервые взял меня с собой.

Так как удочек в доме не водилось, то настоящую бамбуковую удочку с леской и поплавком отец взял у соседского парня Бориса – тот был уже почти взрослым и имел «профессиональные» снасти. Ехали мы долго степью по пыльной дороге. В кузове несколько мужчин-учителей из разных школ района шумно беседовали, так что было слышно даже в кабине через опущенное стекло сквозь рев двигателя и скрип рессор. Самих разговоров я не помню, но общее настроение запало: веселье, некоторая удаль и ощущение единого братства. Отец, хотя и не сидел с ними рядом, но вслушивался, как бы участвовал в происходящем, поглядывал на меня, чтобы я не пугался поездки. А мне как раз было хорошо. За открытым окном пролетали поля, тугой, степной, настоянный на травах воздух бил в лицо, машину кидало из стороны в сторону, и надо было держаться за железную ручку-скобу перед собой на панели, чтобы не стукнуться лбом о стекло.

Мы поставили палатку. Вернее, поставил ее отец, старую, цвета пыли. Но это был удивительный домик, и я не хотел из нее выбираться наружу. Отец один ушел забрасывать удочку, я потом к нему присоединился. Удочку держать было тяжело и скучно. Поплавок почему-то лежал, а не стоял на воде, и несколько замен червяка ничего не изменили. Отец на некоторое время ушел к друзьям, а я, положив удочку на рогульку, еще долго сидел и смотрел на поплавок. Кажется, был какой-то ужин у костра, но его я совсем не помню. Помню только отрывочные картинки ночи, пламя костра и лицо отца.

Проснулся я утром рано. Было непривычно, некомфортно, сыро и зябко. Отца рядом не было. Я выглянул из-за полога палатки, расстегнув деревянную пуговицу: снаружи был плотный туман. Потом из тумана прямо передо мной появился отец. Он был расстроен. «Удочка пропала», – сказал он и снова скрылся в тумане. Меня это тоже огорчило, удочка-то была не наша. Я быстро оделся и пошел к берегу. Туман постепенно рассеивался – поднимался вверх и отходил к противоположному берегу. Наша удочка, словно большой поплавок, плавала вдалеке от берега чуть ли не на середине озера. Рядом появился кто-то из друзей отца. Помню, что они смеялись над ним, нашей удочкой, и мне было жалко отца. Отец разделся и полез в воду. Он доплыл до удочки, хотя она несколько начала от него удаляться, но он прихватил бамбуковую палку одной рукой и поплыл назад. Когда он вскарабкался на илистый скользкий берег и стал вытягивать леску, стало понятно, что там, на леске, что-то тяжелое. Рыба не сопротивлялась, видимо, она давно уже выбилась из сил, таская за собой удилище по всему озеру, но шла к нам неохотно. Никогда до этого я не видел такой огромной рыбины. Тогда она показалась мне просто гигантской, хотя теперь я понимаю, что карась был, пожалуй, не такой уж и большой. Друзья отца, бывалые рыбаки, цокали завистливо языками, говорили что-то ему, он ухмылялся в ответ, а я видел, что он больше радовался не улову, а тому, что чужая удочка оказалась цела, больно он из-за этого переживал.

Карася посадили в ведро с водой, и всю обратную дорогу домой я сидел в кузове, охраняя это ведро, чтобы не расплескалась вода, и поглаживал торчащую из воды спину рыбины. Она, казалось, приняла меня за своего и не пугалась касаний. Дома нас встречали, словно мы отсутствовали целую вечность. Да и мне самому казалось, что прошло не два дня, а целая новая жизнь – моя, отца и нашей с ним рыбы.

