bannerbannerbanner
Медные лбы. Картинки с натуры

Николай Лейкин
Медные лбы. Картинки с натуры

Полная версия

Новый фонтан

В Александровском саду открыт и пущен новый фонтан. Вода бьет из трубок и образует из себя затейливую фигуру. Проходящие по саду останавливаются и любуются на новинку. Образовалась толпа и, само собой, стоит не безмолвно. Идут толки, рассуждения.

– Это значит, на манер как бы во святом Иерусалиме, – говорит старик-сборщик на церковь, с книжкой в руках и без шапки. – Там тоже большущий фонтан.

– А ты бывал в Иерусалиме-то? – спрашивает его разжиревший синий кафтан, держа руки на выпялившемся животе, – не то барский кучер, не то десятник.

– В настоящем Иерусалиме мы, голубчик, не бывали, но в Новом Иерусалиме, что за Москвой, трафилось. Там тоже великое благолепие.

– Так не доходили до настоящего-то Иерусалима?

– Не доходили. Шестнадцать с половиной верст не доходили, и то потому, что песья муха на нас напала. А в Соловецкой обители были и в киевских пещерах сподобились… Там, в Иерусалиме, мерблюдов из такого фонтана поят, так как без мерблюда туда и попасть невозможно. Все путники на мерблюдах, и араб вожжами правит.

– На гаде-то бы, кажись, не подобало въезжать православному человеку в такое место.

– А чем же мерблюд – гад? Такая же животность… Вот ежели бы он был чревом по земле ползущий, а то четвероногая тварь.

– Ну, все-таки конь ненастоящий. Лошадь – другое дело… Ее вон Егорьев день даже святой водой окропляют. А то вдруг мерблюд!..

– Да ведь неверные турки к сему принуждают. Они вон нарочно и арапа кучером посадили.

– Значит, там фонтал для мерблюда построен?

– Для него. Мерблюд – скот избалованный и из ничего, кроме из источника или из фонтала, пить не может. У него шея к руке не сгибается.

– Скажи на милость, какой барин!

К разговору прислушивается полотер со щеткой под мышкой и ведром мастики.

– И есть о чем разговаривать! – вставляет он свое слово. – Таперича какая же разница: там для мерблюда фонтал, а здесь для проходящих, чтоб украшение города…

– Ну, и для удовлетворения публики, – поясняет новый полушубок, из-под которого выглядывает передник.

– Какое же может быть в фонтале удовлетворение?

– А вот сейчас замарал сапоги в грязи – подошел, зачерпнул горсткой воды и помыл. Опять, которые ежели желающие могут и попить. А то беги в мелочную лавку и на копейку квасу… Зачем такое подобострастие торговцу? Копейка на иное пригодится.

– А затем, милый человек, что торговец подати городу платит. Семь шкур с него сходит. На его деньги фон-тал-то построен, а ты ему копейку пожертвовать жалеешь, – замечает купец в длинном сюртуке.

– Мы и не жалеем, а только к слову… Да что ты торговца-то защищаешь? Торговец свое завсегда возьмет. Квасу у него меньше брать будет, так он на треске на нас насядет.

– Струве, поди, фонтал-то строил? – спрашивает кто-то.

– Отчего же Струве? Может, кто и другой.

– А оттого, что он сих дел мастер. Как вода – сейчас его и припускают. Он – мост, он – и фонтал… Так уж все и знают, что он водяной строитель и от воды кормится. Ну, а здесь кормежка была немалая, – говорит полушубок. – Мы по штукатурной части, так тоже по постройке кой-что смыслим.

– Ну вот! Станет Струве на фонтал срамиться, коли у него вся Нева была под рукой.

– Срамиться тут нечего. Ведь ты вот и осетра ешь, а попадись тебе снеток – и его слопаешь, так какой же срам?

– И зимой этот фонтал бить будет? – спрашивает какая-то старушка в полинялом салопе.

– И зимой, тетенька. Уж ежели пустили, то каждый день будет играть.

