Николай Лесков
Русское тайнобрачие

Полная версия

Глава третья

У чиновницы с тех пор, как она стала по утрам втроем чай пить, народилось много детей, и в числе оных была одна дочка, красавица-раскрасавица, не хуже матери. Помещик, лихо его ешь, глядел, глядел на нее, выбирал, выбирал ей женихов, да вдруг, в один прекрасный день, сам вздумал на ней жениться. Законные все претексты были к тому, что их можно было обвенчать, а только дядя отец Алексей больше всех законоведов знал: он, как духовник, знал грехи родительские. Да-с; он знал, что тут незаконного: девочка приходилась дочь жениху, – и как дело дошло до отца Алексея, он и уперся.

– Нет, – говорит, – не только не могу вас венчать, но обличаю вас. Бога убойтесь, сами ведь во грехе каялись, и мать ее каялась: эта девица есть ваша дочь.

Помещик рассвирепел и покатил к архиерею, а архиерей о ту пору был Г<авр>иил. Умный был человек, но любил пожить, а жить было не на что, и потому он не всегда себе господином выходил: попросту – взятки любил. Тут архиерей видит, что дело кормное, и сейчас вытребовал к себе в О<рел> дядю, отца Алексея, и спрашивает:

– Почему ты такого-то помещика на такой-то девице не венчаешь? Какие к тому препятствия?

А отец Алексей отвечает:

– Так и так, ваше преосвященство, вот что мне, как духовному отцу, известно, и вот мои причины и основания не венчать.

Архиерей задумался, покряхтел и говорит:

– Ишь ты, как ты очень много знаешь! – и отослал дядю домой, а однако и помещику, должно быть, разрешения не дал, потому что тот в соседней епархии венчался.

– Что же, – говорю, – ваш дядюшка действительно показал своего рода героизм.

– То-то героизм, зато оно ему худо и вышло. Героизма-то, повторяю, у нас не жалуют. Так это прочитать где-нибудь о герое, который действовал при царе Горохе или хоть и недавно, да только не на нашей земле, – это мы любим; а если у себя на дворе что-нибудь хоть мало-мальски с характером заведется, так и согнем его сами в три погибели. То было и с дядею: вместо того чтобы его взять да перевести на другое место от разлютовавшегося помещика, его взяли да нарочно там и оставили. И что он только, бедный, вытерпел в этом загоне: и архиерей-то его ненавидел, и консистория-то его гнала, и помещик-то его гнал, на двор его помещичий не пускали, собаками псари не раз травили и, наконец, до того довели, что он с ума сошел и, точно как та баба Химка, все, бывало, сидит, как подстреленный голубь, и стонет:

«Куда деться? Куда деваться?»

Ужасное это было зрелище. Помню его: бывало, дни и ночи все сидит в батрацкой избе, на холодной печке и все одно жалобно стонет:

«Куда деться? Куда деваться?»

В одну сторону метнется, голосит: «Куда деться?», и сейчас в другую повернет: «Куда деваться?» Все, видите, мерещились по одну руку архиерей, по другую барин. Насилу господь его вспомнил: дочернину свадьбу за дьячка справляли после крещения, да за суетами про него позабыли – он и замерз в холодной избе на нетопленной печке. Утром после свадьбы пришли к нему, а он лежит мертвый, скорчившись, и ручку крестом сложил: верно, в последнюю минуту в себя пришел и богу помолился о себе и о своих мучителях. Вот вам и пример нравственного, как вы говорите, героизма и того, чем он для нас на Руси увенчивается. Жестко, сударь, жестко на Руси геройствовать…

Рассказчик вздохнул и добавил:

– Так вот, с детства-то видев это направление и эту практику, молодое-то поколение наше и росло до того возраста, до которого нынче выросло, и выработало себе то, что у нас всего необходимее, а именно не героизм, а практицизм.

– В каком же роде?

