Николай Лейкин
Тщеславие и жадность. Две повести
V
Специально назначенные для езды по вечерам рослые вороные полукровки быстро домчали карету Анемподиста Вавиловича Подпругина до клуба. В шинельной клуба Подпругин быстро сбросил с себя легонькую ильковую шубку на руки прислуге и спросил:
– Его превосходительство Кирилл Львович Бутыхов здесь?
– Здесь еще. Они сегодня в обеденную пору приехали, – отвечал человек, принявший от Подпругина шубу, шапку и калоши.
«Фу ты, пропасть! Стало быть, надо торопиться, а то не уехал бы грехом домой, тогда его и позвать не удастся», – подумал Подпругин и поспешно, не взглянув на себя в зеркало и не поправив прически, начал взбираться по устланной ковром лестнице.
– На чье имя записать прикажете, Анемподист Вавилыч? – спросил его верхний швейцар, стоявший у конторки перед входом в комнаты клуба.
– Само собой, на имя Бобруйского, – отвечал Подпругин и прибавил: – После, после заплачу входные деньги. Тороплюсь поговорить с его превосходительством Кириллом Львовичем.
Подпругин проскользнул в комнаты. Он был не член и ходил в клуб гостем на имя отставного полковника, старика Бобруйского. Подпругин алкал и жаждал записаться в этот клуб членом. Бобруйский с год назад хотел его рекомендовать туда для баллотировки, но предварительно просил дать ему времени порасспросить членов, как будет ими принята кандидатура Подпругина, и через неделю отвечал Подпругину, что баллотироваться в члены клуба надо ему еще подождать более благоприятных условий.
Переваливая свое грузное тело с ноги на ногу и кивая кланяющимся ему лакеям в серых фраках, Подпругин вошел в первую карточную комнату. В комнате играли только на четырех столах. Он подошел к одному из столов и поклонился только что кончившему сдавать краснолицему лысому старику в отставном мундире полковника. Это был Бобруйский.
– На ваше имя, Михаил Денисыч, – сказал Подпругин.
Бобруйский протянул ему руку и проговорил:
– Очень рад. В картишки перекинуться пришли?
– Партии, полковник, теперь, пожалуй, не найдешь.
– Отчего? Вот сейчас приедут из Михайловского театра и из оперы, так и составится партия.
– Да уж приехали, – заметил носатый черный партнер полковника, разбирая сданные карты. – Карнаухов сейчас прошел в столовую, Гвоздь Гвоздевский. Это завсегдатаи Михайловского.
– Нет, я уж так сегодня… Я заехал повидаться кой с кем, – отвечал Подпругин.
– А откуда? – спросил полковник.
– Заседаньице тут одно у нас было.
– А я думал, от крали писаной.
– Хе-хе-хе… Не держим, Михаил Денисыч. У нас жена молодая, – сказал Подпругин и направился во вторую карточную комнату.
Там играли опять на четырех столах. Здесь знакомых было побольше. Подпругин поздоровался за одним столом с тремя партнерами и вдруг увидал около соседнего стола старика Бутыхова, но на этот раз Бутыхов был не в старой коричневой парочке, а в вицмундире и со звездой. Он сидел около играющих в винт и смотрел на игру.
Около него на маленьком столике помещалась бутылка с водой «Аполинарис» и гренок с положенным на нем филейчиком рябчика. Подпругин как с цепи сорвался, подлетел к Бутыхову и, осклабив лицо в широчайшую улыбку, произнес:
– Честь имею кланяться, ваше превосходительство.
Бутыхов, маленький, худенький старичок в пушистых седых бакенбардах и с зачесом целой пряди волос с виска на темя, протянул ему руку и сказал:
– А, почтеннейший! И вы здесь? Сейчас, должно быть, приехали?
– Из заседания, ваше превосходительство. Тут у нас было одно, по сиротским делам, – вставил Подпругин, все еще кланяясь.
– Ну а я так сегодня здесь прямо со службы. Обедал, отдохнул в биллиардной, повинтил и уж почил от сих дел. Сбираюсь ехать домой. Да что! Нейдет карта, бьет карта.
– В любви, должно быть, счастливы, ваше превосходительство, хе-хе-хе…
– Ну, какая уж тут любовь в наши годы!
