Николай Лесков
Город Краков
Радушно, мило и обязательно исполнили эти два очень просвещенные человека свое гостеприимное обещание. Они мне подарили целых два дня. Водили меня преусердно всюду. Из всего мною виденного в Кракове замечательных вещей очень много. Знаменитая в польском крае библиотека, о которой я, впрочем, ничего не могу сказать, хотя и осматривал ее довольно внимательно; но, как известно, библиотеки недостаточно осматривать. Дворец прежних королей польских (Pałac Królów Polskich na Wawelu) необыкновенно красивое готическое здание, обращенное теперешним австрийским правительством, после взятия Кракова, в казармы для австрийских войск, занимающих Краков. Дворец запрещено осматривать, и у всех его входов стоят часовые. Можно видеть только дворцовую церковь и находящуюся под ней усыпальницу королей и достопримечательных людей польской истории. Церковь выше всякого описания: она очень велика; детали ее чрезвычайно соразмерны; вся она полна изящнейшими произведениями скульптуры и живописи. Смотришь на нее и не насмотришься. Особенно поразили меня целые сцены из польской истории, иссеченные из белого мрамора, и неподражаемые изваяния святых. В усыпальнице стоят королевские гробы, на которых очень много серебра, и довольно простой гроб польского героя Косцюшки. Говорят, что австрийская финансовая администрация, назад тому несколько лет, протянула было свои ручки к королевским гробам, но галицийские поляки сложились, внесли в австрийскую казну столько серебра, сколько эта казна надеялась получить, обобрав усыпальницу, и отстояли таким образом гробы своих королей. Теперь на гробах, говорят, есть клейма, положенные в знак того, что серебро гробов составляет собственность не казенную. Мне повторяли этот слух несколько человек, но я все-таки за полную достоверность факта, разумеется, не ручаюсь. В этой усыпальнице все содержится в большом порядке; везде все чисто, ни пыли, ни сырости, ни плесени. Церковные сторожа, провожающие в усыпальницу, очень почитают это место и с гордостью читают над каждым гробом заученную ими историю лежащего здесь мертвеца. Только перед Косцюшкою ничего не говорил чичероне. Он поставил на его гроб подсвечник с восковым огарком и сказал: «Это Косцюшко!» Мне кажется, что и на гробе, в ногах, написано только одно простое слово, это слово есть: «Kościuszko». Костелов римско-католических в Кракове тридцать четыре, греко-униатских один и евангелических один. Из римско-католических замечательнее всех прочих костел panny Maryi и św. Anny. Описывать здания вообще очень трудно, и я не буду описывать прекрасных костелов св. Девы и св. Анны. В костеле p. Maryi я был во время литургии, которая отправлялась с удивительным великолепием. Служило шесть священников, и пел прекрасный хор с аккомпанементом прекрасного органа. Главный алтарь, о котором так много говорят в католических славянских землях, действительно очень хорош. На нем, необыкновенно искусною резьбою из дерева, изображено успение Богоматери. Над резьбой этого алтаря двенадцать лет трудился краковский художник Вита Ствоша (Wita Stwosza) и окончил его в 1489 году. Пишут и говорят, что такого художественного резного изображения нет уже нигде; что это arcydzieło rzeźbiarskie.[3] Я только могу сказать, что резные фигуры этого алтаря, сделанные в натуральную величину, так живы, так осмысленно поставлены, что кажется, как будто вот, вот они переменят свое положение, и склоняющаяся к земле св. Дева упадет на руки поддерживающих ее апостолов. Еще здесь замечательны окна из цветных стекол, изображающих прозрачные фигуры святых; но всего замечательнее, по-моему, общий художественный план громадного костела, в котором ничто не давит своею громадностью. Хоры, альковы, бесчисленные арки, переходы, боковые алтари, все это в общей гармонии с целым прекрасно, изящно, восхитительно. В воскресенье здесь были страшные массы народа, и все-таки просторно, тогда как в костеле св. Анны уже тесно. В костеле panny Maryi места для женщин устроены по бокам одного главного прохода к главному алтарю. Женщины сидят группами в несколько рядов, один ниже другого, до самых ступеней. Эти женщины виноваты, что мои глаза не нашли фресок, которых я должен был искать под потолком. Мои грешные глаза клонило долу, и зато на доле я заметил не одних женщин: я заметил между ними также собак – настоящих, четвероногих собак, с хвостами, остриженными задочками и лохматыми ушками. Я до сих пор нигде не видал собак в церкви, и это мне случилось первый раз в краковском костеле panny Maryi. Собаки некоторые спят на раскинувшихся платьях своих хозяек, а остальные сидят на задних лапках и преумильно смотрят по