Николай Лесков
Зимний день
XI
Молодой Валериан собственноручно запер дверь за дамою и, возвратясь в гостиную, вынул из кармана панталон скомканные деньги и начал их считать.
Из-за двери, на которую Валериан указал гостье, в самом деле послышался голос его матери. Она спросила:
– Ты что-то делаешь?
– Да я уж сделал.
– Ты можешь купить «промышленные»: все уверяют, что они к весне сыграют вдвое.
– Maman, я знаю кое-что повыгоднее.
– А что такое, например?
– Ну, мало ли! Теперь ведь посыпают персидским порошком ростовщиков, и даже наш «взаимный друг» Michel окочурился… В их место нужно же нечто новое.
– Вот то и есть, но что же именно?
– Ах, maman! Это возможно только тому, кого, как меня, считают беззаботным мотом, у которого нет ничего за душою.
За дверью что-то резали и положили ножницы.
– Вы, maman, что-нибудь шьете?
– Да, мой сын, я зашиваю свои дыры, я чинюсь… подшиваю лохмотья, которых не хочу показать моей горничной.
– Это, maman, очень благоразумно и благородно.
– Но неприятно.
Юноша хотел что-то ответить, но промолчал, и только кадык у него ходил, клубясь яблоком.
За дверью опять послышалось, как что-то отрезали ножницами и снова положили их на место, и в то же время хозяйка сказала:
– Я думаю, что ты гораздо больше бы выиграл, если бы помог дяде Захару поправить увлечения его молодости. Лука это наверное бы оценил и стал бы принимать нас.
– Очень может быть, maman, но я ведь не самолюбив и не падок на то, чтобы хвалиться, где меня принимают.
– Но он бы тебе просто дал много денег.
– Что ж, я очень рад, но только как это сделать?
– Надо взять бумагу, которой боится дядя Захар.
– То есть, милая мама, ее ведь надо украсть!
– У тебя такая грубость, что с тобой нельзя говорить.
– Maman, я ничего не грублю, а я только договариваю то, чту надо сделать.
– Неправда. Эта женщина сама все тебе сделает.
– Э-э! ошибаетесь! Эта женщина есть превосходный агент и превосходный математик, но ее же не оплетеши.
– Однако же она считает тебя игроком и мотом.
– Да, maman, но я употребляю очень большие усилия, чтобы устроить себе такую репутацию, только из-за того, что это должно сослужить мне службу при новом курсе.
– Сказать по совести, я ничего не понимаю, для чего это нужно.
– А кажется, что проще! Все уже вкусили «доблего» жития, и оно, наконец, надоело… Что делать? Род людской неблагодарен и злонравен… Felicitas temporum[8] откланивается… Нужен реванш… есть потребность в реакции…
– И что же будет в реакции?
– Это, maman, еще неясно, но известно всем, что явления не повторяются, а после дождичка бывает вёдро, и потому прослыть мотом и кутилой теперь все-таки выгодно – это значит обнаружить в себе известную благонадежность, которая пригодится очень скоро.
– А вы уже на всё готовы!
– Как же вы хотите иначе? Ведь мы же так и натасканы, чтоб быть на все готовыми.
– Скажи, однако, как не мудрена ваша мудрость!
– Ах, maman, что такое нам мудрость? Уж фельетонисты, и те где-то вычитали и повторяют, что «блага мудрость с наследием», а ведь вы с папашею нам наследия не уготовили.
– Христианские родители и не обязаны снабжать вас наследием.
– Нет-с, извините-с, обязаны!
– Где же это сказано?
– А вот в «премудрости Павла чтение», на которое любят ссылаться; там это и сказано: «не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей».
– Это что-нибудь из толстовского, в простом этого нет!
– Извините-с! Не угодно ли посмотреть в самом в простом второе послание к коринфянам двенадцатая глава?
– Откуда ты все это знаешь, где и какая глава?
– Га! интересуюсь-c!Я хочу этим побить Толстого!
– Так и бей! Это прекрасно тебя выставит.