– Да в роде некоторого, так сказать, самоуправления, или, пожалуй, если хотите, самоуправства, но только это, во-первых, вызвано необходимостию, а во-вторых, и не совсем безосновательно и не совсем бесчинно. Даже к чести духовенства сказать, оно во многих случаях действовало весьма человеколюбиво, а главное, практику выработало, которая хорошо рекомендует духовных и дает полную возможность полагаться на их ум и нравственное чувство.

– Но вот этого-то, – говорю, – я и не понимаю: в чем эта практика и ручательство?

– А в том, что кого не следует венчать, так будьте уверены – у нас не перевенчают.

– Не ошибаетесь ли вы, батюшка?

– Нет-с, я не ошибаюсь.

– Воздержусь от противоречия вам, а только в обществе об этом думают иначе.

– «В обществе»! Нашли на кого ссылаться! Что оно знает и чего ни болтает, это так называемое наше общество!

– Ну как, – говорю, – так… о всем обществе…

– А то как еще говорить о людях, которые судят и рядят о том, о чем и понятия не имеют! Или доказательств еще требуете, так они у вас налицо. Разберите-ка, венчан или не венчан этот писатель Z., с которого наш разговор пошел, – вот и не разберете. Да они даже и сами не разберут, потому что в церковь не ходят, служения никогда не видят и не знают, что над ними делают: крестят их, венчают или хоронят. Ей, право, одичали хуже диких!

И мой собеседник весело рассмеялся.

– Но позвольте, – возразил я, слегка уязвленный его насмешкою, которая мне все-таки не открывала интересовавших меня практических приемов тайнобрачия. – Надеюсь, вы, однако, допустите, что если общество неправильно судит о духовенстве, то, например, архиереи наши имеют же о вас настоящие понятия?

– Ну что же такое? к чему этот вопрос?

– Да так. Вы скажите: имеют они или не имеют?

– Может быть, некоторые и имеют.

– «Некоторые» только?

– Да, некоторые.

– Да и то «может быть». Но пусть так, пусть будет по-вашему, а вот я знаю один случай, где архиерей прямо сказал, что у него попы за деньги кого угодно «хоть на родной матери перевенчают».

– Хватил греха на душу его преосвященство: на матери венчать не станут. Да кому это и интересно на мамаше жениться… Нет, это уже очень по-монашески. А впрочем, еще нельзя ли знать, какой святитель изрек сии словеса?

Я назвал архиерея.

Собеседник мой еще веселее расхохотался.

– Что же, – любопытствую, – тут смешного?

– Да ишь кого вы цитуете? Этот господин что хотите брякнет… Ему бы, по-моему, «Весельчака» издавать. Мы ведь с ним вместе на школьной скамье сидели всегда, – шутник был. А впрочем, и то еще надо знать: о ком дело-то шло? Секрет это или не секрет: про чье это венчанье?

– Нет, – отвечаю, – теперь это уже не секрет, потому что тот, кого это касается, уже женился и опять овдовел.

И я назвал дядю Никса.

Но едва я произнес это имя, как мой собеседник в третий раз покатился со смеху.

– Право, – говорю, – не могу понять, почему все это вас так смешит.

– Да как же не смешить-с! Так вот это вы этакую-то младенческую свадьбу считаете отчаянною смелостию? Ну, поздравляю вас с знанием русской жизни. Вот оттого-то у вас, господа, по большей части и в романах-то в ваших отвлеченнее, чем в Аристофановой комедии, – все «на облаках» происходит.

– Романы, – говорю, – отодвиньте в сторону; нынче на них и спроса нет, а вы разубедите меня, что свадьба с родною сестрою первой жены не есть свадьба незаконная и рискованная.

– Что она незаконная, против этого я спорить не стану, а рискованного в ней нимало нет, да и венчал ее основательный священник, которого я как сам себя знаю. Он никогда и ни за какие благополучия рискованного дела делать не станет.