– А как же при морозах? Ведь вода будет замерзать?

– Ничего не значит. Зимой он льдом будет бить, а то так, вместо воды снег пустят.

– Ведь это снизу воду-то напирает?

– Снизу. Там машина устроена, она и прет наружу. Теперь, пока не все устроено, потому голые трубки, а вот тут на трубах-то будут нимфы карякой насажены, и начнут они изо рта фонталы испущать, потом змей припустят, чтоб они тоже воду из себя извергали.

– Ну, тогда православные люди и пить не будут, – говорит полотер.

– Отчего же? Ведь тут только патрет змеиный. Вот ежели бы живая змея воду испускала… – отвечает штукатур.

– Все-таки неловко. Опять же, нимфа… знаешь ли ты, что такое нимфа?

– Как не знать. Нешто мало мы ейной-то сестры, по нашему штукатурному делу, на фронтоны-то сажали? Нимфа – это женское оголение во всем составе.

– Верно. Только какой в ней механизм мы должны чувствовать?

– Патретное украшение здания и больше ничего.

– Нет, врешь. Нимфа – вавилонская блудница, из-за которой град в Мертвое море провалился. Она, подлая, столько христиан сгубила, а мы из ее гортани воду будем пить? Шалишь!

– Так что ж из этого? На воду во всяком месте разрешение. В реках, вон, падаль плавает, однако мы из них воду пьем и поганства не чувствуем.

– А утопиться в таком фонтале можно? – ни с того ни с сего спрашивает кто-то.

– Мелко, не утопишься.

– Однако в «Молодцовском клубе» фонтал еще того мельче, а там один купец утонул, – замечает сибирка.

– Так ведь то купец. Купцу во всем счастье. Иной, пожалуй, и в ложке утонет.

В толпе хохот. Сибирка обижается:

– Зачем же такая мораль на купца?

– Как зачем? Купец живет грешно и умрет смешно. Ведь вот в «Молодцовском клубе» в фонтале утонул не мастеровой человек, а купец же.

– Дубина! Туда мастерового-то человека не впустят, так как же ему утонуть.

– Уж и не впустят! Накинь на себя одежу хорошую да покажи рубль – вот те и впуск.

– Орясина! Да где ты рубль-то возьмешь, коли ты, может, щи лаптем хлебаешь.

– Тьфу! Ну чего ты ругаешься? И разговаривать-то с тобой не стоит. И какой разговор завел! Об утоплении. Да мне-то что? Нравится тебе топиться в фонтале, ну и топись!

Мастеровой еще раз плюнул и пошел своей дорогой.

Купчиха и кучер

В спальной на диване сидит вдова-купчиха. На вид – глыба тела. Лицо заплыло жиром. Зубы подвязаны носовым платком. Из-за платка торчит вата. Уши заткнуты морским канатом. На плечи накинута заячья душегрейка. Перед купчихой ведерный самовар; около купчихи две старухи в черных суконных платках. В комнате жарко и душно, пахнет деревянным маслом, бабковой мазью. Все сидят и преют. Входит полная и румяная девушка в ситцевом сарафане и с лентой в косе.

– Кучер, тетенька, найматься пришел, – докладывает девушка.

– Кучер, ах ты господи! Сюда его звать-то, что ли? – заклохтала купчиха. – Где ж мне на крыльцо или в кухню к нему выходить! Ноги – словно тумбы тротуарные, сама – словно тыква. Тронешься с места, а опять и заноет что-нибудь. Уж так я рада-то, что у меня всякая боль застыла.

– Конечно, позовите его, матушка, сюда. Что вам себя тревожить, – заговорили старухи.

– А вдруг это взаместо кучера-то мазурик?

– Да ведь братец ваш со своей камердацией его прислал, так какой же мазурик.

– Ну, на братца тоже положиться, так трех дней не проживешь. Он эфиоп известный и как во хмелю, то все с насмешками. Просила я это у него летось канарейку купить, а он мне лягушку в клетке прислал. Загадать разве на картах: мазурик это или кучер?

