Николай Некрасов
Стихотворения

© Макеев М. С., предисловие, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Предисловие

Казалось бы, стать большим поэтом Некрасов был не должен. Для этого не было никаких предпосылок. Родился он (28 декабря 1821 года) в семье заурядного помещика средней руки Алексея Сергеевича Некрасова, чьи культурные интересы ограничивались преимущественно своеобразной поэзией охоты и любовью к духовым оркестрам (вынесенной, видимо, с военной службы, в которой он больших чинов не достиг) и его чуть более культурной жены Елены Андреевны, в девичестве Закревской (чью развитость поэт в посвященных ей стихах будет преувеличивать). Детство Некрасов провел в Ярославской губернии в родовом имении Грешнево. По тогдашним меркам ничего особенно поэтического его не окружало: крестьянские дети, с которыми он любил играть, простая природа средней полосы России, неподалеку Волга с ее водами и преимущественно торговыми кораблями (расшивами, барками, баржами), которые приходилось тащить по трудным местам бурлакам. Никто тогда и представить себе не мог, что именно все это может стать предметами самой высокой лирики.

Поэзия же в это время увлекалась экзотическими странами и пейзажами, описывала бурные страсти романтических героев. Поэты переводили и переиначивали Шиллера и Гейне, Байрона и Гете, погружались в сложные туманные рассуждения Канта, Шеллинга и Фихте. И к этому богатству Некрасову приобщиться не удалось в те годы, когда такие запасы у человека складываются: учился в Ярославской гимназии он плохо, оставался на второй и даже третий год, и в результате отец забрал его домой до окончания курса. До конца жизни Некрасов не проявлял интереса к отвлеченным философским построениям, не знал иностранных языков (даже французского, который знали, кажется, все). К поэзии, которой увлекся в гимназии, он таким образом был совершенно непригоден. Это показала судьба его ранних стихотворений, которые он писал, подражая тем, что печатались в журналах, имевшихся в гимназической библиотеке. Изданные в виде сборника, названного «Мечты и звуки», в 1840 году, они совершенно провалились у публики и не вызвали восторга критики, поскольку были не только похожи на все, что тогда печаталось, но и были скорее хуже среднего уровня тогдашней поэтической продукции. Да и сама романтическая поэзия уже начинала сходить с литературной сцены, переставала интересовать читателей. Между тем именно с надеждой на успех книги и в предвкушении той славы и богатства, которые она принесет (а не для того, чтобы поступить в кадетский корпус, как надеялся снабдивший его небольшой суммой денег отец), наивный недоучившийся гимназист прибыл в 1838 году в Петербург.

Совсем непоэтично реагировал Некрасов на свою неудачу и крушение надежд на обретение денег и славы гениального поэта – оставшись без денег и без поддержки отца (отказавшегося финансировать непонятно чем занимавшегося в столице сына), он не сошел с ума, не умер с голоду, не спился и не вернулся с позором в отчий дом. Непоэтическая часть его личности – цепкость, рано проявившаяся практическая склонность, предпринимательский талант – не дала ему пойти ни по одному из этих путей (хотя через короткий период нешуточных бедствий в мрачном осеннем Петербурге ему пройти пришлось). Некрасов занялся мелким литературным предпринимательством (издавал юмористические сборнички, не брезговал даже рекламными афишками в стихах), устроился в средней руки литературно-театральный журнал, начал писать фельетоны в стихах и прозе, обзоры литературы, рецензии на театральные представления, затем начал сочинять и ставить на петербургской сцене водевили собственного сочинения, а также переделки французских комедий и мелодрам (под псевдонимом А. Перепельский) и даже приобрел на этом поприще относительно популярное имя. Словом стал литератором, пусть и не таким, о котором мечтал. Многое из того, что он тогда (1840–1843 годах) писал, сохранилось (что-то утеряно из-за анонимности такого рода журнальной продукции): в этой продукции встречаются удачные шутки, затейливые рифмы, иногда острые каламбуры, нравившиеся непритязательной публике. Но, конечно, ничего из того, что он тогда написал, не выдержало бы испытания временем – подавляющее большинство написанного Некрасовым тогда интересно нам сейчас только потому, что оно написано этим, совсем другим поэтом.