– Позвольте-с, – придет время.
– Какого еще надо время: он надоел.
– Прекрасно-с, но ничего не надо делать даром… Из их похвал не шубу шить. С тех пор как изобретены денежные знаки, за всякие услуги надо платить: я из руки выпускаю услугу, а ты клади об это самое место денежный знак.
– Но ты бы мог и получить наследие.
– Ах, вам все не идет из головы дядя Лука!
– Именно не идет.
– Ну, я вас успокою: с наследством этим все кончено: «оставь надежду навсегда!»
– Ты этого не можешь знать.
– Нет, знаю. Я это купил, родная, у нотариального писаря. Все отдано на «питательные учреждения» и «открытое научение».
– Ты шутишь!
– Нисколько-с.
– А Лидия?
– Ей не нужно; она не хочет возбуждать зависти и ссор и отказалась.
– Вот дура! И вредная! не отдала родным!
– Но этого нельзя допустить!
– Не надо бы-с!
– Что ж делать?
– Надобно спасаться, чем знаете, хоть даже чудом!
– Теперь ты веришь в чудо?
– О да, maman!.. Я верю во все, во что угодно: я жить хочу.
И жить, я чувствую, я буду!
Хоть чудом, – о, я верю чуду!
Я вам даже нечто и больше скажу, но это между нами.
– Пожалуйста.
– Надо проводить нового чудотворца.
– Какие пустяки!
– Нет-с: это надо. И у меня такой есть!
– Но что же он может делать?
– Не беспокойтесь!.. маленькие вещицы он уже делает, и очень недурно, но надо его хорошо вывесть и хорошо рекомендовать. О, я знаю, что надо в жизни!
XII
Мать и сын умолкли. Казалось, они оба вдруг устали от всех перебранных ими впечатлений и тяжести такого решения, после которого каждым из них ощущалась потребность в каком-нибудь внешнем толчке и отвлечении, и за этим дело не стало. В эти самые минуты, когда мать и сын оставались в молчании и ужасе от того, на что они решились, с улицы все надвигался сгущавшийся шум, который вдруг перешел в неистовый рев и отогнал от них муки сознания. Валерий все еще был погружен в соображения, но хозяйка встревожилась и оживилась: она выбежала в беспорядочном туалете в гостиную, бросилась к окну и закричала:
– Смотри, какая толпа!
Валериан лениво потянулся как бы спросонья и отвечал сквозь зубы:
– Нелепая толпа, maman, не стоит и смотреть!
– Да, но, однако, это трогательно!
– А я так думаю – нимало.
– Но да, но все-таки ведь это вера!
– Не знаю, право!
– А вообрази, наш швейцар: он, должно быть, совершенный нигилист.
– Он, кажется, когда-то славился другим.
– А именно?
– Он помогал переводить нигилистов. О нем знает ваш генерал.
– Но как же, – я его спрашиваю, – что это значит? А он отвечает: «Необстоятельный народ-с мечется, а не знает чего».
– Он, однако, умно вам ответил.
– Ну, полно, пожалуйста! Но что за глупые, вправду, чего они все разом хотят?
– Вероятно, они хотят, чтоб их вытолкали и побили.
– И какие гадкие: испитые, оборванные!
– Ну да, труждающиеся и обремененные. Тут, верно, где-нибудь Jean или Onthon.
– Гляди, пожалуйста: вот и эта бойкая женщина, на которую жалуются. Взаправду, смотри, как она их царапает!
Валериан встал и оживился.
– А-а! – сказал он, улыбаясь, – вот к этой я неравнодушен. Это личность с характером, ее зовут как-то вроде Елизавет Воробей; она вывозит знаменитость в свет, и бьет, и царапает ту самую публику, которая сделала им всю ихнюю славу. По-моему, она да Мещерский только двое и постигли, что нужно людям, которые не знают, чего хотят. Пойду смотреть, как она этих олухов лущит!