сторонам. Краковяне, сколько я могу судить по разнообразным встречам, вовсе не спешат заявлять своего негодования к нашему племени и даже зовут нас не россиянами, а русскими или москалями. В Кракове я столкнулся с Брониславом З—м, который около 12-ти лет служил солдатом в одном из отдаленных сибирских баталионов и освобожден только по вступлении на престол нынешнего Государя. Бронислав З—ий с обширными сведениями и недюжинными дарованиями. Ему теперь лет под пятьдесят, он слаб и хил, беспрестанно кашляет и жалуется на мучительные боли в голове; но живые, серые глаза его горят энергией и беспредельною добротою. Он очень много знает о России вообще, и в особенности о зауральском крае и о Сибири, и с величайшей похвалой говорит о сибирском народе. У кракусов, впрочем, вообще резонно говорят о русском народе (то есть о москалях) и никогда не усиливаются выдвигать на сцену вопросы племенные и религиозные. В первом случае обыкновенно ограничиваются тем, что «москаль не немец, с ним еще можно жить; он нас не снемчит, как пруссаки Познань», а о религиозной «схисме», которою так заняты польские либералы во Львове, и совсем не думают: «это ксендзовские штуки», говорят кракусы, «нам какое дело, кто как молится». Мне кажется, что оснований краковской толеранции можно искать и в особенностях занятий краковского поляка. Поляк с Волыни, Подолии или восточной Галиции – по преимуществу пан, обыватель, помещик; краковский же поляк – ремесленник, купец, торговец. У первого живут традиционные остатки какого-то католического рыцарства, польского шляхетства; у второго торговые сношения сгладили традиции аристократизма, приучили делать дела, а не споры. Кракусы, например, с ужасным соболезнованием говорят, что прусаки «снемчили» Познань; что уж в польских семьях нередко говорят между собою по-немецки, а в рабочих классах есть люди, совсем забывшие польскую речь. «Но, – прибавляют они с болезненным вздохом, – кто же виноват этому? сами познанцы. Пруссаки, надо говорить правду, хоть враги нам, но ни в чем нас не обижают. Кроме школ наши поляки могли бы все вести там по-своему, да не ведут. Пруссаки побивают их не кулаком, не тюрьмой, как австрияки, а трудом, разумом, конкуренцией. Жаловаться и хотел бы, да не на что. Поляк так же свободен в Познани, как и пруссак, и уж немчатся они не по прусской вине. Конечно, школы не так устроены, как бы хотелось, да вон посмотрите-ка на чехов, на моравов, уж там наши покровители австрийцы шага не дают ступить, а найдите-ко онемченного чеха или чешку! Чех везде славянин; в рекруты его возьмут; десяток лет он таскает австрийский мундир, а все вернется чехом домой. В Познани же немало примеров, что поляк вернется из королевского войска и с матерью уж не хочет говорить по-польски. „Забыл, – говорит, – на службе; будем говорить по-немецки“. Вот оно, что прусская ласка-то делает! Она злее австрийского гнета вынародливает польскую Познань». Теперь, однако, и Австрия берется за эту же систему. С самого переезда австрийской границы я просто поражен наружным либерализмом габсбургского правительства. Ни во Львове, ни в Кракове полиция, кажется, ни во что не мешается: ее просто как нет. Пойте, курите, кричите, танцуйте на улицах, усаживайтесь тут же на улице у дверей погребка пить свою кружку пива – никто вам ни слова не скажет. Только на могилу Косцюшки не ходите да не демонстрируйте. На окнах выставлены карикатуры, свидетельствующие, что Австрия нимало не беспокоится об ограждении репутации своих державных соседей. Все это она позволяет забранным ею полякам, но, разумеется, таким образом рисуется своим либерализмом. Русские самые горячие издания у кракуса тоже всегда под рукой, но он ими не пользуется. Я не встретил в Кракове ни одного человека (кроме Бр. З-го), который понимал бы нашу речь или умел читать нашу печать. О войсках наших здесь ничего не говорят; помнят только, что русские войска были здесь и стояли вместе с австрийскими. Вообще народ в Кракове мне показался очень добрым и толерантным. В нем живы все хорошие характеристические черты польского духа, кроме аристократизма и некоторой узости племенных или религиозных понятий. Тому, кто хочет добросовестно и близко познакомиться с западным славянским миром, очень полезно из клерикально-междоусобного города Львова ехать в живой, кипучий деятельностью Краков. Человеку, незнакомому с польским народом, нехорошо расставаться с поляками прямо в Львове, где напрасно сердятся на русских литераторов, что они держатся немецкого названия, употребляя, вместо слова Львов, имя Лемберг. Можно думать, что у самих львовцев-патриотов есть скрытая симпатия к этому названию. Есть такие приметы.
