Николай Максимович Бажов-Абрамов
Жизнь продолжается: Настя. Часть 3
3 – Рассказ
В глазах своих деревенских, Задорнов, конечно, не был ангелом. Хотя и, после того как ему, и сам Василий Матвеевич, попросил не трогать Элю, за смерть его мамы, но парадокс, он до сих пор так и не успокоился. Да и сейчас, поругивая себя всевозможными пришедшими в голову в это время словами, запоздало стучал себе по лбу, хрипло шептал.
«Какой же я участковый!» – шипел он, в испуге, застыв столбом рядом с Настей. Досадно было. Как он опростоволосился. И это произошло на глазах посреди главной улицы деревни.
Настя, которая в это утро торопливо выплыла, несмотря на свое необычное положение, из своего двора, ярко красиво счастливая, с заметным уже животом, в просторном, для беременных платье. Но ведь он знал, Настя беременна. Не подумал, или снова эта его мания подвела – выветрила мозги?
И оправдывая позже уже себя, бубнил, неся какую – то несусветную чушь.
Он и в прошлый раз, опростоволосился так, когда к нему утром прибежал Володя, глава администрации сельского совета – недалеко тот от него жил.
Заикаясь, сообщил.
«В деревне произошло убийство. Бежим…»
Он и тогда, помнится. С неохотой выслушал Володю, искривился, сказал.
«Ты иди, иди. Успею…
И, вспомнив, еще о Василии Матвеевиче, добавил:
«После добегу до него, а ты иди, иди.
Так и с Настей…
Да ведь, он знал, Настя никогда раньше времени не выбегала из дома на дорогу, собираясь в школу, где она третий год уже после педагогичного, вела урок русской грамматики и литературы, в здешней деревенской школе. Жила она еще с родителями. Папа у нее был кузнецом в деревне, а мама, теперь не работала. Раньше, вроде, трудилась телятницей до роспуска колхоза.
Трудная ее была работа. Потому она, первая настояла, чтобы ее дочь, не валяла дурочку понапрасну, шла учиться, после одиннадцати летки.
А Задорнов, хотя он, и, смел, в своей работе, но на любовном фронте, просто был никчемным человеком. Сколько у него было времени, привлечь к себе, самую перспективную, красивую девушку, но он почему-то все тянул, говоря себе:
«А пускай еще подрастет. Успею…»
Вот и успел. Остался с носом. Опередил его снова Василий. Как и в далеком юношестве. По этому поводу, он и в малолетстве воевал со своей мамой, кричал от обиды:
«Как же так? Мама! Васька, русский, да? Русский? Да он же немец! Лучше русского знает.
И завистливо стучал по оконной раме, как и сейчас, как плохо ему становилось.
«У!.. Недобитый…»
Мама его, в такие минуты его агрессии, не знала, куда от стыда бежать, останавливала его, покрикивала:
«Молчи, молчи, сынок! Плохо ты их семью знаешь. Они очень, очень прогрессивные люди. – И вздыхая, досказывала шепотом. – Таких уже почти нет. Всех в лагерях сгноили…»
Эта заноза, доставшая ему с малолетства, требовала от маленького Задорнова тоже тянуться за Василием. Все мальчишки на улице, лапту играют, а он, забившись в доме, сидел за учебниками, а как в четвертом классе, когда Василий неожиданно из деревни исчез, маленький Мишка каким-то образом вызнал о причине исчезновения школьного товарища, впервые всерьез задумался, что-то тут не так. Мать молчала, а спросить у кого-то, он не знал, кто ему это объяснит. Но сделал вывод себе, надо обходить этого участкового Федора Михайловича за сто верст.