– Не стоит, тетенька. На вид он мужчина совсем обстоятельный, – сказала девушка. – Да чего вы боитесь? Велите позвать.

– Боюсь я, как бы не стал он высматривать, где у меня билеты лежат. Высмотрит да и схватит нас за горло. Что мы тогда поделаем? Мы женщины сырые.

– Не посмеет. Его дворник Никита привел и стоит вместе с ним в кухне. Коли ежели что – сейчас можно дворника кликнуть.

– Ну, зови. Да дворнику-то скажи, чтоб он не выходил из кухни.

Вошел кучер в серой нанковой поддевке – здоровенный мужчина с окладистой бородой и с серьгой в ухе.

– Желаем здравствовать-с! В кучера к вашей милости наниматься пришел, – сказал он.

Купчиха смотрела на него подозрительно.

– Да ты не татарин? – задала она ему вопрос.

– Боже избави! Что вы, помилуйте! Мы даже самые настоящие христиане, потому к старикам на кладбище ходим. Я в Москве в одной моленной кадило подавал. Таперича заставь нас на шестой глас «Пойте Господеви, пойте» пропеть – в лучшем виде.

– А что ж ты вошел и на икону не перекрестился?

– Да в тех горницах крестился. Извольте, коли вам желательно. Вон какой крест-то! – показал кучер. – Настоящее перстосложение, а не щепоть.

– Ну, это хорошо, что ты в нашей вере. Кто же тебя прислал-то?

– Братец ваш Иван Пантелеич и деверь Анисим Калиныч.

– Вот это хорошо, что деверь, а то братец у меня – человек невероятный.

– Известно, юность свою производят, а войдут в года постоянные, так такая же битка будет, как и Анисим Калиныч. Теперь у них малодушие к безумству, а там малодушие к капиталу начнется.

– Так вот мне кучера надо. Лошадей у меня еще пока нет, но деверь обещался купить. Как тебя звать-то?

– Захаром-с. На Захария и Елизавету празднуем. А что до лошадей, то это наплевать. Были бы деньги, а лошади найдутся. У барышника Бычка два такие коня продаются, что хоть сейчас под генеральшу, а не токмо что под купчиху. Насчет этого будьте покойны.

– Ну, то-то. И лошадей мне по-настоящему не надо, но, главное, из-за кучера, чтобы мужчина был в доме. А то дом у нас совсем женский. Живем особняком, два дворника у ворот, когда их сюда докличешься? А сзади дома сад. Перелезет лихой человек с задов через забор – ну, что мы, сырые женщины, поделаем? Так больше для подозрения кучера нанимаю, чтоб от пронзительного человека берег.

– Это действительно. А уж на меня положитесь. Деверь ваш, Анисим Калиныч, так и сказал: «Своего к своим посылаю, у своих при одной вере лучше уживешься». Я и кафизму отмахаю, ежели когда случится.

– Ну, этого не надо. У меня псалтырь вон старицы читают, – сказала купчиха и кивнула на старух. – Так уж ты, Захарушка, так в кухне и сиди, чтобы нас караулить.

– На счет сиденья будьте покойны. Езды не много будет?

 

– Какая езда! Разве только по субботам в баню. Бывает, что в месяц раза два на кладбище к старикам ездим, к духовникам то есть нашим. Насчет кулака-то ты, голубчик, здоров?

– Насчет кулака постоим-с. Во! – похвастался кучер и показал кулак. – Живой не уйдет.

– Вот и бесподобно. Сиди в кухне либо спи. Пища у нас хорошая. Хоть целый день зобли – запрету нет.

У меня старухи вон, походя гречневую крупу жуют. По постам к чаю мед… Чай четыре раза в день. Ты женатый?

– Вдовый-с.

– Вот это нехорошо, потому у меня две племянницы из деревни взяты, чтоб замуж отдать, по здешнему месту за каких-нибудь приказчиков. Ну и сама я богоспасаемая вдова. Зазорно будет со вдовым-то кучером.