Столярка
История вторая

В пятом классе на уроках труда в столярной мастерской мы делали посылочные ящики. Самые обыкновенные и настоящие, фанерные. Ящики эти потом оказывались на почте и использовались по назначению. Отец в школе для меня был самым строгим учителем из всех – никаких поблажек. Чаще даже наоборот: любая оплошность тут же им замечалась. Но мастерить я любил, а так как в отцовской мастерской проводил время не только на уроках, то инструмент в руках держал неплохо. Правда, мне казалось скучным колотить эти одинаковые ящики, но нравилось вгонять блестящие гвозди в фанеру и загибать потом их концы со стороны рейки так, чтобы острый кончик утопить в дереве, но и не расщепить узенькую рейку, за что учитель заставлял переделывать работу. Рейки он заранее готовил сам, их надо было только обрезать в размер и строгать, а вот фанеру выпиливали ученики. Самое трудное было правильно разметить заготовку и четко по карандашной линии ее отпилить. Потом торцы фанеры, зажатой в верстаке, обрабатывались рубанком и сколачивались две большие боковые стороны. Последней вырезалась крышка, она тоже подгонялась к финальному размеру и прихватывалась гвоздями по углам. Готовый ящик надо было ошкурить, тогда он становился чистый, ладный. Отец показывал, как надо было контролировать углы и выравнивать диагонали, но у большинства учеников именно это получалось неважно, и тогда ящики из их рук выходили кривые, корявые. Но обычно он успевал вмешаться в процесс вовремя, исправить ошибки и помочь. Помню, как за соседним верстаком Сашка Васильченко поторопился и неровно сколотил начальные боковины. Отец наблюдал за ним, потом, когда тот уже собирался выстругивать выступающую за грани фанеру, чем точно бы уже загнал всю работу в брак, подошел:

– Саша, вот эти гвозди вытащи назад. Уголком проверишь по углам. Видишь, как не совпадает, – угольник в руках отца четко обозначил расхождение. – Вот так, по рейкам все проверяй, чтобы прямой угол был, потом гвоздями. И не торопись.

– Я проверял угольником этим, а все равно криво выходит. Это угольник кривой, – Сашка обычно находился, что ответить.

– Поправляй давай. Тебе показать, как надо?

– Покажите.

– Ну смотри, только запоминай, – отцу, видимо, не терпелось самому все исправить. – Где я сейчас тут имел в руке молоток? – иногда у него выскакивали не только украинские словечки в сочетании с мягким украинским акцентом, но и сами выражения изредка случались не совсем русскими.

Мальчишки вокруг рассмеялись. Мне стало неловко и обидно за отца на этих оболтусов. Но когда в руках отца заиграл молоток, а потом запел тонкой стружкой рубанок, все притихли и не могли оторваться от его работы. Это было ловко, точно и изящно. На верстаке за мгновение вырос аккуратный, словно игрушка, ящик.

– Вот так надо, смотри, Сашка, учись, – отец, довольный работой и тем, что все на него смотрели с уважением, показывал, – шкурку не просто так вози как попало, а на чурочку ровную ее намотай вот так и вдоль волокон шлифуй.

– А где волокна-то в фанере? Она тряпочная что ли? – Сашка дурашливо оглянулся на одноклассников, но те не поддержали.

– Большой ты уже, чтобы не знать. Вот они, волокна, рисунок дерева видишь? – указательный палец отца обвел косые линии на еще не ошкуренной фанере.

– А, понял.

Отец подошел ко мне, быстро оценил мои результаты.

– Тычинский, вот здесь рубанком возьми. Да не так, рубанок чуть наискось веди и ровнее, ровнее, не болтай ты его туда- сюда. Вот так…

– Федор Иосифович, а можно я потом ящик лаком покрою? – я заметил на подоконнике бутылку с лаком и мне захотелось отличиться.

– Зачем?

– Блестеть будет.

– Чтобы лаком покрывать, надо вышкуривать больше, чтобы совсем гладко было. Но ящики нельзя лаком, на них потом писать нельзя, скользить карандаш станет. Не надо лаком. Так.

– С боков же не пишут, может, я только с боку лаком? – было обидно, что рвение мое не одобрено.

– Нет. Без лака. Закончишь работу, сходи возьми в шкафу большую линейку, поможешь расчертить плаху.