Затем постепенно юношество, по малому подзабывалось. Теперь Мишка был занят только одной думой. Закончить среднюю школу и уехать подальше из этой опостылевшей деревни. Сначала, он хотел быть как его мама, учителем, но он, почему – то, не любил малышей. Воспитывался в семье он ведь один. Да еще, был он поздним ребенком. Матери было, уже тридцать шесть, когда она его родила. И поэтому, когда он оказался в городе Казани, ничего ему в голову не пришло, как попробовать свои силы в Казанском университете. И пока он осваивал азы криминалистики в Казанском университете, Василий тоже, зря не терял времени. После того, как его с намолоченной скирды соломы, случайно подобрала возвращающая из города семья. Те вскоре завербовались в Магадан, взяли с собою и найденыша. Помнит еще, Задорнов – это уже потом, когда он приехал снова в деревню, работать участковым милиционером, а сестра Василия, в это время, как раз приезжала на похороны своего отца. Тогда он сорвался, неосторожно полюбопытствовал, встретив ее у Фариды в магазине.
«А, Василий, где? Он, не с тобой? Не с вами? »
Зря он тогда, конечно, спросил это, горем убитой сестры Василия, Нины. Та тут же забилась в истерику, раскричала на него, высказав напоследок наболевшее свое:
«Не участковых сажать здесь надо, а психолога, с головой, который бы умел с людьми ладить. Где он, я не знаю! Сгинул, исчез из-за, вот, таких участковых, прытких. Эх! Ни за что человека, мальчишку, выгнали из родной деревни. Где! Где! Это у вас надо спросить. Представителей. Не знаю, умер, не знаю, жив…»
Тяжело тогда переживал эту встречу Задорнов. Но теперь-то, теперь? Ну, что он творит с Настей? Может у него, кровь в жилах разжижился? Ослеп?
– Что?! Что ты сказал? – Это он необдуманно, Насте сообщил о ранении Василия.
Если бы он вовремя ее не принял на руки, она бы, точно, упала перед ним на пыльную дорогу.
Помнится, когда он впервые узнал, Настя от Василия понесла, чуть было не наложил руку.
Теперь он, при встречах с Василием, молча помалкивает, пряча далеко свое истинное чувство к Насте, а тогда, два или три дня, не выходил из суппорта. Фарида даже перестала ему опускать водку.
– Хватит тебе. Хватит! Достаточно! – ругала его Фарида, обзывая дурнеем. – Спишь долго. Вот она ушла к женатому Василию. Учить все вас надо. Женщине зрелой, ты понимаешь! Хочется ребеночка. А ты что делал? Бегал, ловил хулиганов. Ушла она, Настя. Оставь ее.
Но как ее было оставлять? До него это не доходило. И теперь. Зачем он полез целовать безвольную, ослабевшую Настю? Та уже ничего не реагировала, тянула его вниз к земле и хныкала еще, от боли ниже живота. А он, этого не замечал, лез упорно к ее губам. Настя слабо упиралась, отталкивала его, локтями упираясь к его груди. В конце концов, оттолкнулась от него, вырвалась. И как в суппорте встала, не зная, куда ей бежать. В школу, где ее дети уже ждут, или обратно домой, к маме. Да и сам, Задорнов, вскоре пришел в себя. Бросил ей с ходу.
«Пошли, пошли…»
Потянул ее за руку к сельсовету, где его милицейский Уазик стоял.
–Больницу тебе надо. В больницу,– сказал он Насте, все еще упирающей. – Сейчас поедем в больницу. – И аргументируя, нажал на ее больное место. Знал, это ее отрезвит. – Ты хочешь родить? Так слушайся. Тут не далеко. Сама знаешь. Через лес и больница. Туда и обратно. Проветришься, а там сама решай.
… – Я черт подери,– потом он мне рассказывал, переживая заново эту драму. – Думал, Василий, честное слово, концы отдам. Она сзади меня, покряхтывает. Не комфортно ж сидеть там ей. А у меня от этого, волосы на дыбы. Не поверишь, все молитвы, которые помнил, читал, пока ехали, прошептал, – смеется он. – И вот, скоро она родит. Ты как после ранения?
– Сам видишь. Еще живой. А с Михайловичем, сам знаешь…
– Я был на его похоронах,– с грустью в голосе, говорит мне, Задорнов. – Суки. Не могли его спасти. Слишком он много знал, да и ты, выходит, Василий. Тетрадь ты его нашел?
– Что их было искать? Задорнов. Он мне их переслал. И все пять месяцев, пролежали они на почте, в моем почтовом ящике.
– Поделом, Василий. Едем к Насте в больницу. Да и,– долго он, изучая, смотрит на меня. – Хочу спросить. Твоя семья, что думает о связи с нею?
– Ты шутишь? – Я хотел это в шутку перевести, но он, как всякий «мент», самодовольно криво ухмыльнулся. – Что?! Кусаюсь? – Смешок его был такой въедливый, неприятный для моего слуха.
– Брось,– перебил я его. – Ты что издеваешься?
– Я просто, Василий, хотел уточнить. Как же после…
– Никак. Так что, не задавай мне свои глупые вопросы. Не знаю. Да! Не знаю, как это моей жене объяснить, а тем более рассказать. Она мне, категорично по телефону недавно прокричала:
«Не хочу, не хочу приехать к тебе, где стреляют. У меня дочь…»
– У меня, Задорнов, что дочери нет? Как она так со мною, после чего, что со мною было…
– Благодари бога, Василий, что жив остался. Это Михайловичу не повезло, – вздыхает он. – а вина эта и наша. До гроба. Мы не смогли поберечь нашего друга. Мы теперь, скажу, ничего не стоим. И поэтому, я решил переехать твой город.
– Зачем?
– Затем, чтобы этих сук, наказать. Спокойно нам, Василий, жить теперь не дадут. Ты это знай.
– Господи, Миша! Ты что моей окончательной смерти хочешь? С кем воевать? Ты их лица знаешь? Они, твои, извини, не мои. Я случайный был там попутчик, они твои. Но почему, почему так? Я ничего не понимаю.
– Они эти с властью слились. И все, что удивительно, торопятся, укусить у народа большого куска пирога.
– Ты, мальчишка, Задорнов. Мальчишка, и ни черта не понимаешь. Чтобы их искоренить, как это… Они ведь во власти теперь? Вон даже. Начальник страны их, усмирить не может.
– Советуешь отступиться?
– Не знаю.
– Я переведусь все равно.
– Ладно, Миш. Это твое дело. А я, извини, пас. Сейчас я съезжу к Насте. Неудобно мне как-то. Сам понимаешь.
– Я тоже. Как я тебе говорил. Скоро она родит. Может даже сегодня. Я хочу видеть этого новорожденного. Не спрашиваю, готов ли ты сам к этой встрече. Она, Василий, тебя, видимо, не ждет, да и ведь ты только производитель. – И выворачиваясь от моих кулаков, громко хохочет, что даже Эля вздрогнула, которая вышла из ворот своего дома.
Задорнов ей только махнул рукою.
– Иди, иди, куда ты собиралась. Нам пока некогда с тобою речь вести.
– Василий, ты не зайдешь потом? Щи я приготовила.
– Потом, Эля. Правда, нет времени,– говорю ей.
Челнинский роддом, куда мы собрались, где лежала Настя, это почти было рядом. Через лес и только. Путь: всего десять километров. Конечно, по асфальту нам бы, не пришлось трястись. Но тогда нам пришлось бы объехать этот лес. Путь тогда бы удлинялся два раза.
«Не беспокойся. Сиди» – сказал мне Задорнов, направляя свой Уазик на лесную дорогу.