– Любовь всякая бывает-с. В любви подчиненных к своему начальнику, в любви всех нас окружающих, так как вы достойное лицо и глубокоуважаемый человек, – нашелся Подпругин.
– Ах, вот что. Ну, это-то, пожалуй…
– Присесть можно к вам, ваше превосходительство? Не обеспокою?
– Будьте добры. Пожалуйста.
Подпругин бросился за стулом, но стоявший невдалеке лакей подал ему стул.
Подпругин присел, почтительно наклонился к Бутыхову и сказал:
– Специально приехал сюда затем, чтобы видеть вас, ваше превосходительство.
– А что такое? Что такое?
– Затеваю я с будущего вторника у себя журфиксы по вечерам, так прошу почтить их присутствием вашего превосходительства.
– Вот как! Благодарю. Но, милый мой, можете вы думать, я почти никуда не езжу по вечерам, кроме как вот в наш клуб.
– А уж меня осчастливьте, ваше превосходительство. Не ударим в грязь лицом. Все будет в порядке. Живем, слава богу… – совсем уж бестактно похвастался Подпругин.
– Знаю, знаю. Я слышал. Слышал и не сомневаюсь… – улыбнулся Бутыхов. – Вы ведь в своем доме на Захарьевской?
– Точно так-с. Особнячок себе скопировали и живем не хуже других. Денег не жалели. На прошлой неделе граф Малиновский присылали архитектора посмотреть мой зимний сад.
– Ах, и зимний сад есть?
– Люблю цветочки грешным делом. Так уж осчастливьте во вторник, ваше превосходительство, своим присутствием, – еще раз поклонился Подпругин.
– Во вторник? Постараюсь, постараюсь.
– Зимний сад еще не вполне скопировали, жду, где статуи из Флоренции, но и без статуев все-таки в лучшем виде… Фонтан бьет, и все эдакое. Букетец роз вам можем…
– Спасибо, спасибо… – благодарил Бутыхов.
– Так уж я в надежде…
Подпругин поднялся со стула, поклонился и направился в столовую. В маленькой диванной, которую он проходил, двое – бакенбардист с Владимиром на шее и усач во фраке, оба серьезные до мрачности, – сидели над шахматной доской. Подпругин им поклонился, протянул руку и сказал:
– Мешать не буду. В столовой, надеюсь, потом встретимся?
– Да, да, сегодня, говорят, есть замечательные устрицы.
Прежде чем пройти в столовую, Подпругин зашел и в биллиардную. Там он встретил генерала Тутыщева. Тот с каким-то молодым человеком играл на биллиарде в пять шаров. Генерал, очень бодрый еще мужчина, седой, с нафабренными усами, на почтительный поклон Подпругина протянул ему руку и проговорил:
– Прежде чем питаться, на сон грядущий вздумал моцион сделать, а то сидел, сидел за картами, и всю спину разломало.
– Доброе дело, ваше превосходительство, ха-ха-ха… – отвечал Подпругин. – Кто нынче без моциона – доктора очень не хвалят. Вот и я, по вашему совету, занялся пассивной гимнастикой и массажем, так свет увидел.
– Ага! Ну и что же? Ну, чирьи больше на спину не садятся?
– Да у меня, ваше превосходительство, чирьев не было.
– Не было? – протянул генерал. – А что же, мне помнится, что вы жаловались?
– Ломота в поясах была – вот на что я жаловался. А вы запамятовать изволили.
– Ах да, да… Желтого в среднюю режу, – сказал генерал. – Фу, подставил! – воскликнул он, отлягнувшись ногой, и спросил Подпругина: – Ну и что же?
– Прекрасно себя чувствую. Ни ломоты, ни геморроя… Денно и нощно должен благодарить вас.
– Очень рад, очень рад.
Подпругин продолжал путь в столовую.
VI
В столовой было многолюдие. Сидела, между прочим, только что поужинавшая компания из трех штатских и двух военных, и между ними был известный актер Черемаев, брюнет с подведенными глазами и с синеватым гладко бритым подбородком. Черемаев был во фраке и, откинувшись на спинку стула и держась левой рукой за спинку другого стула, громко декламировал какие-то стихи. Компания слушала его. Перед ними стояла бутылка шампанского в холодильнике и лежали три груши дюшес в вазочке. Подпругин остановился и тоже стал слушать. Черемаев кончил. Слушавшие сдержанно зааплодировали. Зааплодировал и Подпругин.
– Браво, браво, Петр Петрович, – сказал он и тут же протянул Черемаеву руку.
– Добрейший мой! – подскочил к нему актер и поцеловался с ним влажными губами.
– Когда бенефис-то? – спросил Подпругин.
– Не скоро еще, мой милейший. В январе.
– Смотри, не забудь нас в своих молитвах. Пришли ложу.
– Да уж это первым делом. Как забыть такого…
– Нам бельэтаж и поближе к сцене. Иначе не сидим.
– Да уж само собой.
– Ну, я на свое любимое местечко. Вон там, у дверей, – показал Подпругин. – Освободишься, так приходи, холодненького пососешь. Дельце есть.
– Всенепременно, родной.
Обойдя всю столовую и найдя в ней, кроме актера Черемаева, только еще одного знакомого, Гвоздь Гвоздевского, Подпругин поздоровался с ним и сел за столом у входа в столовую. К нему подскочил лакей и подал карточку кушаний.
– Прибереги для себя, прибереги для себя… – отстранил Подпругин карточку и прибавил: – Должен знать, что я по карточкам не ем. Позови сюда повара.
Лакей побежал. Подпругин одумался.
– Стой! Стой! Не надо! – крикнул он лакею. – Потом… Не с кем есть теперь. Дай мне сначала бутылку редереру…
Появилась бутылка шампанского. Подпругин налил себе стакан, сделал глоток, но больше пить не мог.
– Еще стакан! – сказал он лакею.
Тот подал. Подпругин осторожно наполнил стакан шампанским и приказал:
– Снеси вон на тот стол, бритому глазастому господину, и скажи, что от меня. Ты меня знаешь?
– Никак нет-с, ваше…
Лакей хотел его назвать «превосходительством», но по складке он не походил на такового.
– Странно, как это вы завсегдатаев своих не знаете! – рассердился Подпругин. – Скажи, что от Анемподиста Вавилыча.
– Слушаю-с.
– А не переврешь? От Анемподиста Вавилыча. Повтори.
Лакей повторил.
– Ну, ступай.
Подпругин наблюдал за лакеем. Лакей поднес Черемаеву стакан. Черемаев взял, быстро вскочил, обернулся к Подпругину, держа стакан, быстро послал ему летучий поцелуй и залпом выпил. Подпругин в знак благодарности прижал руку к сердцу и поклонился.
Через пять минут он потребовал третий стакан, наполнил его и послал Гвоздь Гвоздевскому.
Опять обмен любезностями в виде пантомим.
В дверях столовой показался генерал Тутыщев и прямо натолкнулся на сидящего за столом Подпругина.
– Победил молодого человека! Победил! – говорил ему генерал. – А ведь в некотором роде богом биллиардной игры здесь считается. Видит перед собой игрока-простака и стал рисковать. А я-то себе на уме. Что ни удар, то отыгрыш, отыгрыш, а делаю только верные шары – ну и отбил партию.
Подпругин вскочил с места.
– Прошу покорно присесть, ваше превосходительство. Осчастливьте компанией, – сказал он и сам подобострастно отодвинул для генерала стул от стола.
Тутыщев присел.
– А вы тут что делаете? – спросил он Подпругина, чтобы что-нибудь сказать ему.
– Придумываю, ваше превосходительство, чем бы попиваться. Но такая меланхолия в голове, что и придумать ничего не могу.
– Устрицы, говорят, сегодня очень хорошие есть у нашего эконома.
– Не моего романа сия еда, Николай Осипович. Ежели вы осчастливите меня дозволением угостить вас?
– С какой же стати угощение-то в клубе?
– О господи! Да что за счеты! Человек! Тащи сюда две дюжины устриц! – засуетился Подпругин.
– Постойте, постойте. С какой же стати две-то дюжины? И дюжины довольно, – остановил лакея Тутыщев.
– Тащи! Публика-то тут подойдет, так скушает. А мне икорки свеженькой криночку. Постой, постой… Куда ж ты? – остановил лакея Подпругин. – А на второе не прикажете ли ушки стерляжьей, ваше превосходительство? Я бы сейчас сам сходил в кухню и стерлядь выбрал.
