Николай Лесков
Борьба за преобладание (1820–1840)
Глава пятая
«Обер-прокурор, пошатнув опору синода (Филарета), стал действовать решительнее: он изменял резолюции и определения святейшего синода и затевал ограничить архиерейскую власть». Важнее всего в этом роде было то, что Нечаев совсем было исторг из их рук ведение «архиерейской кандидатуры».
Здесь рассказывается характерный случай из борьбы обер-прокуроров с архиереями и со всею откровенностью излагается мало кому известный «процесс архиерейской кандидатуры».
«Открылась вакансия архиепископской кафедры; надобно было избрать и представить на высочайшее утверждение кандидатов. Процесс архиерейской кандидатуры таков: синод ищет по своим спискам достойных и, соображаясь со старшинством, с познаниями и опытностию, равно и с местными особенностями вакантной епархии, назначает трёх кандидатов, предоставляя окончательное назначение выбору государя императора. Но чтобы государь знал, на кого из представляемых обращает синод своё мнение преимущественно, предоставлялось обер-прокурору приложить ко всеподданнейшему докладу записку о том. Как вакансия открылась в епархии второклассной, то на кафедру её рассудили перевесть архиерея-епископа, а в епископа избрали из архимандритов и на обе кафедры представили по три кандидата, объяснив словесно обер-прокурору, кого из них синод признаёт более достойным».
В существе дела представление трех кандидатов – была только одна проформа, а главная всему суть состояла именно в том «словесном объяснении, кого синод признаёт более достойным». Выбор, стало быть, падает собственно только на одно это лицо, а два остальные его лишь декорируют… И при таких условиях очень легко понять, как важно, чтобы обер-прокурор имел хорошую память и добрую совесть. Всё назначение зависит от того, чтобы он точно доложил государю – кто из трех именуемых для проформы кандидатов есть настоящий избранник.
Мы почти теперь только понимаем всю ту горячность, с какою покойный волынский архиепископ Агафангел Соловьев, в известной своей отповеди на предложения духовно-судебной реформы, говорил о преимуществах, предоставляемых обер-прокурору его правом подносить к трону решения синода, тогда как синодальные члены таковым правом не пользуются, и потому не знают, в каком виде суждения их докладываются монарху.
Можно ли было предвидеть от этого серьёзные опасности, какие предвидел покойный Агафангел, усвоивший себе ещё с молодых лет репутацию большого «политикана»?
Если судить по прошлому, то следующий случай, помимо своего исторического значения, может пролить свет на упомянутые опасения.
Глава шестая
У обер-прокуроров того времени – даже самых кичливых – почти всегда бывали партизаны «из среды начальствующих монахов», т. е. из таких, кои сами метили в архиереи и старались иметь обер-прокурора на своей стороне. По отношению к членам синода эти лица вели себя иногда очень предательски, но обер-прокурора держались, и недаром. Расчёт их был верен и лица их не постыжались. Следующий случай, который мы сейчас же расскажем, представит убедительнейшее доказательство, что мог сделать обер-прокурор и на какую дерзкую отвагу способны были наши высшие чиновники перед лицом даже такого грозного государя, как император Николай Павлович.
«Обер-прокурор (Нечаев) составил себе партию из начальствующих монахов и, передавая доклад на высочайшее рассмотрение и утверждение, выставил в записке достойными не тех, кого синод назначил», т. е. солгал государю.
«Выставил в записке», а не на словах доложил. Это произошло потому, что в то время (до Протасова) обер-прокуроры ещё лично государю не докладывали, а вносили свои доклады в кабинет императора через статс-секретаря. Следовательно, что синодалы сказали Нечаеву, то этому последнему приходилось написать на записке, которую докладывающий статс-секретарь обязан был подать императору.
Нечаев при исполнении этого не побоялся пословицы, что «написанного пером не вырубишь топором», и обманул государя самым дерзким и самым возмутительным образом. Он написал его величеству совсем не те имена, которые ему произнесли члены синода, а назвал другие имена лиц, которых он один своею единоличною властью хотел вывести в архиереи и действительно вывел.
Наглость Нечаева в обмане строжайшего из государей была так велика, что он не только не стеснялся оставить след своей дерзкой лжи на бумаге, но даже имел уверенность, что всё это сойдёт ему безнаказанно, и тут же опять не ошибся.
Глава седьмая
«Государь, разумеется, утвердил доклад по записке обер-прокурора и доклад сошёл с собственноручною высочайшею резолюциею: быть такому-то и такому-то». То есть государь назначил быть тем, которых подставил ему самовластно Нечаев, вместо тех, кого считало достойнейшим полное собрание святейшего синода.