Valerian вышел в переднюю, где было темно, но у лампы возилась со спичками та самая красивая горничная с китайскими глазками, которая несколько времени назад ласково позволяла генералу целовать ее в шейку. Увидав ее, Valerian поморщился и стал надевать перчатки.
Девушка бросила спички и хотела уйти, но опять остановилась. Она была неспокойна, и лицо ее разгоралось и принимало дерзкое выражение.
Молодой человек это заметил и, вскинув на голову фуражку, стал сам надевать без помощи свое пальто.
Девушка посмотрела на него искоса и решилась ему помочь. Она взяла у него из рук пальто, но едва лишь он начал вздевать его в рукава, как она бросила пальто на пол и исчезла за вешалкой, где была маленькая дверь в каютку, служившую ей помещением. Из этой каютки на парадную лестницу выходило маленькое зеркальное окошечко, затянутое голубою тафтой.
– Свинья! – прошептал вслед ей Валериан и, подняв с полу пальто, отряхнул и надел его без посторонней помощи, а потом, выйдя на лестницу, торопливо побежал вниз по ступеням. Но быстрота его не спасла, и вслед ему из окна раздалось:
– Ишь, сгорбил как виноватую спину! Думает, не знаю, куда поспешает! Драть бы вас с вашим старухам-то!
Но Валериан убегал и старался не слушать о том, чего, надо думать, он заслужил.
XIII
Внизу лестницы встретились два брата: Аркадий и Валерий, «рохля» и «живчик». Аркадий (рохля) был старше Валерия (живчика) лет на шесть и гораздо его солиднее. Он был тоже породистый «полукровок»: как Валерий, пухлый и с кадыком, но как будто уже присел на ноги. С лица он походил разом на одутловатое дитя и на дрессированного волка. От него пахло необыкновенными духами, напоминавшими аромат яблочных зерен.
Дверь материной квартиры рохля нашел незакрытою. Так она оставалась после недавнего выхода Валериана. Аркадий презрительным тоном обратил на это материно внимание. Та пожала плечами и сказала:
– Что ж делать? Мы ведь даже не вольны в нашей прислуге. Принять и отпустить человека – целая процедура, и люди это знают и не боятся, а позволяют себе все что угодно.
Аркадий перебил:
– Надо, чтобы Валериан не ставил себя в такое положение, чтобы зависеть от женщины! Мать махнула рукой и сказала:
– Ах, уж оставь говорить против женщин!
Из комнатки за вешалкой как бы в ответ на это слышалось тихое истерическое всхлипывание.
Хозяйка встала и заперла эту дверь и снова села.
– Я всегда буду говорить, что женская прислуга никуда не годится, – произнес тихо Аркадий.
– Она дешевее и полезнее, – отвечала мать.
– Зато вот и терпите ее выходки.
– Ах, я уж и не знаю, от каких выходок хуже! Мне кажется, от всех этих впечатлений можно сойти с ума!
– Это всегдашняя ваша песня, maman… Но зачем вы за мной посылали?
– У меня был брат Захар… Когда ж это кончится?
– Да что такое? Дядя вечно болтает… Он известный болтун!
– Пусть он болтун, но ты не порть свою карьеру. Я за тебя дрожу!
– Да нечего вам дрожать, maman! To время, когда шантаж был развит, прошло. Теперь все в низшем классе знают, что за шантаж есть наказание, и к тому же я и сам не хочу здесь больше оставаться, где этот fabulator elegantissimus[9] невесть что обо всех сочиняет. Тетя Олимпия сама взялась мне уладить это с Густавычем. Его зятя переведут на Запад, а я получу самостоятельное назначение на Востоке.
– О, пусть бы она хоть этим загладила свой грех передо мною!
– Какой же это грех?
– Грех? Несчастье всей моей жизни.
– Ах, это что-нибудь такое, чего мы, как дети, не должны знать!
– Вы не знаете ничего, кроме того, что вас самих касается. Но когда же она тебя устроит?
– Сегодня… может быть, сейчас! Если я получу назначение, то танта Олимпия сюда заедет… Да вот и она, – добавил он, взглянув в окно на улицу, – я вижу, у подъезда ее коляска и кучер с часами на пояснице.