Решающим событием стало произошедшее в 1843 году знакомство с В. Г. Белинским и связанным с ним кругом либеральных западников, состоявшим из по-настоящему передовых литераторов, публицистов, критиков и ученых (А. И. Герценым, Н. П. Огаревым, Т. Н. Грановским, И. С. Тургеневым), чьи убеждения поэт принял и отстаивал всю жизнь. Благодаря их поддержке Некрасов стал печататься в серьезных – лучших – журналах, смог проявить себя как издатель серьезных литературных сборников («Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник»), а затем стал редактором и владельцем крупного литературного журнала «Современник» (1847–1866), на смену которому пришли «Отечественные записки» (Некрасов был их соредактором в 1868–1877 годах). Превратился в крупного влиятельного издателя (впрочем, постоянно подвергавшегося неизбежному для такого рода профессии подозрению в финансовой нечистоплотности, в эксплуатации сотрудников). В свои издания он будет постоянно привлекать в качестве ведущих сотрудников властителей дум передовой молодежи: сначала Белинского, затем Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, затем М. Е. Салтыкова-Щедрина и Н. К. Михайловского. Все это радикально, революционно мыслившие публицисты, из которых некоторые отправились на каторгу и даже на виселицу. Приносило сотрудничество с ними Некрасову не только популярность и уважение общественности, но и постоянное недовольство и гонения правительства, ставившие его самого в трудные минуты едва ли не на грань ареста, при этом его журналы получали строгие предупреждения, приостанавливались, закрывались.

Эти же издания приносили ему вполне материальную прибыль. Некрасов достаточно быстро превратился в состоятельного, а затем и прямо богатого человека. Он вел почти роскошный образ жизни – занимал прекрасную квартиру на Литейном проспекте, фешенебельной части Петербурга, крупно играл в карты и состоял в весьма аристократическом Английском клубе. Унаследовав от отца страсть к охоте, покупал дорогие заграничные ружья, держал отличных охотничьих собак, в начале 1860-х годов приобрел весьма дорогое имение Карабиху, как своего рода «дачу», на которой планировал проводить летние месяцы (и вскоре практически подарил ее младшему брату). Все это приобреталось на заработанные деньги, однако молодая максималистски настроенная публика видела в этом противоречие с его собственными стихами. Недоверия к некрасовской искренности прибавляли спорные поступки, которые показывали поэта человеком как минимум слабым, неспособным жертвовать ради убеждений не только своей свободой, но и просто благополучием и комфортом (чего стоила ставшая скандально известной «муравьевская история»: суть ее в том, что Некрасов, пытаясь предотвратить закрытие «Современника», а возможно, и собственный арест, произнес в Английском клубе хвалебную оду в честь одного из самых жестоких царских бюрократов, графа М. М. Муравьева-Виленского).

Сплетни и подозрения вызывала и самая серьезная страсть в жизни Некрасова, предметом которой стала жена приятеля и впоследствии соиздателя «Современника», популярного беллетриста и критика И. И. Панаева, признанную красавицу и предмет увлечения немалого количества поклонников, Авдотью Яковлевну. Некрасов, можно сказать, «отбил» ее у друга летом 1846 года, но после этого все трое жили в общей квартире, а поэт сохранял приятельские и деловые связи до самой его смерти в 1862 году. Трудные отношения Некрасова и Панаевой, наполненные ссорами и примирениями, попытками расстаться и воссоединениями, продолжались 18 лет и закончились наконец разрывом. Другие женщины – вдова Ярославского мещанина Прасковья Мейшен, французская актриса Селина Лефрена, наконец единственная женщина, на которой Некрасов все-таки формально женился в последний год жизни, Фекла Анисимовна Викторова (он «перекрестил» ее в более благозвучную в Зинаиду Николаевну, Зиночку) – не смогли по-настоящему заменить Панаеву, не вызывали такого же сильного, по-настоящему рокового чувства.

И все-таки, когда 27 декабря 1877 года Некрасов скончался после долгой и мучительной болезни, огромная толпа, собравшаяся на его похороны (молодые люди несли на руках гроб от Литейного проспекта до петербургского Новодевичьего кладбища) и выражавшая непритворную скорбь, оплакивала не редактора, издателя и богача, прожившего яркую и противоречивую жизнь. Она скорбела о Некрасове-поэте, таком, каким он стал также с помощью Белинского, открывшего ему глаза на то, что было подлинно поэтического в его жизни – всего того, что когда-то не было поэзией. Оказалось, что поистине всенародной любви к нему не могли помешать никакие его «проступки» и «противоречия». Когда выступавший над открытой могилой поэта Достоевский сравнил его с Пушкиным, из толпы послышались недовольные возгласы: «Он был выше!» И огромное большинство читателей так искренне думали.