– Но вам, я думаю, надо бы подробнее знать эту пару, о которой мы говорим.

– Нечего мне о ней узнавать, когда я о ней все существенное знаю.

– Когда же вы это узнавали?

– Тогда, когда того надобность требовала. Не хотите ли поэкзаменовать: я все отлично помню, со всеми, можно сказать, деталями. Тут еще было нагажено тем, что разные большие лица были впутаны. Не правда ли?

– Да.

– И к тому же они владыку просили?

– Да, да, да.

– Помню. Брат у невесты был длинный-предлинный офицер с ученым значком.

– Был.

– Имени не помню, а по батюшке, кажется, Данилыч.

– Вы отлично помните.

– Вот он и приходил. Чудесный парень, все рассказал, по-военному: благородно и откровенно, и о своих неудачах у владыки открыл.

– И это не испугало священника?

– Нимало. Штраф, разумеется, на них маленький накинул в цене, чтобы старших не беспокоили, и все тут.

– Однако я помню, – говорю, – что этот Данилыч не сразу как-то сговорился со священником, а было два-три дня томительных.

– Неправда, всего на все один день только их просили подождать, и то это совсем не для притеснения, а уже это всегда так, нарочно, «заминка» делается.

– Для чего?

– Чтобы давальцев не отпугнуть, а в то же время справки навести.

– Какие же справки?

– Есть или нет у брачущихся недвижимое имущество или значительное наследство.

– Но зачем это священнику?

– А это в тайных браках есть самое нужнейшее. Родство или что другое, идущее только против церковных уставов, – это пустяки, а вот имущество, из-за чего все люди ссорятся, – тут надо строго.

– Будто это так важно?

– Это только и важно. Если есть родовое имение, которое могут наследовать родственники, или если дети могут быть претендентами на какое-либо родовое наследство, тогда, будьте уверены, никакой порядочный священник такого брака венчать не станет.

– А как можно это узнать?

– В тонкости узнают.

– И скоро?

– Да смотря по людям и по делу: иногда сразу же, а иногда подольше.

– С недельку или с месяц?

– О, что вы! Нет – сутки, много двое.

– Каким же образом можно собрать так скоро такие щекотливые справки, о которых люди могут всё утаить и налгать?

– Надо иметь способного справщика и содержать его, иногда даже и терпеть от него кое-что, как вот, например, некоему ближнему доводилось терпеть от этого молодца, который о дядюшке Никсе обыск делал.

– Что же, он плохой человек?

– Ужасный негодяй, но талантлив, шельма, к этим делам бесконечно. Он сюда нарочно из Киева вывезен. Там подобных артистов рассадник. Практика их вырабатывает над богомольцами. И этот все у деревянненькой церкви на Старом городе сидел для перехвата, чтобы богомольцев из Печерска на Подол не перепускать. Должность в том, что как увидит кучку «богомулов» – сейчас к себе подманит и уговорит, чтобы на Подол не ходили, а у них молились. Отличный практик. Ну вот, одному батюшке с разным наследством от брата пришлось и его сюда взять.

– Какой же у этого дельца церковный чин?

– Чин у него – церковный сторож, а ходит он за причетника.

– И по особым поручениям?

– Да, преимущественно-то по особым поручениям. По получении заказа сделаешь маленькую заминку, а он тем временем все и обследует.

– Но каким образом?

– А уж это по его усмотрению.

– А он не врет?

– Нет, для чего же? Да он всегда ведь и весь процесс и источники укажет, так что можете обсудить основательность и достоверность и того, и другого, и третьего.

– Ну, так вот, позвольте же, – говорю, – вас разочаровать.

– Сделайте милость, если удастся.

– При венчании дяди Никса решительно ни от кого ни из их родных, ни из знакомых никто таких справок не забирал.

– Верно. Наш дока свое имя недаром носит: он не так глуп, чтобы с родными жениха стал разговаривать. Он понимает, что это дело сердечное, и действует тонко – собирает источники чистые и достоверные. Ему было сказано, что вот так-то и так-то – вот этакий крупный человек желает жениться на сестре своей покойной жены, я на день заминку сделаю, а ты поди и удостоверь дело как нужно. А он отвечает: «Это можно кратко доследить, потому что у них старший дворник, Терешка, мой приятель». Если вы все ведаете, то вы должны знать: был у них дворник Терешка или нет?

– Знаю: действительно был дворник Терешка.

– Ну вот видите. Справщик взял на три бутылки пива, посидел с этим Терешкой в низке и вернулся, говорит: «Терешка сказал: можно венчать».

– Но вероятно же при этом и какие-нибудь подробности дознания были представлены?

– Как же, разумеется, были: подробности необходимы, потому что по ним видишь и судишь: верно ли и благонадежно ли все дело?

– Ну а в отношении дяди Никса, например, в чем же заключались эти подробности?

– Помнится, он рассказал так: пришел, говорит, к воротам, Терешку вызвал, пошли в низок, две пары пива выпили, а Терешка сказывает: «Ничего – дело плевое – венчать можно, господа согласные. Она, говорит, барыня к нему ласковая и теперь от любви тяжела сделалась, а все ейные братья и сестры очень желают, чтобы она с ним подзаконилась. А насчет состояния не сумлевайтесь: имениев у них нет, и что им по зиме мороженых индюшек присылали, так это от знакомых из чужой деревни. Скажи батюшке, что советую, чтобы крутил с богом».

– И это все?

– А вам что же еще надо?

– И вот это-то, вот эту болтовню с дворником вы называете справкою или сведением!

– А как же это, по-вашему, надо назвать?

– Да так и назвать, пустяками, вздором. Да вы, извините меня, я думаю, что вы шутите.

– Нет, не шучу.

– Не могу верить!

– Почему же?

– Да потому, что вы не можете не знать, что на слова таких людей, как мужик дворник, твердо полагаться нельзя.

– Нет, я этого не знаю и совсем другое думаю.

– Что же вы думаете?

– Я думаю, какие вы все жалкие, поврежденные люди, и как вы безнадежно повреждены в самом своем корне: в вере в ум и в доблесть русского человека. Кто, какой злой дух или какой лихой опыт дал вам право так низко судить о нашем умном и добром народе? И сторож-то вас обманет, и дворник обманет, и, наконец, уже и я, поп, вас обманываю, – шучу, видите, а не правду вам сказываю…

Батюшка закачал укоризненно головою и добавил снисходительно:

– Ах вы, господа, господа теоретики. Постыдились бы вы этого своего неверия в русского человека да не давали бы другим повадки утверждать, что мы сами со бою ничего путного учредить не можем. Тьфу! что за гадость, что за недоверие к русскому человеку, даже в том случае, если он дворник, которому сама полиция верит больше, чем любому ученому и литератору.

Сказав это, батюшка опять плюнул, и плюнул так решительно, как мог плевать только известный Костанжогло, и затем тихо проворчал:

– Недоверие, везде недоверие, на всякое время и на всяк час это проклятое недоверие. Оттого и заводятся всякие портные, что без узла шьют.

– То есть вот этого-то я и не понимаю: отчего же они заводятся?

– Да от боязни живых сношений с людьми и от возни с одною бумажною хитростию. И как все это сложно, и непрочно, и какою хитрою механикой пахнет – вообразить гадко. Я уверен, что если я вам сейчас это разъясню, то вы увидите, какие преимущества имеет простота везде, не исключая и тайнобрачия, где она должна быть хвалима перед всеми иными хитростями, в которые теперь жалостно уловляется немало людей, имущих только образ венчания, но силы оного лишенных.

Я весь обратился во внимание, к которому усиленно приглашаю теперь и моего читателя.