Николай Лесков
Засуха
– Правда, смущают? – повторил священник.
Опять молчание.
– Да говорите же!
Из толпы послышалось: «Нас, отец Лидор, никто не смущает, а мы как сами по своему рассудку…»
– Ну, а коли вы сами по своему рассудку, расскажите же толком, в чем дело-то?
– Да изништожь ты нам пономаря с кладбища, вот тебе самое твое первое дело. Он опивица, с ним родителям неспокойно, за то они молят Бога нам дождя не давать, и Бог твоего молебна не слушает за то, что опивицу с родителями с нашими схоронил.
Священник пустился разъяснять крестьянам, что хотя покойный пономарь и действительно был пьяница, но что он умер смертью не наглою и не насильственною, что он не самоубийца, и тело его следовало схоронить на общем кладбище, а выкапывать из могил погребенные тела без разрешения начальства нельзя, что за это всем может быть большой ответ. Крестьяне призадумались. В задних рядах сходки что-то вполголоса загомонили. Мало-помалу все стали оборачиваться на этот гомон; через несколько минут вся сходка обернулась к священнику спиною и пядь за пядью отодвигалась от него к средине выгона. Священник сел на порожке у запасного магазина, у которого собиралась сходка, и терпеливо стал ожидать: чем все это кончится? Сходка, погомонивши и помахавши руками, тем же порядком, то есть пядь за пядью, снова подошла к священнику. Весь этот маневр был произведен ею так, что как будто сходка и не отходила, а так, мялась да топотала на месте. В самом деле, вся экскурсия от магазина на выгон и обратно производилась без всякого уговора, так, по общей сметке, но священник очень хорошо понял, что мир не зря отходил на совещание и что его уж теперь прямым путем не свернешь с того, что он порешил себе.
По мере приближения сходки к магазину, у которого сидел в своей широкополой шляпе священник, гомон все помаленьку стихал; а к священнику толпа приблизилась уже в совершенном молчании.
– Ну, что же вы, ребята, порешили? – спросил священник.
Опять начались покрякивания, почесывание бород и тихие возгласы: «Господи ты, Исус Христос!»
– Ну, что ж, молчать, что ли, мы собрались? Ась! Ребята, да говорите, что ли!
– Что говорить-то, батюшка?
– Да что хотите.
– Ублаготвори.
– Как вас ублаготворить-то?
– Изништожь пономаря с кладбища.
– Да что вы в самом деле, оглашенные! Говорю вам, вот что за это будет.
Священник снова привел все резоны, мужики снова все выслушали, и снова началось молчание.
– Ну, как же? – спросил священник.
– Да так же, батюшка, одно слово: ублаготвори, мы тебе всякое удовольствие предоставим; а не хочешь, так и толковать больше нечего.
Так и разошлись.
«Успокоятся», – думал священник, а крестьяне думали другое.
II
На другое утро священник встал позже обыкновенного, взглянул в окно; на дворе дождь теплый, частый, благодатный льет как из ведра, и по лужам ходят большие пузыри, предвестники, что дождь разошелся и еще долго не устанет.
И в самом деле, проливной дождь не переставал идти двое суток. Насилу на третье утро, к рассвету, немножко развлдрило. В это же утро, на самой зорьке, полусонная батрачка разбудила матушку попадью и, поманив ее за дверь, сказала, что к ним чуть не всем миром нагрянули мужики с церковным сторожем и стоят все на выгонце перед садом и требуют к себе батюшку.
На дворе было еще очень рано; на востоке алела яркая полоса зари, и от мокрой травы поднимался довольно густой пар; все предсказывало влдро.
Выйдя на крыльцо, священник увидел церковного сторожа и двух крестьян, особенно настаивавших на «изничтожении» пономаря, – на всех их, что говорится, лица не было. Эта депутация не дала священнику сделать ни одного вопроса, и все в один голос заговорили: «Беда, выручай нас, батюшка, отец Лидор, выручай!»
Отец Илиодор так и подпрыгнул: что, говорит, светы, такое?
– Ой, и не спрашивай! Беда неминучая.
– Да что, что такое? – добивался священник.
– Мы ведь тебя не послушались.
– Ну?
– Ну, а могила-то и того…
– Какая могила? Что вы городите?
– Да пономарева-то могила… и того!
– Ну!
– И рассыпалась.
– Да ну!
– Обвалилась; дождем ее, знаешь, полило, она и провалилась.
Священника как варом обдало.
– Да вы это… твари первозданные, вы это что же такое наделали? – спросил он, собравшись с силой.
– Поди ж вот, бачка, Бог попутал.
– Да что вы сделали-то, варвары? Говорите толком, что сделали?
– Что? Знамо, вырыли.
– Пономаря!
– Ну, пономаря же, известно. Как его, бачка, теперь назад вложить, потому мы уж на это согласны?
– А?!
Священник так и присел.
– Дождь ишь заливает совсем.
– Пропащие вы теперь люди, братцы.
– То и есть – пропащие. Вызволи, бачка, пожалей сирот малых.
– Да как я вас вызволю?
– Покрой наш грех. Мы его теперь и всей душой бы назад согласны, да где взять его?
– Где же мертвец-то?
– Он, бачка, у нас весь в сохранности был в болоте за Бугорным мостом, да ишь каку полило, – сплыл, бают, – невесть куда сперло, и не найти.
Священник долго думал, мужики молчали.
– А как вы в этом случае о себе понимаете: долго ли вы можете насчет этой подлости вашей молчать?
– Батюшка, да до самого до веку!
– А село же все разве может молчать? – спросил отец Илиодор, смотря на стариков испытующим взглядом.
– Вот те Христос, смолчит.
– Не верю.
– Нет, а ты, отец Лиодор, поверь.
Из толпы выскочил серый мужичонка в рваном кафтанишке и, судорожно дергая себя обеими руками за ворот дырявой рубашонки, зачастил: «Бачка, за шкуру-то, за шкуру-то свою! За шкуру свою, батюшка, мир все смолчит!»
Священник посмотрел на говорящего. Он был в самом деле словно олицетворение обдерганного крестьянского мира, которому не за что постоять, кроме своей шкуры, и которому потому можно крепко верить, что он о своей шкуре не позабудет.