Популярность Некрасова при жизни была поистине огромна. Уже первый «настоящий» сборник 1856 года, выпущенный через десять лет после того, как фактически заново начался его поэтический путь (стихотворениями 1844–1846 годов «Родина» и «В дороге», вызвавшими восторг Белинского, словами «вы поэт и поэт истинный» выдавшего молодому литератору пропуск в мир большой литературы) был раскуплен за три недели – успех, как подчеркивали современники, неслыханный со времен Пушкина. Тогда Некрасов в одночасье превратился не просто в лучшего современного поэта, но поэта «единственного». И последующие издания его произведений пользовались неизменным успехом. За его творчеством напряженно следили, выхода новых стихотворений напряженно ожидали и читали жадно. Публика покупала портреты поэта и узнавала на улице, заучивала его стихи наизусть, говорила и даже думала его стихами. В 50–70-е годы для прогрессивного человека с прогрессивными убеждениями не любить Некрасова было невозможно. В чем причина этой любви и сохранила ли его поэзия свою притягательность для современного читателя?

Критики и читатели, враждебные самому «направлению» (модное слово той эпохи), самому духу некрасовской поэзии, связывали ее популярность с готовностью автора угождать «вкусам» толпы: иначе говоря, посвящать свои стихотворения злободневным вопросам и проблемам, волновавшим читателей. И действительно, Некрасов – поэт актуальный, задевавший современного читателя, отразивший в своем творчестве все то, что волновало мыслящего русского человека. Перед Россией во второй половине 19-го века стояло много проблем – сначала крепостное право, не исчезнувшая с его отменой проблема социального неравенства – бедность и бесправие огромной части населения страны, прежде всего крестьянства, кормящего государство и не получающего за это достойной компенсации, отторгнутого от образования, просвещения. Прогрессивные умы волновал «женский вопрос»: все они были озабоченны тем, что женщина в современном обществе была отстранена от общественной, политической жизни, науки и культуры. Актуальны были и проблемы господствующей, но устаревшей патриархальной морали, отсутствия свободы печати, невозможность какого-либо участия общества (в том числе передовых, образованных его слоев) в определении судеб государства, остававшегося в руках все более и более деградирующего сословия дворян-землевладельцев и выражавшей их интересы самодержавно правящей династии.

Все эти вопросы кажутся слишком приземленными для поэзии, которой, как представляется (и представлялось тогда), свойственно воспарять в область красоты и духа, не копаться в житейском мусоре, на растравлять раны, а отвлекать от них, приглашая читателя удалиться от грешной земли в область «возвышенного» и прекрасного. Так и пытались делать в это время другие поэты – Ф. И. Тютчев, А. А. Майков, А. А. Фет, Я. П. Полонский, писавшие о любви, природе, красоте, загадках мироздания. И оторвавшись от земли, «оторвались» надолго от читателя, от публики, для которой как раз земное заслонило в то время все небесное. Некрасов имел смелость и склонность спустить поэзию на землю, заинтересовать ее проблемами «толпы». Он провозгласил право и долг поэта входить в тюрьмы и больницы, «к месту казни», глядеть в бездны насилия и зла, царящих в современном мире. И пришел поэт в этот мир земных страданий не как хладнокровный наблюдатель, но с любящим и страдающим сердцем, способностью ненавидеть жестокость и несправедливость и жалеть их жертв. Жалеть тех, чья жизнь искалечена, погибла.