Это необходимо должно было вызвать негодование в членах синода и произвести бурю, которая должна была сорвать с дерзкого нахала вскинутую им на себя не по плечу епанчу.
Кажется, и в самом деле непременно надо было ожидать чего-нибудь крупного и даже грандиозного – достойного высокого сана мужей, которые были так дерзко и так смешно унижены.
Пусть неприятный пример одного из них (Филарета Дроздова) был им и памятен, но Филарет в тот раз заступался за себя: он себя защищал против жандармских доносов, – а теперь на сцене было не чье-либо личное беспокойство, а святейший интерес церкви, которой эти люди служат столпами и светильниками… Уж конечно, они не остановятся перед страхом за личное благополучие и по долгу совести и присяги доведут до государя поступок преступного чиновника, который дерзнул обмануть его величество… Государь из самой записки, какую ему вручил через статс-секретаря Нечаев, непременно убедится, что члены синода доводят ему правду, и тогда гнев его всеконечно падёт не на правых, а на виноватого, который вполне заслуживал и гнева, и наказания.
Таков, кажется, единственный прямой путь, какой люди, преданные своему долгу и уважающие святость власти монаршей, должны были избрать и совершить с бестрепетностью истинных христиан и сопоследователей митрополита Филиппа Колычева… Его могущественный пример, вероятно, вдохновит их и напомнит им, насколько дело им предстоящее легче и безопаснее того дела, которое совершил в свое время св. Филипп, не преклоняясь «ни на-десно, ни на-шуе».
Но напрасно мы будем настраивать своё воображение на лад столь высокий. Хотя всё, что мы сказали, казалось бы и не превышало силы очень обыкновенных людей, исполненных только сознания долга, однако ничего подобного не случилось, а вышло нечто совсем иное. В развязке дела не имело места ничто, дышащее благородным негодованием, которое должно бы вызвать благородные же и открытые действия, а вышло что-то мелкое, перекорливое, базарное, с обнаружением свойств ужасающего мелкодушия.
Глава восьмая
Обер-прокурор Нечаев, сдавши резолюции, исторгнутые им обманом у государя, сам замедлил прибытием в присутствие синода. Вероятно, это входило в какие-нибудь его расчёты.
Члены собрались ранее и, «увидя высочайшую резолюцию, изумились и не знали, что делать»
– Отчего это государь не соизволил утвердить кандидатов по нашему назначению?
– Не знаю, – отвечал обер-прокурор, весь вспыхнув.
Этим ответом Нечаев во всяком случае несомненно подтвердил, что государем утверждены не те избранники, которых синод словесно наименовал ему, обер-прокурору; иначе слово «не знаю» не имело здесь смысла, а обер-прокурор прямо должен был сказать:
– Нет, вы ошибаетесь, – его величество изволил утвердить тех самых лиц, кого вы просили.
Так должен бы отвечать человек, который поступил как следует, и принёс с собою правду, а не плутовство; но так же поступил бы и находчивый плут, умеющий и красть, и краденое прятать. Словом, Нечаеву, очевидно, надо было запереться и лгать, глядя смело в глаза людям.
Глава девятая
«Завязался спор с упреками и угрозами с обеих сторон…»
Какие же могли быть угрозы?
Синодалы, понятно, могли «угрожать» Нечаеву тем, что доведут его проделки до государя. Он мог им поверить или не поверить, что они способны сделать, если не то, что должны, то, по крайней мере, хоть то, что могут… Конечно, он знал характеры этих особ и распоряжался ими сообразно своим о них понятиям, но чем он, кругом виноватый, смел угрожать обиженным святителям – это совершенно непонятно. Они, может быть, подлежали какой-нибудь укоризне за бесхарактерность и неуместную покладливость там, где совесть указывала бы иное отношение к делу, но за кем же из них были такие виновности, как обман государя и подвох, сделанный на его собственных глазах и под его руками? Чем кругом виноватый Нечаев мог запугать иерархов? К сожалению, в записках нашего автора ничего об этом не объяснено. Может быть, святителям страшно было не то, что на них можно доказать, а страшен был просто доступ Нечаева к государю; страшно было, что он мог представить ещё какую-нибудь записку, о содержании которой члены синода и знать не будут, а между тем впадут у государя в немилость, как это ранее уже случилось с Филаретом.
Но как бы то ни было, Нечаев, вначале сплоховавший и сконфузившийся, поправился и сумел заставить святителей замолчать. После перепалки с Нечаевым, где этот последний не уступил им ни в чём, члены перешли к своим очередным занятиям. Однако Нечаеву ещё казалось мало, что он так наиздевался над правдою, а может быть, ему было и несколько беспокойно – как бы не разошлась молва в людях и не дошла до государя. Много упражнявшись сам в доносах на своих членов, обер-прокурор, конечно, знал, как это не трудно устроить, а раз что государь пожелает свериться с запискою, тогда ложь Нечаева выйдет наружу. Надо было дать делу другой фасон – так, чтобы если оно и дойдёт до государя, то чтобы кривда вышла правдою, а правда – кривдою, и чтобы обманутый уже один раз император был обманут ещё раз и ещё хуже, и при этом совершил бы ещё большую несправедливость, разгневавшись на совершенно правых членов синода.
Это был план очень предусмотрительный и совершенно необходимый. Дело надо было переделать именно в этом роде, но только для этого надо было заручиться несколькими благородными лжесвидетелями, которые в случае надобности могли бы удостоверить, что митрополиты называли обер-прокурору именно те имена, которые утвердил государь, а теперь позабыли это по своему беспамятству или по каким-то иным причинам говорят другое.
Тогда обер-прокурор выйдет чист и прав, а их святейшества будут знать, что «сынове века сего мудрейши паче сынов света суть в роде своём», и вперёд станут ещё смирнее и ещё осторожнее.
Вопрос только был в том, где подобрать мастеров в нужном роде?
Но в этом не могло быть затруднения: Нечаев видел их перед собою целый рассадник.
Глава десятая
После присутствия обер-прокурор обратился к двоим обер-секретарям – к автору записок, как к докладчику, и к протоколисту, и «потребовал подтверждения своих слов, что синод назначил именно те лица, которые утверждены государем».
Тут сейчас сказываются нравы нового сорта синодальных деятелей.
«Зная правоту синода, но не смея оправдывать (правых), все говорили: «Кажется, помнится и т. п.»… То есть «кажется и помнится», что было так, как именно на самом деле не было.
Сам о себе прямодушный автор говорит:
«Я сказал, что не знаю».
У Исмайлова был некоторый повод сказать «не знаю», но тоже повод казусный.
«Я сказал не знаю, потому что хотя в то время докладывал и я, но о том, кого утвердить государю, говорили после доклада, когда я вышел в канцелярию».
Юридически этот смиренномудрый чиновник был прав и нравственно не совершал, по крайней мере, грубого лжесвидетельства, тогда как сказавшие, что им «кажется и помнится» прямо вышли клеветниками и потворщиками государеву обманщику. Но, конечно, и Исмайлов своею казуистическою натяжкою хотя и поосвободил немножечко свою совесть из Нечаевских тисков, но, однако, своим «не знаю» тоже оказал Нечаеву большую поддержку. Тем, что он не хотел быть против него и за правду, он был за него и против правды.
Это сейчас и выразилось тем, что Нечаев «воскликнул».
Увидав, что против него и за архиереев нет никого, Нечаев закричал:
– Я докажу этим калуерам, что такое обер-прокурор!
Ещё бы не доказать, имея таковый облак свидетелей или робких и ничтожных, или прямо с «прожжённою совестию». Только тот, кто встречал суровую необходимость дознать, на что способны эти отпрыски духовно-канцелярского семени, может понять, отчего митрополиты сами не пожелали опросить секретарей и на них сослаться, а должны были затаить свой справедливый гнев и оставить угрозы, в виду большой неприятности, какую бы им сочинил Нечаев в случае, если бы они не замолчали. При таких людях, как описанные секретари, митрополиты рисковали сами быть выставлены перед государем лжецами и интриганами…
Трудно вообразить и без ужаса себе представить этот страшный порядок дел, который сложился и много лет всевластно господствовал вокруг полномочнейшего в мире государя, обладавшего умом, душевною мощию и благородством. Пусть, кто может, отрицает значение учреждений, если они могли поставить центр самой сильной власти вне всякого доступа для слова правды и посеяли в нашем отечестве самые злые семена.
Но вот воспоминания покойного секретаря выдвигают перед нами ещё новый тип синодального деятеля, как тогда говорили, – «из больших барчуков».
Тип этот не менее других интересен, хотя описывающий его автор, к сожалению, очевидно, совершенно незнаком ни с внутренним миром этого особливого героя, ни с тайными побуждениями его вернопреданности иерархам, – о чём, впрочем, известно довольно много рассказов, достоверных не менее писанных воспоминаний Исмайлова.