– Да что же уж все рыбное?
– А будто грехи замаливаем? Среда сегодня. День постный.
– Разве что уж из-за этого, – улыбнулся Тутыщев.
– Так я сейчас…
Переваливаясь с ноги на ногу, Подпругин побежал за лакеем в кухню, вернулся оттуда минут через пять и торжествующе произнес:
– Через полчаса будет готово. А вот до той поры холодненького не прикажете ли, чтобы не скучать? Стакан! – крикнул он лакею.
– Да что же перед едой-то мы будем пить шампанское? – возразил генерал.
– Э, ваше превосходительство, там внутри все смешается.
Подпругин налил Тутыщеву шампанского и продолжал:
– Ay меня к вам просьба есть.
– Что такое? Что такое? Надеюсь, что такой финансовый туз не денег просит?
– Боже избави. Журфиксы у меня со вторника начинаются для почетных знакомых, так хочу просить ваше превосходительство, чтобы осчастливили вашим присутствием.
– По вторникам? Хорошо, хорошо… Можно заехать как-нибудь.
– Да уж вы в этот вторник, Николай Осипович. Повар у меня хороший. Я его от Донона сманил.
– Боже мой! Да разве из-за этого?
– Одно к другому. Это точно, что посмотрите, как люди из простых купцов у себя существуют, но ведь красна изба не углами, а пирогами. Так уж я в надежде.
– Постараюсь. Слышать я слышал, что вы хоромы себе построили.
– Какие хоромы, ваше превосходительство! Хижину убогую.
– О-го-го! Подпругин хижины себе строит!
– Самую ледащую, можно сказать. Сигарочку не прикажете ли? – раскрыл перед Тутыщевым Подпругин свой портсигар. – Тоже простенькие, по пятачку штучка.
– Знаю, что хороши, но потом, потом… Кто же перед едой курит! Да вон уж и устрицы несут.
Появился лакей с подносом.
VII
Тутыщев выпил водки и уничтожал устрицы.
Уничтожал он их жадно, причмокивая, схлебывая. Подпругин ел свежую икру и говорил:
– Вот эту снедь мой астраханский агент прямо с места два раза в месяц мне присылает. Как около первого или пятнадцатого – сейчас бочонок. Ежели прикажете, ваше превосходительство, могу поделиться.
– А что ж, пришлите когда-нибудь фунтика два, – ответил Тутыщев.
– За счастье почту. А только уж и икра! Ведь прямо из чрева. Выпотрошат рыбину, сольцой слегка икру припудрят, прямо в бочонок и ко мне. После моей-то икры вот эта уж упирается.
Он отодвинул от себя лопаточку с икрой и сказал лакею:
– Иоганисбергеру подай бутылку. Спроси у погребщика, чтобы самый лучший был.
– Ого! Да что это вы, милейший, лукулловский-то пир затеваете! – проговорил Тутыщев.
Он тоже больше десятка устриц одолеть не мог и положил в сторону мельхиоровый круглый ножик. На его замечание относительно пира Подпругин ответил:
– Я славянин своего отечества и по своей славянской натуре люблю, чтоб все было хорошо и широко.
– Устрицы-то вот жалко. Я говорил, что дюжину довольно, – продолжал Тутыщев. – А то вот их открыли, а я и половины съесть не мог.
– Разойдутся-с. Вот прикончат играть, скопируется в столовой публики побольше – и, поверьте, все уничтожат.
Подпругин не ошибся. К столу подошел Самоходов, тот самый мрачный бакенбардист с Владимиром на шее, которого Подпругин видел давеча игравшим в шахматы. Это была новая восходящая звезда в министерстве, где Подпругин имел дела.
– Питаетесь? – спросил он Подпругина в виде приветствия.
– Нельзя без этого, Василий Ионыч. А затем милости прошу к нашему шалашу. Вот и прекрасная закуска есть к водке, – пригласил его Подпругин, указав на устрицы. – Осчастливьте. Пожалуйте. Утешьте их превосходительство. Генерал сидят со мной и горюют, что я много устриц потребовал.
– Пожалуй… Но я обещал моему партнеру Баранникову, что с ним буду ужинать, – сказал Самоходов, но все-таки сел к столу.
– Господи боже мой! Так и господину Баранникову у нас место найдется, когда они придут, – отвечал Подпругин, придвигая к Самоходову блюдо с устрицами.
Появились два лакея. Один из них нес кастрюльку со стерляжьей ухой, другой – расстегаи под колпаком. Кастрюля была громадная.
– Батюшки! Да на сколько персон вы это ухи-то заказали? – воскликнул Тутыщев.
– Кушайте. Зачем глазить? Это нехорошо, – отвечал Подпругин. – Стерлядь была велика, а навару я велел поменьше. Почти аршинная, подляга, попалась.
– Да зачем же такую большую-то? Ведь в ухе все равно.
– Славянская натура, ваше превосходительство. Ничего не поделаешь. Кушайте во славу Божию. Три тарелки, три! – кричал Подпругин лакею.
– На убой закормит, – обратился Самоходов к Тутыщеву, стараясь сделать улыбку на серьезном лице, и кивнул на Подпругина.
– Пилось бы да елось, да дело на ум не шло – вот мое правило, – дал ответ Подпругин, торжествуя от похвал. – К нам, Василий Ионыч, ваше превосходительство, пожалуйте по вторникам – и не так еще покормим. Приедете, батюшка, в хижину мою убогую?
– А что ж, могу… По вторникам?
– По вторникам, вечерком.
– А где хижина убогая?
– Да на Захарьевскую только приедете, так любому городовому: «Где, мол, тут хижина Анемподиста Вавилыча»? Сейчас укажут. Можете даже и фамилии не называть. Знают. Так уж я в надежде.
– Постараюсь. А уха прелесть!
– Восторг, что такое! – подтвердил Тутыщев.
– Человек! Прибавь им стерлядки-то! – кричал лакею Подпругин. – Да вели скорей заморозить пару сулеечек шипучего, что Подпругин пьет.
За столом, где ужинал с компанией актер Черемаев, зашевелились, встали с мест и прощались друг с другом. Компания удалилась, а Черемаев, ковыряя в зубах перышком и весь красный от выпитого вина, подошел к столу Подпругина.
– Мамочка, ушицы тарелочку стерляжьей?.. – подскочил к нему Подпругин.
– Ну вот… После ужина-то! – отвечал Черемаев. – Стакан вина, пожалуй.
– Ваши превосходительства! Позвольте представить… Артист, и даже, можно сказать, талант… – стал рекомендовать Подпругин актера.
– Черемаев… – отрекомендовался сам Черемаев.
Тутыщев и Самоходов сухо подали ему руку.
– Садись, Петя, так гость будешь. Тебе шипучего или рейнвейну?.. – предлагал Подпругин.
– Я пополам… Фу! Ешь, ешь, а в три дня не сварится.
Черемаев вздохнул и отдулся… Подпругин налил ему в стакан вина из двух бутылок, наклонился к нему и сказал:
– Петя… По вторникам у меня будут мои добрые знакомые собираться. Высшее общество будет. Так ты, смотри, не премини…
– Во вторник я, брат, играю.
– Так ты после игры. Ты прямо к ужину потрафляй. Отощаешь ведь в театре-то, ну а у меня и отойдешь.
– Хорошо, хорошо.
– Ты не бойся. Я не отравлю. У меня повар лучше здешнего.
Подошел и Гвоздь Гвоздевский, известный адвокат и юрисконсульт в разных акционерных обществах. Он только что отужинал и уже направлялся домой.
– Все еще бражничаете? – спросил он Подпругина.
– Да ведь как же… Питаться надо. К нам, за компанию… Стакашек холодненького?
Подпругин схватил его за руку.
– Нет, нет… Я домой… – упирался Гвоздь Гвоздевский. – Поужинал и ко дворам…
– От хлеба, от соли не отказываются. Это не по-славянски.
– Да ведь вы вина предлагаете мне.
– Веселие Руси есть пити. Неужто стаканчик-то уж нельзя?
– Не могу. Завтра надо рано вставать. Дела есть.
– А у кого их нет? Все мы, слава тебе господи… Ваше превосходительство, позвольте вот познакомить…
– Знаем, знаем. Знакомый… – в один голос проговорили статский и военный генералы.
– Владимир Николаич, я так вас не отпущу. Нарочно на юру сел, чтоб всех знакомых ловить. Стаканчик холодненького на дорожку, и идите с Богом, – не отставал Подпругин и лез к Гвоздь Гвоздевскому со стаканом.
– Ведь этакий неотвязчивый! – проговорил тот, выпил стакан шампанского залпом и стал прощаться со всеми.
– На дорожку сигарочку, Владимир Николаич? Подпругин плохенькие курит, по шести гривен штучка, но авось понравятся.
Гвоздь Гвоздевский взял из портсигара Подпругина сигару.
– Две, две берите. Вторую дома на сон грядущий выкурите, – приставал Подпругин. – Да есть у меня и еще, милейший Владимир Николаич, до вас просьба.
– Что такое? – улыбнулся Гвоздь Гвоздевский.
– По вторникам у меня вечера для добрых приятелей. Милости просим во вторник.
– Благодарю. Примем к сведению… Прощайте.
– Только чтоб уж непременно в этот вторник. Вот и генералы будут.
– Ну, за этот вторник не ручаюсь.
– Нет, я слово беру!
– А я не даю.
– Владимир Николаич, зачем вы меня режете?
– Да чем же?
– Комплект уважаемых личностей хочу у себя принять, а вы вдруг не будете!
Гвоздь Гвоздевский улыбнулся.
– Ну, постараюсь, – сказал он.
– Пожалуйста, – поклонился Подпругин и крепко пожал его руку обеими руками.
Тот удалился.
VIII
В игорных комнатах раздался звонок, возвещавший первый штраф, наконец звонок, возвещавший второй штраф, а Подпругин все еще сидел в столовой и угощал знакомых ужином. Съели уху – лакеи принесли жареных дупелей.
– Боже мой! Боже мой! Что же это такое! Еще еда! – воскликнули в один голос Тутыщев и Самоходов. – Ведь после ухи с расстегаями решительно ничего есть невозможно.
Подпругин сидел и улыбался.
– Уж и еда! – говорил он. – Разве это еда? Просто баловство. Ей всегда место найдется. Пожалуйте по птичке.
Тутыщев и Самоходов положили себе на тарелки по дупелю и стали их ковырять ножом и вилкой. Из игорных комнат показался полковник Бобруйский.
– Ба, ба, ба! Вот кого недоставало! – радостно возвысил голос Подпругин. – Михаил Денисыч, пожалуйте. Честь и место. Ушица есть хорошенькая. Еще горячая. Похороны стерлядки вот одной справляем. Очень пожилая стерлядка была, вечная ей память, старушке. Тарелку ухи сюда! – командовал он лакею.
Бобруйский сел за стол беспрекословно, но был мрачен.
– Да что стерлядка! И на еду не тянет – вот как сегодня взлупили, – отвечал он. – Целый вечер карта не шла.
– Стерлядка утешит-с, а потом вот дупелек радостную песенку просвищет. Кушайте, кушайте, пока не остыло.
Бобруйский взял ложку.
– А ежели и приходила игра, то несчастие или ошибка партнера… – продолжал он.
– Илларион Михайлыч?.. – спросил полковника Тутыщев.
– Он. Ужасно рассеянно играет. И ведь что обидно: сядет с другим играть – вывернется. Я проиграл сорок восемь рублей, а он даже что-то три или четыре рубля выиграл.
– Имею случай предложить вам отыграться, Михаил Денисыч, – сказал Подпругин. – Милости просим ко мне во вторник вечером. Отличный винт вам предоставлю.
– А что у вас во вторник? – спросил Бобруйский, хлебая уху.
– То же, что и здесь, только повар мой будет куда получше. И напредки к нам по вторникам милости просим. Задумал я для моих гостей журфикс устроить.
– Благодарю.
– Благодарность не в счет. А вы уж дайте слово, что непременно приедете навестить бедного славянина из Ярославской губернии.
– Слова не могу дать, потому что, может быть, не удастся.
– Нет, уж надо так быть, чтобы удалось. Пожалуйста.
– Да ведь у вас каждый вторник будут собираться. Не в этот вторник, так в следующий.