Этими чувствами порождена столь узнаваемая галерея некрасовских персонажей. Ставшая от голода и гордости проституткой женщина, которую презирает общество, вызывает бесконечное сострадание у поэта («Еду ли ночью по улице темной…»). Крестьяне, пришедшие просить власть о каком-то своем горе и не допущенные даже на порог, потому что дурно одеты («Размышления у парадного подъезда»). Вынесшие страшные испытания строители железной дороги, не получившие даже законно полагающегося заработка («Железная дорога»). Молодые парни, отрываемые от семьи рекрутчиной и отправляющиеся на 25-летнюю военную службу, в ад на земле, юноши, по которым родные плачут как по покойнике («Проводы», «Балет»). Крестьянская девушка, воспитанная вместе с господской дочкой и выброшенная как надоевшая игрушка новым хозяином («В дороге»). Крестьянские дети, вынужденные трудиться, как взрослые, с самого раннего детства нести тяготы крестьянской жизни (современный читатель часто воспринимает фрагмент о маленьком мужичке из стихотворения «Крестьянские дети» как юмористический, в то время как он был написан, чтобы показать трудность жизни крестьянского ребенка).

Свою позицию, свой призыв поэт может выражать прямо («Вороти их! в тебе их спасение!..», «Благослови же работу народную / И научись мужика уважать…», «Что ты, подлец, меня гнетущий, / Сам лижешь руки подлецу…»), а может косвенно, через сложную, мастерски построенную систему художественных средств. Один из самых его излюбленных видов текста – сценка, где автор выступает только как созерцатель, наблюдатель, случайно на нее наткнувшийся. Так в стихотворении «Вор» из цикла «На улице», проезжая по улице в экипаже, автор видит сцену поимки вора, укравшего калач и уже успевшего от него откусить. Само описание происшествия и его участников говорит лучше всяких нравоучений. Владелец лавки назван «торгашом», он поднимает из-за одной, очевидно из многих, булки «вой и плач». Вор бос и одет в «дырявый сертук», по его лицу видно, что он недавно сильно болел, оно выражает целую гамму чувств, каждое из которых вызывает сострадание: «стыд, отчаянье, моленье и испуг». В квартал его «торжественно» ведут после «отменно строгого» допроса, а автор кричит кучеру погонять, поспешив поблагодарить бога, за то что у него «наследственное есть». Ничего не сказано «прямым текстом», но стихотворение просто вопиет к читателю: не бросайте камень в того, кто голоден, и бос, и болен, не спешите выступать со своим осуждением порока. Поставьте себя на его место и, может быть, ваше осуждение сменится жалостью к вору и гневом на тему условий жизни, которые толкают человека на преступление.

Такое содержание делает его поэзию совсем не легкой для чтения. Некрасов – мрачный поэт. Жесткий и даже жестокий. Он далеко не всегда щадит читателя и не стремится к этому. Наверное, больше ни у кого в русской поэзии 19-го века нет столь натуралистических, физически отталкивающих описаний внешности. Чего стоит знаменитый «высокорослый больной белорус» из «Железной дороги»:

 
Губы бескровные, веки упавшие,
Язвы на тощих руках,
Вечно в воде по колено стоявшие
Ноги опухли; колтун в волосах;
Ямою грудь…
 

(Иногда кажется, что вид смерти, умирания, разложения плоти притягивал его, отвечая каким-то глубинным свойствам его личности. На такие мысли наводит, например, описание издыхающей лошади в позднем стихотворении «Уныние»:

 
Я подошел: алела бугорками
По всей спине, усыпанной шмелями,
Густая кровь… струилась из ноздрей…
Я наблюдал жестокий пир шмелей,
А конь дышал все реже, все слабей.
Как вкопанный стоял он час – и боле,
И вдруг упал. Лежит недвижим в поле…
Над трупом солнца раскаленный шар,
Да степь кругом. Вот с вышины спустился
Степной орел; над жертвой покружился
И царственно уселся на стожар.
В досаде я послал ему удар,
Спугнул его, но он вернется к ночи
И выклюет ей острым клювом очи…)
 

Зачем было показывать такие мрачные картины? Достойно ли все это поэзии? Некрасов, сам заглядывавший в бездны «насилия и зла», требовал от читателя не отворачиваться от таких картин, вытряхнуть себя из своего душевного покоя, поразиться тому, что привычно происходит рядом и, может быть, что-то сделать, чтобы в этом мире зла стало меньше.