– В этом будьте покойны. На ваших племянниц и на вас и внимания не обратим. Солидарность всегда при нас будет. Давно уж мы заклятие дали, чтобы не связываться.

– Нет, я к тому, что для постороннего-то ока соблазн. Скажут: вдовец в женском курятнике завязался. Да и к тому же девки-то у меня – огонь. В одно ухо вдень, в другое вынь.

– Что вы, тетенька, как нас конфузите! – фыркнула стоявшая у дверной притолки племянница и закрылась рукавом сарафана.

– А мы вот что: мы с первого же дня ругаться промеж себя начнем, – предложил кучер.

– Содом и Гоморра выйдет. Нет, это не модель. У нас дом тихий, так зачем же столпотворение вавилонское?

– Обойдется без столпотворения. Мы только при посторонних людях.

– Нет, уж ты поворачивай оглобли. Мне нужно человека женатого, чтобы и жена вместе с ним.

– Да ведь жениться – дело плевое. Взял да и женился. Коли жалованья от вас будет хорошее, так отчего же…

– Жалованье у нас пятнадцать рублев, а только ты спервоначала женись, а потом и приходи. А то до женитьбы-то ты как здесь набедокурить можешь! Ведь это все равно что козел в огороде, а женскую слабость сам знаешь.

– Пусть открещиваются, коли так… А про себя скажу, так я и не таковских баб на своем веку видывал, мне женский человек не в диво. Да я вам вот что скажу: у вас и польститься-то бабьему охотнику не на что.

– Врешь, врешь! Мои девки – кровь с молоком, и это ты так только теперь говоришь. Да главное-то: для чужого глазу нехорошо. Нет, уж ты поварачивай оглобли! – закончила купчиха и замахала руками.

– И поворочу… Что лаешься да как ветряная мельница крыльями машешь! – огрызнулся кучер и стал уходить. – Хозяйка! Десять целковых вместо пятнадцати возьму! Место-то уж мне очень понравилось, да и работа на руку! – раздался его голос из другой комнаты.

– Сгинь, пропади, окаянный!

– Так пусть же тебя сегодня ночью мазурики обворуют! – хлопнул дверью кучер.

– Ох, ох! Что он сказал! – застонала купчиха и упала на диван.

Старухи со всех ног бросились к ней.

По первому снегу

Только что выпал первый снег. Воскресный вечер. Из ворот одного из домов на Разъезжей улице вышли купец в еноте и купчиха в лисьем крытом сатантюрком салопе. Купец пропустил жену вперед, и они поплелись гуськом по тротуару.

– Ах, как ты, Пелагея Вавиловна, обсиделась дома-то, – говорит купец, смотря ей вслед. – Даже ниже ростом от этого самого стала. Видно, у тебя все суставы осели. Шутка ли: две недели за форточку даже не выглядывавши. Делай скорей ножной променаж на манер маршировки.

– Уж и две недели! – откликается купчиха. – Выдумаете тоже! Повзапрошлую субботу в баню ходила.

– Так опять-таки: повзапрошлую субботу. Разминай, разминай суставы-то, чтоб к земле не расти. Действуй ножным инструментом! Поди, у тебя все гайки-то даже заржавели и винты плохо действуют. Раз-два! Раз-два! Правой, левой! – командует купец. – Ну, что ж ты стала?

– Да не могу, Тихон Игнатьич. Надела новые сапоги, а они по снегу и разъезжаются.

– Ну, хоть до извозчика на всех парах действуй.

Купчиха зашагала и упала.

– Нет, тебя совсем к земле тянет, – порешил купец, поднимая ее, и повел за руку.

На углу стоял извозчик в санях.

– Обнови, купец, первопутку-то! – крикнул он.

– Затем и вышли. Коли недорого возьмешь – вези, – откликнулся купец.