Он, видимо, не раз ходил по этой дороге. Знал, как куда повернуть, где подлаживать ветки, чтобы его Уазик не застрял в глубоких колеях. А когда выскочили на другую сторону леса, внизу за полем, показался село Челны. Довольно большое село – большинство с русским населением, но и чувашей было много. Но больницу, которую они имели, сам слышал много раз, они гордились, что имеют такую больницу с роддомом. Длинные руки «деммразей» еще, видимо, не дошли до этой больницы. Функционировала исправно, как и прежде при советах. В этой больнице лежала Настя.
Когда мы подъехали, Задорнов, на правах хозяина, спросил, с ухмылкой.
– Пойдешь один, или мне с тобою?
– Сиди,– бросаю я ему, вздыхая, измученной дорогой. – Сиди и жди. Позову потом, если что сам не справлюсь.
– Как пожелаешь. Могу и сидеть, ждать. Могу и пойти. Настя привыкла к моему посещению. Она знает, когда я к ней приезжаю. И сегодня она меня ждет, – продолжает он ухмыляться надо мною.
– Да хватит тебе!
– Нет, Василий. Обожди. Я сам пойду, а ты тут покоротай немножко. Я не знаю, как она среагирует твое воскресенье. А это надо тебе? Я быстро.
И он ушел в уверенности, что с Настей все хорошо, а я запертый в этой тесной кабине Уазика, остался сидеть. С одной стороны, я, конечно, был благодарен ему, что он первым пошел к Насте. Ну, что я бы мог ей сейчас нового сказать? Если откровенно, я был сейчас, как загнанный волк, обложенный в красных флажках. Какую бы сторону я не пошел, ждал меня, флажок. Еще делаю на лице беспечность. Пот уже капает с моего лица, я почти все взмок от неминуемой встречи. Я сидел на этом придавленном сиденье Уазика, как отмороженный, трясся всеми членами. И слава бога, для меня кошмар, наконец, кончился. Вскоре объявляется и сам, Задорнов.
–Сука! – орет он. – Везет только идиотам. Тебе все, а… Ладно. Все равно тебе меня не понять. Иди! Лучше сама она тебе скажет, кто у тебя родился. Иди! Она тебя ждет. Я все договорился. Подойдешь, тебя там врач будет ждать. Проведет тебя к ней. Хотя это и запрещено, но для тебя сделали исключение. Что сидишь! Иди, вываливайся из кабины!
Почти бегу. А куда это я бегу собственно? Мозг мой вообще перестал что-либо соображать. Но продолжаю трусить по этой дорожке, куда меня привело к приемной. Там меня уже ждал врач. Вырос, как явление Христа, в белом халате, с моих лет, с грустным лицом и заметной бородавкой, у правого хобота носа, мужчина.
– Вы, Василий? – обращается он. – Идем. На – ка. Накинь на себя халат.
Я машинально набрасываю его на плечи, иду, и почему-то трясусь. Не могу понять, почему. Мне с одной стороны, неловко. Ну, кто я для нее? Муж, не муж. Любовник? Да какой я ей любовник? У меня даже к ней, никаких чувств нет. Объяснение я не нахожу, как сформулировать это мое поведение?
–Десять минут,– говорит он, перед какой-то дверью. – Всего десять минут. Сейчас принесут новорожденного. Сам узнаешь, папаша, кто у тебя родился. – И с этими словами он меня чуть не силой толкает в дверь.
К моим взорам открывается маленькая комнатенка. Видимо, это ее одиночная палата, как мне Задорнов по дороге долго хвастался, что он добился для нее отдельное место. Да. У нее деревянная кровать. Довольно даже ничего, для сельской больницы,– отмечаю я, и вижу бледную в нем Настю. Глаза у нее выплаканные.
– Вася,– старается улыбнуться мне она. – Я не ждала…
–Здравствуй, Настя,– одеревенелыми губами шепчу я, не в силах тронуться с места. Я, как оказался в этой ее палате, так и остался стоять у двери.
– Сейчас ребеночка вынесут… – И замолчала. Хотела, видимо, сказать, нашего, но осеклась.
– Можно, Настя, подойти к тебе?