Актуально ли это сейчас? Многие проблемы, волновавшие современников поэта, ушли в прошлое, изменилась жизнь, вопросы, с ней связанные, либо исчезли, либо приобрели совсем другой вид и отвечать на них принято другим языком, мыслить в других координатах. Что-то в стихах Некрасова кажется устаревшим, что-то – чрезмерно, до комичности дидактичным (а современники, наоборот, очень любили такие стихотворения, как «Школьник» или «Песня Еремушке»). Вряд ли, однако, исчезло чувство справедливости и несправедливости, утрачена способность жалеть обездоленных, увидеть в проститутке «падшую душу», в мелком воришке – несчастную жертву общества, а в грязном вонючем нищем – своего брата. Людям с «честным сердцем» Некрасов и сейчас говорит много, найдет у них отклик. Однако интерес его поэзия может вызывать не только содержащейся в ней гуманностью и силой сострадания.

Некрасов внес в поэзию «прозу» и в другом, более житейском смысле, не только в смысле реальных страданий реальных меньших «братьев», но и в значении повседневности, быта, ежедневного, рутинного бытия обычного человека, не становившегося предметом поэзии. И тем самым невзначай открыл для нее совсем неизведанные пространства. Едва ли не лучше всего это видно в едва ли не самой древней и самой «консервативной» лирической теме – любовной. До Некрасова такая лирика занимала очень ограниченный диапазон эмоций и событий: момент встречи и начало любовного чувства, кульминация – ее «согласие», ее смерть или ее измена, затем воспоминание об изменившей или умершей возлюбленной. Все это, так сказать, «вершинные» моменты взаимоотношений партнеров, промежутки, в которые чувства достигают наивысшего напряжения и силы. Все это было хорошо освоено лирической поэзией. Но то, что происходит между этими моментами, любовная лирика игнорировала. Но разве любовь проявляется только в этом? Разве не живет она и в то время, когда любящие совместно обедают или ходят в магазин? Можно ответить, что это всего лишь совместный быт. Но у Некрасова этот совместный быт становится тоже выражением любви, тоже пронизан любовью. Таким «бытом» наполнено стихотворение «Слезы и нервы». Оно как будто задумано как своего рода сатира на оставившую (или оставленную) возлюбленную, но перечисление бытовых эпизодов, сцен, призванных унизить любовь («кто ей теперь флакон подносит», «кто молча достает рубли» и т. д.), становится описанием любви и признанием в ней. Теперь в любовную поэзию попадают такие события, которые раньше были бы просто забыты: она неудачно пошутила («Так это шутка? Милая моя…»), она рассердилась на какую-то неудачно сказанную поэтом фразу («Если, мучимый страстью мятежной…»), между влюбленными вспыхнула мимолетная ссора («Мы с тобой бестолковые люди…»). Но эти «мелочи» – тоже часть любви. Ее совершенно заново открывает Некрасов. Сами стихи приобретают качество особенной непосредственности, выглядят написанными «по горячим следам», когда мимолетная обида или разочарование, или подозрение еще не рассеялись, не «остыли». Кажется, что, если бы поэт немного подождал, то уже через день ему и в голову не пришло бы вспоминать подобную незначительную неприятность. Изменяется и сам язык любовной поэзии. До Некрасова обращаться к возлюбленной можно было «мой ангел», «гений чистой красоты», «чистейшей прелести чистейший образец». Теперь – «мы с тобой бестолковые люди». Любовь говорит и на языке высокой поэзии (редко), и на языке житейской прозы (намного чаще), и Некрасов – тот поэт, который и современному читателю об этом напоминает.

То же внимание к прозе жизни и готовность видеть в ней подлинную поэзию сделали из Некрасова замечательного «пейзажиста», великого певца русской природы, предстающей перед ним в милом, «домашнем» обличье. В романтической поэзии читатель чувствует себя на экскурсии, в пейзажах Некрасова – дома. Недаром один из лучших пейзажей некрасовских (в поэме «Тишина») увиден глазами лирического героя, возвращающегося из Италии:

 
…Ямщик свистит
И выезжает на приволье
Лугов… родной, любимый вид!
Там зелень ярче изумруда,
Нежнее шелковых ковров,
И, как серебряные блюда,
На ровной скатерти лугов
Стоят озера… Ночью темной
Мы миновали луг поемный,
И вот уж едем целый день
Между зелеными стенами
Густых берез. Люблю их тень
И путь, усыпанный листами!
 

Секрет Некрасова в способности увидеть пейзаж как одновременно реальный, до боли узнаваемый, и одновременно сказочный, как будто пронизанный поэзией и чудом. Так в финальной главке поэмы «Мороз, Красный нос»:

 
Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,
Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный… Но вот
Послышался шорох случайной
Вершинами белка идет.
 

Не хуже Некрасову удавались и городские картины. Он, как никто, уловил ритм и сумятицу, хаос и гармонию городской жизни:

 
В нашей улице жизнь трудовая:
Начинают ни свет ни заря
Свой ужасный концерт, припевая,
Токари, резчики, слесаря,
А в ответ им гремит мостовая!
 

Это Петербург с его страшной энергией, вечным шумом и вечным движением, но и здесь через эту прозу проступает поэзия, совершается чудо красоты:

 
Серебром отливают колонны,
Орнаменты ворот и мостов;
В серебре лошадиные гривы,
Шапки, бороды, брови людей,
И, как бабочек крылья, красивы
Ореолы вокруг фонарей!
 

Так же и с провинциальным городком. Вот он сонный и скучный и как будто взятый из обличительной повести середины века:

 
…город не широк,
Не длинен – лай судейской шавки
В нем слышен вдоль и поперек.
Домишки малы, пусты лавки,
Собор, четыре кабака,
Тюрьма, шлагбаум полосатый,
Дом судный, госпиталь дощатый
И площадь… площадь велика…
 

– но стоит присмотреться, выбрать другой угол зрения – просто выбрать другую дорогу для ленивой прогулки – и увидишь новую, невиданную красоту:

 
Но уж запели соловьи,
Иди гулять – до сна недолго!
Гляди, как тихо катит Волга
Свои спокойные струи,
Уснув в песчаной колыбели…
 

Некрасов – поэт «улицы», поэт толпы, обычного человека, его рутинной жизни и его проблем. Но он не только сам говорит о таком человеке. Поэт дает такому человеку (крестьянину, крупному и мелкому городскому чиновнику, генералу, мещанину, мастеровому, скромному труженику) возможность самому рассказать о своей жизни и своих заботах. Некрасов дает такому человеку слово. Уже в первых же его «настоящих» стихах «В дороге», «Огороднике» говорит крестьянин, а лирический герой ограничивается короткими репликами (как в первом случае) или вовсе отказывается от собственных реплик (как во втором). Позднее в стихах могут говорить сразу несколько персонажей. Традиционно лирика монологична – говорит один человек, автор, или его «лирический герой». А например, в «Железной дороге» высказывается не только автор, но и мертвые строители, генерал и его сын Ваня, несколько слов произносит купец, воспроизведен и внутренний голос рабочих, с которыми он производит расчет. Все это люди различные не только по происхождению, уровню образованию и взгляду на мир, но, в первую очередь, по языку. Каждый приносит в стихотворение свою лексику, свои речевые обороты, по большей степени совсем не типические для высокой поэзии, к которой привыкла публика, – разговорные, «вульгарные», диалектные. Возникает то, что называют многоголосием, являющимся одной из самых ярких и значимых новаторских черт поэзии Некрасова.

Конечно, современному читателю трудно увидеть и оценить ту революцию поэтического языка, которую этим осуществил Некрасов, сделавший возможной ее огромное стилистическое разнообразие, давший возможность каждому поэту самостоятельно (а не руководствуясь какими-то общими нормами) в каждом конкретном случае решать, какое слово поэтическое, а какое – нет. Так же естественной и привычной кажется та свобода, которой достиг Некрасов (эту работу начали поздний Пушкин и Лермонтов), окончательно разрушив границы, перегородки между поэтическими родами и жанрами. Любое стихотворение у него может включать любой набор тем и эмоций и свободно переходить от одной к другой. Оно может начинаться как сценка, картина, переходить в сатиру и заканчиваться одической патетикой (как, например, «Размышления у парадного подъезда»). Приходя на балет, поэт и созерцает происходящее на сцене, и внимательно осматривает публику, и обсуждает свирепствующий в стране экономический кризис, вызвавший лавину банкротств и разорений, и размышляет о трагической судьбе крестьянства (как в сатире «Балет»). Границы между поэмой и лирическим стихотворением размываются. Надо ли считать «Крестьянских детей» или «Железную дорогу» поэмами (и помещать в соответствующий раздел собрания сочинений) или они все-таки лирические стихотворения? Такого рода вопросы приводят в тупик ученых, исследователей, но совершенно справедливо и законно оставляют равнодушным современного читателя. Он привык, что поэзия не создается на «заданную тему» или в заданном жанре. Поэт начинает говорить, чтобы сказать что-то, поделиться, выразить эмоции, сделать что-то прекрасное, а не для того, чтобы написать элегию или сатиру. Он ориентируется на свое чувство красоты и свои цели, а не на жанровые каноны и правила. Такой русская поэзия во многом стала благодаря Некрасову.

Современники ставили высоко Некрасова за выраженную в его поэзии любовь к народу, изображение его горя и страдания и одновременно прекрасных качеств крестьянского характера. И поэт действительно стремился по-настоящему понять и устройство народного мира, и законы народной жизни, его нравственные принципы, народные мечты и стремления. Важнейшим источником размышлений был для Некрасова фольклор, народное творчество. Поэт и изучал сборники народных песен, и сам их собирал и записывал (преимущественно во время своих охотничьих похождений, в которых проводниками и помощниками выступали мужики-охотники). Великим памятником этой работы стала поэма «Кому на Руси жить хорошо», оставшаяся незавершенной (не хватило времени), но без которой невозможно представить себе его поэзию. Поэма пронизана фольклорными элементами, представляя собой целую энциклопедию народного творчества, нет буквально ни одного жанра народного творчества, который не был бы использован в поэме: сказка, баллада, легенда, песня, былина, пословица, поговорка, загадка. Дело, однако, не только в искусной имитации языка и стиля народной поэзии. Некрасов смог настолько проникнуться духом фольклора, что, не подражая, не перекладывая подлинные песни, сам создал целый ряд абсолютно оригинальных произведений, ставших любимыми народными песнями («Похороны», первая часть «Коробейников», «О двух великих грешниках» из «Кому на Руси жить хорошо») и тем самым вошел в русскую культуру так, как не всякому удавалось – не только через книжки, но и через устную традицию, передающуюся «неформально», живущую своей – не казенной, не официально-школьной, но естественной жизнью.

Входит в нашу жизнь и наше сознание Некрасов, конечно, и традиционным путем. Еще при его жизни установилось расхожее заблуждение, разделявшееся как его поклонниками, так и врагами его направления – что он поэт содержания», «тенденции», что его стихи безыскусны и малохудожественны. И хотя и Некрасов сам провозглашал не раз что-то подобное («Нет в тебе поэзии свободной, / Мой суровый, неуклюжий стих…»), он является не только одним из самых значительных реформаторов русской поэзии в ее истории (как мы уже пытались показать), но и просто, в буквальном смысле большим мастером стихотворной формы, искуснейшим версификатором, раскрывшим в русском стихе еще не исчерпанный потенциал. Его новаторство в этой области в первую очередь выражается в широком употреблении трехсложных размеров (которые до Некрасова обычно использовались в произведениях повествовательного характера – поэмах и балладах – и крайне редко встречались в интимной лирике): дактиля, амфибрахия, анапеста. Эти размеры справедливо считаются менее ритмически богатыми и гибкими, чем двусложные. Дело в том, что в трехсложных размерах крайне редко можно использовать пропуски ударений (пиррихии), за счет которых один и тот же четырехстопный ямб может звучать в одном стихотворении легко и непринужденно, а в другом – медленно и торжественно. Трехсложные размеры более монотонны, первая строка написанного четырехстопным дактилем стихотворения «Еду ли ночью по улице темной…» задает ритм, не меняющийся до самого конца. Некрасов открывает в трехсложных размерах новые возможности. Они не только становятся замечательным инструментом для ведения повествования, изображения сценки, но обнаруживают невиданную гибкость, способность выразить и фирменное некрасовское «уныние», и высокую патетику, гневный сарказм, страстный призыв (как это делает анапест в «Размышлениях у парадного подъезда»). Монотонное звучание некрасовских трехсложных размеров не менее сильно врезается в сознание читателя, чем ямбы и хореи Пушкина или Тютчева. Амфибрахий «Крестьянских детей» и «Мороза, Красного носа» знает с детства наизусть едва ли не любой человек, учившийся в русской школе.

Михаил Макеев