– Под орган куда-нибудь, в трактир, чайку поклевать пусть он нас свезет, – откликнулась купчиха.

– Что тут под орган! Под орган успеем. Надо, чтобы воздушком тебя спервоначалу пообдуло. А то долго ли до греха? Пожалуй, и моль тебя съест.

– Коли ежели вы выколачиваете, то никогда не съест, – пошутила купчиха.

– Так куда же, ваше степенство? – приставал извозчик.

– Постой, погоди, дай мозгами-то раскинуть. Вдруг не придумаешь. Ну вот что: свези ты нас на новый мост, а оттелева в «Палкин», под орган, что ли. Сразу четырех бобров убьем: первопутку обновим, мост посмотрим, лектрическое освещение поглядим и чайку с органными колоколами попьем. Ну?

– Три четвертачка положите.

– Да ты крестил ли лоб-то сегодня? Три четвертачка! Полтину ежели тебе прожертвовать, так и то офицерская ряда.

– Ну, садитесь, – откинул полость извозчик. – Эх, купец! Ведь первопутку-то нам Бог только раз в год дает.

– Постой, прежде всего, широки ли санки? А то, пожалуй, не усядешься. У меня в сиденьи три четверти, да у жены то же самое, а ведь вместе-то шесть четвертей будет.

– Санки широкие. Других таких и не найти. Смело садитесь!

Купец и купчиха сели и поехали.

– Важно! – восхищался купец. – Дыши, Пелагея Вавиловна, набирай воздуха-то да и глотай. Ну, что ты дух запираешь? Я тебя проветрить повез, а ты… Ах, леденец те в горло!

– Зачем же вы ругаетесь, Тихон Игнатьич. Лучше с блезиром ехать.

– А затем, что ты дышать боишься. Разевай рот-то шире да и вдыхивай. Зимой мух нет, в рот не влетят.

– Да уж шире я не могу. У меня рот маленький.

– Врешь, врешь! Коли до пряника дело дойдет, так какой угодно запихаешь, а тут рот мал.

– Извольте, для вас я выкажу свое согласие, только ведь поперхнуться можно.

– Ничего, мы с извозчиком в загорбок поколотим, коли поперхнешься.

– Ну вот я и вздохнула. Теперь даже под сердце струя прошла. Довольны вы? – спросила купчиха и сделала паузу. – Тихон Игнатьич, отчего это так полозья у саней зудят?

– Летний путь с зимним борется, сударыня, – отвечал извозчик. – Зимний прошел, а летний его не допущает – вот и скрежет по камню.

– Тихон Игнатьич, а не опасно на новом мосту-то? Не провалимся мы?

– Ну вот! Зачем же провалиться, коли проба была. Сам городской голова пробовал.

– Да он грузен ли, голова-то? Может, так себе, тоненький да маленький.

– Недоумок! Да ведь он гирями пробовал. Потом транспорт с каменьями пустили.

– Ну, то-то. А то ведь в нас двоих двенадцать пудов, да ежели еще санки да извозчика прихватить…

– Вихлянскую чугунку намерены по мосту-то пущать, так как же ты в трех человеках с лошадью сумлеваешься? Дыши, Пелагея Вавиловна, дыши! Не забывай, для чего я полтину серебра прожертвовал. А то что ж это за променаж без дыхания? Видала, как в Зоологии тигра рот разевает? Вот и ты так разевай.

– А новое-то освещение на мосту не опасно? Не лопнет оно?

– Зачем же ему лопаться? Видала в саду «Ливадия» фонари? Так вот одна и та же аллегория, только на мосту столбы понадежнее.

– Два полковника мост-то строили, так зачем же ему проваливатъся и лопаться? – успокаивал купчиху извозчик. – Один полковник штатский, а другой военный.

– Кто же штатский-то полковник? – спросил купец.