Рохля пошел в переднюю и открыл дверь на лестницу, по которой поднималась пожилая, очень массивная дама в тальме дипломатического фасона, который, впрочем, очень любят и наши кухарки. Под меховою тальмой, представляющей как бы рыцарскую мантию, на могучей груди дамы сверкала бисерная кираса. Дама немножко тяжело дышала, но поднималась бодро и говорила, улыбаясь, «рохле»:
– Смотри, мне скоро шестьдесят пять лет, а мое сердце работает еще как добрый кузнец.
При этом она взяла руку племянника и приложила ее к своей кирасе, а потом, войдя в переднюю, подставила хозяйке свою щеку для поцелуя и продолжала:
– Прости, я к вам на минуту: взойду, но не разденусь. Я лишь затем, чтобы вас обрадовать: Аркадий, ты назначен! Ступай, сейчас ступай благодари! Это его свяжет и отрежет ему путь к отступлению.
– Сейчас, ma tante, – отвечал Аркадий и стал искать свое пальто.
Из-за вешалки показалась оправившаяся горничная, но Аркадий судорожно от нее уклонился и спешно вышел.
Олимпия это заметила и, входя в гостиную, сказала с улыбкой:
– Он все еще по-прежнему… такой же шут… боится женщин!
– Ах!
Хозяйка махнула рукой.
– Э, милая, не стоит думать!.. Это теперь совсем не так необыкновенно! Но хорошо, однако, что il ne met plus de manchettes.[10] Теперь он все-таки похож как все люди. Но, однако, adieu! Я к тебе, может быть, еще заверну поговорить по душе, а пока у меня миллион дел. Вы все ведь здесь уснули! Так нельзя! Вы просто дрыхнете, как это говорят, и притом жуете онуч… Вас надо будить! Куда ни заглянешь, везде всех надо будить. Ваш сон ужасно затрудняет все славянство. Святая Русь есть сила мира, и это будет ее имя: Silamira! Но это еще пока спящая сила! Со временем это будет не так! Тогда не надо будет приходить с Запада и толкать вас, как теперь, когда вы начинаете очень скандально сопеть и храпеть…
– Да, но у нас теперь все веруют!
– А по-моему, вы даже плохо и веруете: вы веруете все как-то сонно… точно во сне… точно вы насилу плывете и насилу веруете, и того и гляди сейчас куда-то опуститесь и всё позабудете… Прощай! До свидания!.. Ты, разумеется, уже слышала, что сделала Нина, Захарова дочь?
– Говорят, будто она… будет матерью.
– Чего там: «говорят»! Это факт! Конечно, она будет матерью… Но как это случилось?.. Ведь граф так стар и так глуп, что он женился только назло своим дочерям Гонерилье и Регане…
– Какая безнравственность!
– Нет, да ты, вероятно, еще не все знаешь? C'est un inceste!..[11] Ей поручили отвезти племянника, который еще до сих пор кадет или что-то подобное…
– О боже! Боже!
– Да, именно уж это настоящий criminal conversation de Byzance![12]
И она замотала руками и головой и пошла к двери, но хозяйка удержала ее у порога и сказала:
– Ты много сделала, что устроила опять Аркадия, но я боюсь – что, если он взаправду сумасшедший?
– Оставь и будь спокойна, – ответила Олимпия, – помни, что говорил Оксенштиерна: «Не велик ум надо, чтобы делать политику».
Олимпия прижала ладони к своей кирасе и добавила:
– Это совсем не наша обязанность, чтобы поставлять умы для всего света, а наше métier совсем иное, и оно все в том, чтобы насыпать соли на хвост всем, кто рвется вперед.
Объяснив свое призвание, дама еще раз щелкнула себя по кирасе и, встряхнув руку хозяйке аглицкою встряской, сошла вниз, села в коляску наискось против часов, торчавших на пояснице кучера, и понеслась jouer un tour de son métier[13]