– Нет, нет-с. Это не модель. Я так уж и стол в винт припасать буду. Хозяин должен знать, кого с кем посадить. Полковницкое слово, что приедете?
Подпругин протянул через стол руку.
– Да говорят вам, не могу дать слово. Мало ли, что может случиться! А давши слово – держись. Думаю, что приеду.
Лакей принес мельхиоровую кастрюльку и открыл крышку.
– Что это такое? – удивленно спросил Тутыщев.
– Гурьевская кашка-с. Это, ваше превосходительство, совсем уж легонькое.
– Послушайте… Да вы хотите закормить нас на убой… Нет, от гурьевской каши я отказываюсь. Сыт по горло.
– Ради сладости желудка надо, ваше превосходительство. Нельзя же без сладости, – убеждал Подпругин, но Тутыщев был непреклонен.
– Ия отказываюсь, – заявил Самоходов.
– А я кашки попробую, нужды нет, что уж поужинал, – сказал актер Черемаев и придвинул к себе кастрюльку.
Стал накладывать себе на тарелку каши и Бобруйский, хотя и заявлял, что вследствие неудачи в картах потерял аппетит.
– И ведь какую игру я проиграл через этого Иллариона Михайловича, если бы вы знали! – продолжал он сетовать и, отправляя ложку за ложкой в рот, стал рассказывать присутствующим карты своей игры.
Подпругин между тем лез ко всем с шампанским, требовал кофе и ликеров.
– Не будем, не будем ликеров пить. Что за ликеры! А кофе я никогда на ночь не пью, – говорил Тутыщев, но Подпругин все-таки велел подать.
– Что это у него за праздник сегодня такой? – спросил Бобруйский, ни к кому не обращаясь.
– Задатки насчет вторников своих даю, Михаил Денисыч. По вторникам еще не так потчевать у себя будем. Кушайте, гости дорогие.
Только часу в четвертом рассчитался Подпругин за ужин и стал уходить из столовой со своими застольниками. От выпитого вина он не совсем твердо стоял на ногах и покачивался. Двум лакеям дал он на чай по три рубля и сказал:
– Будете знать теперь, что меня зовут Анемподист Вавилыч.
– Да как же, Анемподист Вавилыч, я и раньше вас знал, да так, затмение какое-то нашло, – конфузливо отвечал лакей, провинившийся в том, что не знал, как зовут Подпругина.
Все направились в швейцарскую. Швейцару, записавшему Подпругина гостем на имя Бобруйского, Подпругин тоже кинул на конторку трехрублевку и наставительно произнес:
– И прошу уж впредь меня не спрашивать, на чье имя вхожу в клуб. Всегда буду ходить на имя моего друга-приятеля Михаила Денисыча. Шубу! – крикнул он у вешалки.
Помощник швейцара со всех ног бросился подавать ему шубу.
– Вот этот знает меня, пригляделся, – самодовольно заметил Подпругин, суя ему рублевую бумажку в руку. – А давеча в столовой я приказываю лакею, чтобы повара позвал ко мне, а он таращит на меня глаза и спрашивает, как моя фамилия. Дурак! Итак, господа, во вторник ко мне… – продолжал он, обращаясь к Тутыщеву, Бобруйскому, Самоходову и Черемаеву.
– Постараемся, постараемся, – был ответ.
– Да что тут старания! Вы без стараниев. Записок писать не буду.
– Какие же записки на журфикс!
Подпругин запахнул шубу и предложил:
– Кому со мной по дороге в Захарьевскую? Я в карете и подвезти могу.
Вызвался Черемаев. Распрощавшись со всеми, Подпругин сел с ним в карету. Швейцар захлопнул дверцу, и карета помчалась.
– Вот дурак-то! – проговорил Бобруйский, смотря вслед карете.
– Нет, он не дурак. Смотрите, какие дела он ведет! А просто бахвал, – мягко возразил Тутыщев.
– Но все-таки бахвал глупый. Как же он не замечает, что все это его бахвальство смешно.
– Самообольгцен очень, тщеславен. Почти все тщеславные люди думают, что никто не замечает их выходок, – пояснил Самоходов, застегивая верхнюю пуговицу у своего мехового пальто.
Они начали нанимать извозчиков.