– А Яблочкин этот самый. На нем штатский полковнический чин. Он, сказывают, в заграничной земле и в штатской войне воевал. Там повоевал, а сюда на мост фонари приехал ставить. Вот, сударь, говорят, ведь из простых мужиков он, этот самый Яблочкин-то; на газовом заводе близь Новой канавы работал, и вдруг ему в нощи видение: иди и жги новый газ, а вот тебе и все снадобья, из чего его делать. Ну, за этот лектрический газ сейчас его в штатские полковники…

Въехали на мост.

– Дыши, Пелагея Вавиловна. Накачивай вовсю!

– Дышу, дышу. Так это мост-то хваленый! – воскликнула купчиха. – А я думала…

– Ну, что думала? Думала, что он из бархату с золотом?

– Да он совсем как Николаевский, так что ж тут удивительного!

– А ты, верно, хотела бы, чтоб на нем шарманки играли и облизьяны прыгали?

– Да уж разговоров-то много было.

– Разговор дела не портит. Ну, извозчик, вези обратно. Да с горки-то скати нас с градом. Тут дорога легкая. Держись, Пелагея Вавиловна! А главное – дыши поспособней. Раздувай мехи-то, не бойся, теперь уж и трактирная пристань недалеко. Там чайком запьешь.

– Васька! Услужи купцам и прокати их во все удовольствие, а они мне за это на шкалик прожертвуют, чтоб первопутку спрыснуть! – крикнул извозчик и стегнул лошадь кнутом.

Санки быстро помчались с горы моста.

Общество для покровительства детям

В Александровском рынке на пороге одной из лавок с готовым мужским и женским платьем купец учил уму-разуму своего лавочного мальчишку. Сбив с него шапку и вцепившись ему в вихры, он показывал, «как белье полощут». Мальчишка выл, а стоявший против лавки разносчик с лотком яблок, смотря на эту сцену, приговаривал:

– Прибавь, прибавь и от меня ему на пряники. Он даве у меня, чуть только я отвернулся, яблоко с лотка спер.

Публичное учение мальчишек уму-разуму – происшествие для рынка, в сущности, очень обыкновенное, но на этот раз к купцу-учителю подошел сосед по лавке и шепнул:

– Доримедонт Федосеич, удержи граблюхи-то свои, а то, не ровен час, пройдет мимо член общества покровительства да и притянет тебя за жестокое обращение.

– За жестокое обращение! – отвечал купец, отряхая руки от приставших к ним волос. – Да что ж он, скот, что ли, что за него покровительственное общество будет заступаться? Вот ежели бы он был лошадь…

– Я не про скотское покровительство говорю, а теперь особое общество для покровительства детям. Так же притянут на цугундер, как и за скота, а потом либо штрафом доймут, либо изволь на казенные хлеба садиться.

Купец недоверчиво посмотрел на соседа.

– Мели, Емеля, твоя неделя! – сказал он.

– Что мне молоть! Я дело говорю. На, смотри, – возразил сосед и, вытащив из кармана газету, таинственно показал ему. – Да вот что, – прибавил он, – пойдем-ка в трактир. Обширно потолковать нужно по сему случаю.

– От трактира никогда не отказываются, а только что ж там такое у тебя за симпатия?..

Вместо ответа, сосед подмигнул глазом и сделал знак, чтоб он за ним следовал.

Пришли в трактир и забрались в самую дальную каморку. Сосед плотно притворил дверь.

– Фу, как сердце-то играет, словно овечий хвост! – проговорил купец. – Да говори, что у тебя там стряслось? Видно, опять напасть какая?

– Пожалуй, что и напасть. Возьми и прочти.

Сосед положил на стол газету. В ней было отчеркнуто карандашом известие об открывающемся обществе покровительства детям. Купец прочел.

– Делать-то нечего – вот и затевают механику, – сказал он. – Только что ж ты мне насчет Федюшки-то глаза колешь: нешто он дитя? На него вон кухарка жалуется, что он ей проходу не дает и все заигрывает. Хорошо дитя!