– Я не могу встать. Сейчас не могу. Разрыв у меня большой. Зашили.
У меня от ее слов подкосились ноги. Я, грешно сказать, упал на колени и разрыдался.
–Кому отдать? – смеется сестра, показавшись в дверях с ребенком. – Папе? Или…
– Папе, ему,– тихо говорит Настя. – Вася, прими сына, пожалуйста…
Откровенно сказать, мне стыдно, нет сил, взять в руку ребенка.
– Встаньте. Ну что вы так? – смеется радостно сестра, еще не понимая причину моего нехотения. – Как же вы так? У папаши от радости ноги отказали. Расскажу, не поверят.
Сестра уходит, сунув мне ребенка, мы остаемся: втроем. Мой, сказать язык не поворачивается, сын, который тихо посапывает на моей руке; Настя, которая будто обмерла, вся сжалась в комок, ожидая, что же дальше будет. А я, все еще стою на колени.
Фантазия! Я даже свою девочку только на второй день увидел, и то, как разглядишь ее с третьего этажа, когда жена моя поднесла ее к окну. А тут, я сам себя не понимаю. Солнечные блики уходящего дня слепят мои глаза, и, видимо, я так интересно выглядел в глазах Насти, она, прижала ладонь к губам, фыркнула, засмеявшись.
–Что такое, Настя? – вздрагиваю я от ее неожиданного смеха.
– Ты сейчас глупо выглядишь, растерян.
– Я что каждый день,– перевзмок я все же, заставил себе говорить,– сына на руки принимаю? – Встал с колен, подал ей ребенка. – Покорми его. Губами шевелит. Да и пойду я. Задорнов заждался меня, наверное.
–Побудь еще, а? Хотела тебе сказать, – Настя на миг замолчала, проглотила обиду в себе, этот быстрый мой поспешный собирающий уход. – Я его назову Ильей. Илья пророк, это как-то божественно. Хотела сначала как твоего отца имя. Но имя – Матвей. Не то. Отказалась. Илья, это прапрадедушки имя – двадцать лет царю батюшке он служил, солдатом. Мама, тоже хочет это имя ему дать.
Я так и не дослушал ее, прикрыл за собою дверь. Скверно я чувствовал себя, не понимал, что делал, и объяснение этого у меня не было.
Задорнов встретил меня с ухмылкой.
– Ну как?
– Никак,– говорю ему, нервно, закуривая
– Понять я тебя могу. Это у тебя на лице нарисовано. Что? Неудобно? Семья там, а тут… извини…
–Задорнов, прошу. А то рана от возмущения откроется. Не дергай ты меня сейчас. Ты даже представить себе не можешь, как мне плохо.
–Ошибаешься, Василий. Представить могу. Я уже не тот участковый, который всех хочет сделать счастливыми. Знаешь. Я теперь другой. – И ударив кулаком по баранке руля, выкрикнул. – Душа у меня не успокоится, пока за Михайловича не отомщу!
– Ты в уме?
– Я – то в уме. А ты? Так и оставишь в покое свои раны?
– Честно… Я не знаю. Я просто не знаю, с кем мне воевать, и кого мстить. Они без имени и родства. Как я их найду?
– Ты после ранения, Василий, другой.
– Конечно, Миш. Чуть почку не вырезали, ты еще мне за это упрекаешь.
– Система,– шипит он, – уродливая у нас.
– Какая система, Задорнов! – кричу я уже на него.
– Конечно,– язвительно вторит мне он. – Это ж уму непостижимо. Страну этакую взяли и поделили между собою.
– Задорнов! – кричу я уже. – Страна у нас такая громадная,– я раздвигаю руки по сторонам. – Эту систему, Задорнов, породили еще коммунисты: разделяй и властвуй. В одних местах – рай. К примеру, – зашипел я от возмущения. – Москва, на мази, а на окраинах, так себе. А страна у нас одна. Что не так?!