Я быстро закончил свой ящик. Получился он неплохим, хотя заметно проигрывал тому, что стоял рядом на Сашкином верстаке. Готовые посылочные ящики мы подносили к большому столу, где сидел отец и принимал работу. Успели не все, несколько ящиков оставались недостроенными. Поставив свой на стол, я пошел к огромному шкафу, открыл его ключом, что дал мне отец, достал оттуда длинную железную линейку и с гордостью вернулся назад под завистливыми взглядами пацанов. Отец заканчивал приемку готовой продукции, ее было немного.

– Ну что, братцы-кролики, теперь слушаем оценки тех, кто справился. Крикунов – четыре, Миронов – три, Старцев – четыре, Васильченко – пять, Тычинский – пять, Цыганков – три, Диль – пять.

– Так не честно, вы Васильченко Сашке помогали. Так бы у него хуже всех вышло.

– Миронов, ты бы за своими руками больше смотрел, чем за чужими. Тебе вот даже помогать не хочется.

– Другим помогаете…

– Да, тем, кто сам старается.

Я видел, что Миронову сейчас никто не сочувствовал, а с отцом все были согласны. Однако сам я испытывал неудовлетворенность за незаслуженную пятерку Сашки Васильченко. А тот стоял и улыбался во весь рот. Хотя это было его обычное состояние. Еще меня очень радовала собственная пятерка, я знал, что она настоящая, а не по блату, и что отец мной доволен. А еще я видел, что одноклассники мои тоже признают справедливость моей оценки, а уважение к нему, учителю труда, переносят и на меня.

Когда прозвенел звонок и мальчишки убежали на перемену, я остался помочь отцу разметить большую сосновую доску: держал свой конец линейки, пока он проводил карандашом черту. Думаю, что особой нужды в моей помощи не было, он мог бы сделать все сам. Работали мы молча и только под конец, откладывая инструменты, он тихо сказал: «Сынок, не старайся чем-то таким выделиться, ненужным, и чего у других нет».

Лучший друг
История третья

Некоторое время, наверное, это длилось пару лет, отец работал в районо. Что-то там в школе у него было не очень ладно с директрисой, из-за чего-то они поссорились, и он из школы ушел водителем в это районное управление в Бийске. Главным там был длинный, худой человек по фамилии Вирбицкас. Долгое время я думал даже, что это не фамилия вовсе, а так называется его должность, потому что все называли его по фамилии. И отец часто говорил: «Поеду к Вирбицкасу…». Когда я однажды, уже через несколько лет, спросил его: «А кто раньше вирбицкасом работал?» – он долго смеялся, и только тогда я узнал, что это не должность. Отец подружился с ним давно, еще до того, как пошел к нему работать. Видимо, по дружбе тот его и взял. Дружба эта была странная и крепкая. По возрасту они были примерно ровесниками, но по положению, по статусу, по образованию, конечно же, находились совсем в разных категориях. Про Вирбицкаса говорили, что он самый образованный, самый умный. Да он и говорил совсем иначе, чем другие, – сдержанно, кратко, очень точно выражаясь. Мог запросто что-нибудь цитировать по памяти, пошутить так, что его шутка была понятна лишь некоторым, в том числе ускользала и от меня, хотя я и понимал, что он пошутил.

Бийский район был большим, школа – в каждой деревне. Вот по этим деревням они с отцом постоянно мотались и зимой, и летом. Когда у меня были каникулы, отец часто брал меня с собой. Почему-то я не помню, чтобы он брал нас с братом обоих, хотя, скорее всего, такое тоже бывало, но обычно я один сопровождал отца с его начальником в эти поездки. Мы бывали в школах, у директоров школ в их домах, в разных других местах и заведениях. Я уже знал всех директоров и видел все школы. Мне было все интересно, и не зная фактов, и стесняясь что-то спрашивать у взрослых, я придумывал разные истории и биографии встреченным необычным людям и новым местам. Но самое интересное было всегда в самой дороге. Во время этих долгих переездов отец и Вирбицкас всегда разговаривали. Эти нескончаемые разговоры и были самым важным и интересным. Разумеется, я мало что понимал, о чем они говорят, но по интонации, по вовлеченности обоих в беседу было ясно, что говорят они о важном, нужном и на равных. Уверен, что это всегда были откровенные разговоры, о чем они точно не стали бы говорить с другими. Они сидели впереди в «бобике» (ГАЗ-69), а я за ними сзади на боковой скамье. Про меня чаще всего не вспоминали и не обращали на меня внимания, а я внимательно слушал и не докучал взрослым своим присутствием. Иногда я засыпал на ходу, особенно если было уже поздно. А возвращение домой из поездок ночью было обычным делом.

Вирбицкаса я боялся. Хотя он время от времени со мной шутил и пытался разговаривать, но бесед у нас с ним не получалось. Еще я к нему настороженно относился из-за мамы, которая не любила его, наверное, ревновала отца к его другу и часто что-нибудь недовольно про него говорила. Дети верят матери больше, чем кому бы то ни было. Хотя часто он бывал у нас дома и со своими двумя сыновьями, и наша мама всегда их принимала. Однажды, когда что-то там у них неладно было в семье, Вирбицкас несколько дней жил у нас и спал на раскладушке. Тогда он подарил нам с братом по красивому в красной коже блокноту, и в этот блокнот я потом стал записывать какие-то слова, которые можно было бы теперь счесть за детские записки.

Особенно запомнилась одна история из наших совместных поездок. Мы возвращались из какого-то дальнего степного села. Было это, видимо, в конце августа, потому что было еще совсем тепло, вокруг были убранные поля, и дорога пылила за нами очень сильно. Отец ехал быстро, а Вирбицкас его еще поторапливал. Они о чем-то, как обычно говорили, то соглашаясь, то споря друг с другом. Вдруг впереди нас оказался грузовик. Он здорово пылил, но ехал медленно. Отец попытался его обогнать, выехав на поле, но грузовик неожиданно тоже метнулся в сторону – не дал себя обойти и прибавил скорость. Вирбицкас с отцом отвлеклись от разговора, обоих разозлил этот грузовик.

– Обгоняй давай его справа, – резко сказал Вирбицкас, – обгоняй, гони!

– Вот… – выматерился отец.

– Теперь слева давай. Отойди в поле подальше и параллельно его догонишь, прижмись к нему ближе, рядом иди. Посмотрим, что там за…

– Да пьяный, наверное.

Отец стал сигналить протяжными пронзительными сигналами, тот ответил коротким своим сигналом, но дорогу не уступал и пытался ехать быстрее. Началась гонка. Мы то выскакивали на поле и мчались, подскакивая на кочках так, что было трудно удержаться на месте, то возвращались на пылящую колею. Отец крикнул мне, не оборачиваясь: «Держись, Коля, крепко держись», – и сам вцепился в баранку. Наконец, наша машина смогла обойти грузовик и шла теперь параллельно с ним по полю.

– Поджимай его, – рявкнул Вирбицкас.

– Он нас в кювет опрокинет. Обойду сейчас его…

– Поджимай, говорю, – лицо его было жестким, решительным.

Отец, стараясь не отстать и держаться с грузовиком рядом, стал к нему поджиматься. Вдруг Вирбицкас открыл дверь кабины и встал во весь свой длинный рост на подножку.

– Давай к нему плавно подходи. Не трусь, – кричал он, – чуть сзади держись, к кузову.

– Да понял я тебя, – отец был зол.

Водитель грузовика скорее всего на какое-то время потерял из виду нашу машину, мы оказались для него в мертвой зоне видимости, поэтому машина его перестала дергаться и вилять, ехала ровно, и мы смогли вплотную подойти к ней, отстав на полкорпуса. Вирбицкас уже стоял на подножке одной ногой, приготовился к прыжку и держал вытянутой правую руку, но тут тот водитель выглянул из кабины и увидел нас. Он резко дернул руль вправо, отшатнулся от нас, но Вирбицкас уже сделал прыжок и вцепился в борт кузова. Запрыгнуть в него он не успел, а повис на длиннющих руках на борту, и ноги его тащились по дороге. Было понятно, что сейчас он сорвется и разобьется о дорогу на такой скорости. Отец отвел свою машину чуть в сторону, чтобы не налететь на своего начальника. Но тут совершенно непонятно как Вирбицкас вдруг подтянулся и подпрыгнул, отскочил от земли и перекинул себя в кузов. Еще одним прыжком он доскочил до кабины грузовика и мгновенно запустил свою руку-рычаг в открытое окно водителя. Мне показалось, что он взял его за шиворот, а потом, еще чуть туда наклонившись, выдернул ключ зажигания. Машина еще прокатилась немного и встала. Наш «бобик» остановился на дороге наперерез ей. Да, водила, молодой мужик, был пьян. Теперь он был испуган, пытался что-то говорить. Вербицкас забрал у него права, тот отдал их безропотно и потом ехал за нами следом до районного ГАИ. Потом я спрашивал отца, что случилось с тем водителем, и вообще, что это было. Отец неохотно сказал: «Права отобрали на месяц… Пьяный».

Сам Вирбицкас пил. Это случалось и в их поездках на природу, на рыбалку. Отец, конечно, тоже выпивал, но умеренно, да и то, если не нужно было садиться потом за руль.

Последний раз Вирбицкаса я видел уже будучи студентом, когда приезжал домой на каникулы, и мы с отцом и с его другом, уже на школьном «москвиче» (отец давно уже как вернулся в школу) снова куда-то ехали вместе. Вирбицкас что-то меня спросил про мою учебу, ухмыльнулся: «Ну вот, скоро еще один молодой специалист будет…». Помню, что в ту поездку, а мы ехали по городу, перед нами вдруг оказалась похоронная процессия, и я сказал: «Хоронят кого-то…». А Вирбицкас засмеялся: «Хорошо, что не нас, это – главное…».

Примерно через год Вирбицкаса не стало. Он нелепо погиб под трамваем. Вышел из вагона, обогнул трамвай спереди, но зацепился авоськой за какую-то железяку. Была зима, скользко. Трамвай рванул вперед и утащил его под себя. Жуткая смерть. Говорят, что он был совсем трезв.

Отец тяжело переживал уход друга и как-то мне сказал: «У меня за всю жизнь был один друг – Вирбицкас».

Кино
История четвертая

Парадоксально, но мои первые воспоминания о школе – это воспоминание о кино. Тогда я еще в школу не ходил, а отец уже работал там. Он был не только учителем труда в столярной мастерской, лаборантом на уроках физики и химии, шофером, но и киномехаником. В той старой деревянной школе, походившей на длинный барак снаружи, но просторной внутри, был один класс с закрытыми темными шторами и двумя небольшими оконцами в стене, за которыми была кинобудка. Эта кинобудка была для отца его пристанищем. Она имела собственную дверь из коридора, и часто ключ от нее был у меня в кармане, отец разрешал мне самому открывать ее и проводить там время. Не знаю, что я, собственно, там подолгу делал, но помню, что там мне очень нравилось. Стопки плоских железных банок, обрывки и мотки пленки, узкой и широкой, запах целлулоида, клея и еще чего-то загадочного и волнующего. Отец крутил учебные фильмы старшеклассникам, а я сидел с ним рядом и смотрел на экран через второе окошко и пытался уловить нечто важное в голосе диктора. Когда я уже ходил в первый класс, то проводил там почти все перемены, и когда мои уроки заканчивались, шел туда к отцу и просил его поставить мне какой-нибудь фильм. Почему-то отец никогда не возражал, не помню ни единого такого случая. Больше всего я любил смотреть странный учебно-воспитательный фильм про мальчика. Этот мальчик, на вид совсем обыкновенный, просыпался утром по звонку будильника, вставал в своих отутюженных черных трусиках и белоснежной маечке, открывал форточку в огромном окне большой светлой комнаты, делал зарядку, чистил зубы порошком, умывался, уверенно одевался в школьную форму, ни на что не отвлекаясь. Затем складывал со стола из аккуратной стопки тетрадки и учебники в свой ранец, надевал пальто, ботинки с галошами, шапку и шарф, и только когда этот загадочный, даже сказочный, школьник уже брался за ручку двери, появлялись его веселая мама и мягкая бабушка в очках. Они провожали мальчика в школу. На этом фильм заканчивался. Не знаю я, почему это кино мне нравилось и почему я смотрел его снова и снова десятки раз. Еще были учебные фильмы про разное оружие, как разбирать и собирать винтовку, автомат, кидать гранату и копать окоп. Часть фильмов была совершенно непонятна и неинтересна, но многие я смотрел по несколько раз. И конечно же, просмотрел я тогда всю кинотеку отцовской кинобудки и все те фильмы, что еще дополнительно привозились из города. Были и художественные ленты, но вот их как раз почему-то и не запомнил вовсе. А вот образцового мальчика из сказочной жизни запомнил навсегда.

По вечерам часто я тоже оказывался в школе и тогда, уже в другом помещении – в классе физики, присутствовал на занятии различных кружков. Всех тем и названий кружков я не помню, но точно были радиокружок и кружок ракетного моделизма. На всех прочих кружках я просто присутствовал и наблюдал за важными старшими школьниками и за отцом, как и что он им показывал и что они делали. Меня никто не замечал, сидел я в уголке и себя не проявлял. А вот в кружок ракетного моделизма я влез самым беззастенчивым образом как участник, и взрослые парни были вынуждены меня терпеть и обращаться со мной как с коллегой. Но главное, отец точно так же, как и им, выдавал мне мои собственные детали и материалы, объяснял чертеж и помогал склеить корпус ракеты из картона. Прекрасно помню тот гладкий выточенный отцом на станке деревянный конус ракеты, склеенные из картона чуть кривые красные стабилизаторы и цилиндрический корпус. Все это лежало в отдельном плоском ящичке с моим именем. Потом мы клеили парашюты из тонкой папиросной бумаги с многочисленными нитями-стропами, сгибали какие-то уж совсем непонятные проволочки, и вся работа эта длилась и длилась много-много занятий…

В том классе физики было всё не так как везде. Он был огромен, с почти сплошными окнами на две стены, поэтому всегда светел и с гигантскими стеклянными до потолка шкафами с учебными пособиями. Иногда мне разрешалось что-то доставать из шкафов и рассматривать более подробно. Особенно сказочным там был самолет, склеенный из тонких реечек и оклеенный папиросной бумагой. Он был настолько сложен своей ферменной конструкцией, немыслимо изящен и одновременно безобразно страшен отсутствием мотора на голой раме под него. Я много раз просил отца вынуть самолет из шкафа и изучал его. Был там еще один самолет поменьше, более простой и покрашенный краской, но он был неинтересен, скучен, и больше походил на игрушку. А вот тот ажурный – он был настоящий. Мотор от той модели самолета я потом все-таки нашел. Он был в ящике с множеством других непонятных деталей, но по тому, что на моторе был винт – деревянный промасленный и избитый, я и догадался о его назначении. Отец разрешил мне повозиться с мотором и помог его разобрать, чтобы почистить. Он что-то пояснял мне про его устройство, но я мало что понял. Я очень просил отца установить мотор на подобающее место и запустить самолет, но выяснилось, что в моторе недостает каких-то важных деталей, да и винт слишком поврежден. Тогда я выстрогал дома свой винт на замену и показал его отцу. Боялся, что он забракует мое изделие. Но он сказал, что этот пропеллер вполне годится, хотя и не идеален. Винт на моторе был заменен, мотор установлен на раму модели, тонкие резиновые патрубки были подсоединены к бензобаку, но… Самолет так у нас и не полетел.

Столярная мастерская в той старой школе была в отдельном здании. Это был небольшой деревянный дом «на две квартиры» – типовой для нашего села. С одной стороны была слесарная мастерская, там хозяйничал старичок Василий Евгеньевич, а с другой была столярка. Там пахло свежими опилками, золотистые стружки горками возвышались из ящиков у станков и верстаков, и было несколько страшных на вид и ужасных по звучанию циркулярных и строгальных станков. Почему-то именно в столярке часто собиралась мужская часть школы, включая директора и завхоза. Там было всегда весело, и там обсуждались все сколько-нибудь важные дела и планы. Это был своего рода штаб, а для отца – второй дом.