– Там эту самую механику не докажешь, а несовершеннолетняя тварь – ну, значит, дитя. Да дело не в том, а какова музыка! У тебя шесть штук лавочных мальчишек и у меня пяток, у тебя мастерская для дамских готовых вещей с девчонками-ученицами и у меня то же самое. Ведь теперь покровительственные-то члены по квартирам шляться начнут да будут вынюхивать, каким манером ребятишек колотишь, каким инструментом, какая пища и одежа, как спят и есть ли постели… Понял?

– Так неужто мальчонку с девчонкой и потеребить нельзя?

– Теребить можно, только на все на это у покровительства будут свои правила. Лошадь, к примеру, дозволяется кнутом, а что насчет того, ежели закруткой пройтись или поленом – ни боже мой; то же снисхождение и для ребятишек. Ты чем дома с ними воюешь? Каким инструментом?

– Да больше аршином, но постоянного инструмента у меня нет, а что под руку попадется. У жены же наперсток в темя идет, а подчас и скалкой.

– А у покровительства правила будут: ухвати ребенка за ухо и, ущемив его промеж колен, стегай прутом либо веревкой. Да главное-то – пища и одежда. Ведь придется, пожалуй, шубы покупать ребятишкам-то. У тебя вповалку спят?

– Неужто ж им еще двухспальные кровати с музыкой покупать?!

– Ну, вот и за спанье вповалку ответим. Придут члены обозрение делать – притянут.

– Придут, так порядок известный: десять рублей помирил и пятнадцать в гору…

– Да, может, графы и князья покровительственными-то членами будут, так подмазку-то и не возьмут. А я думаю вот что: не записаться ли нам самим в члены покровительства-то ребят? Сунул им в общество красненькую десятку – да и прав. Неужто своего члена ревизовать станут? А там, внесши свою лепту, и воюй на свободе чем знаешь: скалкой так скалкой, аршином так аршином, а то и сапожной колодкой. Окромя того, почет: член покровительства. На заседании, пожалуй, и с генералом придется рядом сидеть.

 

– А медального награждения не будет? – спросил купец.

– Почем знать, может быть, и будет. Да пойми ты, дура с печи, что вся штука в том, что на десятирублевке отъехал, да и шабаш! Ведь коли всем ребятишкам шубенки понаделать, то и двумя радужными не угнешь.

Купец зажмурился и покачал головой.

– Голова ты, Савелий Егорыч, и голова с большими мозгами! – проговорил он, махнув рукой. – Руку!

– Чего руку? Значит, в члены?..

– Самого что ни на есть взъерепенистого покровительства запишемся! Одно вот только, что на пороге лавки мальчишек учить нельзя.

– Да зачем тебе порог? Оттащил его в заднюю галдарею да и лупи втихомолку сколько влезет. Зачем при публике? Рынок – не Лобное место.

– А ежели я, к примеру, своего собственного савраса сграбастаю? Неужто и ему покровительство?

– И ему то же самое.

– Вот так уха! Значит, и свое собственное дитя теребить нельзя. А ежели мой взрослый младенец выручку охолащивает и к мамзелям тащит?

– Предоставь его в руки полицейской администрации, и пусть с него у мирового судьи семь шкур сдерут.

– Значит, и жену по нынешним временам учить нельзя?

– Жена – не дитя. Ту дуй пока, сколько влезет. Впрочем, чего доброго, пожалуй, и эту эмансипацию у нас скоро отнимут и заведут общество покровительства женам.

– Не заведут. Где же видано это, чтоб бабам потачку давать? Баба – последний сорт.

– Так в покровительство-то детям запишешься, что ли? – спросил сосед.

– Еще бы не записаться! Расчет прямой. По десятке внесем и запишем так, что будто нам на эти деньги полушубок в стукалку вычистили.

– Стало быть, теперь за наше членство выпить спрыски надо.

– От спрысок никогда не отказываются. Зачем утробе сохнуть? Ее надо промачивать. Молодец! Тащи сюда графинчик с бальзанчиком!

Через пять минут купцы чокались рюмками.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru