Николай Петрович Клецов
Адам и Ева
РУБЕЖ
Утро
Софрон был дозорным, и сегодня была его очередь заступать на пост.
Прошедшая ночь была очень бурной.… Ещё с вечера начались игрища в честь праздника Ивана Купалы, и было так весело прыгать через костёр, водить хороводы с девками, купаться голышом, а потом гоняться за ними по берёзовой роще, которая раскинулась возле реки, что он и не заметил, как наступило утро.
Он снял помятую и слегка испачканную о траву праздничную белую рубаху и, опрокинув на себя ушат холодной воды, почувствовал, как вязкий сон, цепляющийся за веки, стал отступать. Накинув свежую рубаху из грубого, серого полотна, он на цыпочках, чтобы не разбудить мать и многочисленных сестёр и братьев, попытался тихо выйти, но предательски скрипнула половица, и из-за полога забубнил родной ворчливый голос:
– Всю ночь хороводил, забыл, что утром на службу?
– Мамо, ну праздник же… – и чтобы не продолжать разговор, Софрон выскочил в сени, где в сумерках задел грабли и они упали, окончательно разбудив всех, кто ещё не успел проснуться....
Его конь пасся неподалеку, на лугу возле речки, и он, сняв с крюка уздечку и взяв войлочный потник, который заменял седло, быстрым шагом пошёл вниз по тропинке. Конь, увидев хозяина, перестал пастись и попытался неловкими прыжками сбежать, отсрочив таким образом тяжёлую конскую долю, но жизнь (в лице Софрона) уже седлала его, и вот, сняв путы и одним прыжком вскочив в седло, Софрон ударил пятками в бока и с весёлым гиканьем и свистом, помчался в сторону степи.
Он жадно вдыхал утренний воздух, настоянный на ароматах трав, и радость жизни переполняла всё его существо. От полноты ощущений Софрон закричал во всю глотку, и его крик прокатился по всем окрестностям: "Эге-ге-е-е-е-е-й!!!".
…Но вот и сторожевая башня. Она возвышалась на большом холме и с верха башни в хорошую погоду просматривалось вся округа вёрст на десять. Конь привычно перешёл на шаг и ржаньем поприветствовал кобылу сменщика, которая уже была оседлана и стояла у коновязи.
Навстречу, со скрипом отворив тяжёлую дубовую дверь, уже выходил сменщик – бородатый и с волосами, стриженными под горшок – Радуй. Обнявшись, он удивлённо посмотрел на пустые руки Софрона, которому предстояло сутки провести на посту, и узнав, что тот второпях забыл узелок со снедью, который ещё с вечера заботливо приготовила мать, отдал ему свой, для приличия немного поворчав. Он всегда брал еды с запасом на три дня, что служило поводом для шуток товарищей, и в ответ всегда говорил: "Жизнь научила". Он прожил долгую жизнь и в этот раз оказался прав.
– Что, тихо? – спросил Софрон.
– Тихо, слава Перуну – ответил Радуй.
Эта застава была крайним рубежом курского князя Святополка, да и пожалуй, всей земли русичей, и была звеном в целой цепи крепостей, стоявших на границе русских земель. Маленькие и большие отряды печенегов, калмыков, кипчаков и ещё бог знает каких племён, то и дело совершали набеги на русские городки и деревни, и было необходимо упредить их, чтобы организовать достойную встречу незваным гостям.
– Как праздник, голова не болит? – сверкнул белозубой улыбкой Радуй.
– Нет, – смущённо улыбнулся Софрон, вспомнив чудной красоты девку из соседнего поселенья.
– Ну, давай, не спи, смотри и слушай, Перун тебе в помощь – уже серьёзнее сказал Радуй и, отвязав кобылку, махнул, прощаясь, рукой.
Топот кобылы Радуя стих и наступила тишина, которую нарушал только стрёкот кузнечиков, да иногда поскрипывала от порывов ветра старая деревянная крыша. Софрон стреножил коня и зашёл в башню. Внизу бревенчатой башни была небольшая комнатушка, где стоял лишь небольшой стол и полати для отдыха, здесь же начиналась скрипучая деревянная лестница на верхнюю дозорную площадку, где кроме чурки, заменяющей стул, и деревянного корыта, обмазанного глиной и предназначенного для сигнального костра, ничего не было. Здесь же, в углу, лежала охапка сырой травы, которую ежедневно приходилось обновлять. Дрова же, уложенные в корыте на сухом мхе и бересте, были готовы загореться от малейшей искры. Внизу, под полом башни находилась также слуховая яма, состоявшая из пустых горшков, уложенных в определённом прядке и засыпанных землёй. Таким образом была создана акустическая система, позволявшая, если приложить ухо к земле, слышать даже топот крота, бегающего по своим ходам, а уж топот копыт вражьей конницы был слышен за много вёрст. Зимой пост был не нужен, так как дальше дорог не было, и степь с её оврагами и балками, занесёнными снегом, считалась непроходимой, и это было время относительного спокойствия.
