Николай Костомаров
Бунт Стеньки Разина

Уважение к Святой неделе в народе помешало начальникам наложить в то время руки на митрополита.

Прошла Пасха. Как видно, нетерпеливо ожидали ее конца враги митрополита, чтоб приняться за него. В Фомино воскресенье, после обедни, составился круг. Атаман послал за ключарем. Он в тот день только что отслужил обедню.

– Кто складывал эти грамоты и кто писал их? Признавайся! – говорили козаки.

– Складывать их было невозможно, – сказал отец Федор, – вы сами знаете, что они не составные, когда сами же взяли у татар, которые сюда их привезли.

Он прибавил несколько укорительных выражений. Козаки заволновались, и атаман приказал козаку Чеусу повести священника за город и изрубить.

Приговор был исполнен.

Круг не расходился. Потребовали еще двух митрополитовых детей боярских, Семена Трофимова и Феодора Владыкина. Их взяли очень неуважительно, притащили в круг и начали допрашивать:

– Кто у вас с митрополитом складывает грамоты? Кто с московскими боярами списывается?

Дети боярские стали было отрицать обвинения, но козаки закричали:

– На вас есть извет. Извещал нам в круге козак Оська Серебренников. Подайте сюда Оську!

Оську Серебренникова поставили в круг. Оська Серебренников закричал громким голосом:

– Вы с вашим митрополитом, у него в келье, составляете ложные воровские письма, а митрополичьи люди ведают про всякие письма, что митрополиту пишут, и откуда получают!

– Пытать их, жечь на огне! – кричали в круге.

– Нет, изрубим их! – говорили другие.

– В воду посадить! – шумели третьи.

– Да что из того будет, что их рубить и казнить? – отозвались четвертые. – Их казним, а у митрополита будут иные писцы; пора б нам приняться за самого митрополита. Убьем-ка его, так у нас, в городе, смуты не будет.

Детей боярских посадили под караул в воротных башнях, но чрез четыре дня отпустили.

Слыша, между тем, плохие для себя вести, козаки составили приговор, где обязывались упорствовать в своем деле. Иван Красулин с товарищами понес приговор митрополиту и требовал, чтоб он подписал его.

Митрополит отвечал:

– Я такого воровского приговора не подпишу, а одно скажу вам: отстаньте вы от своего богопротивного воровства, обратитесь к истине и принесите повинную великому государю!

Он начал поучать его, приводя доказательства из Священного Писания; но козаки отвечали невежливою бранью и ушли. Ненависть к митрополиту усилилась.

Федор Шелудяк был тогда с войском в Царицыне и узнал подробнее, что Дон решительно отложился от их партии; Терек тоже. Отовсюду приходили вести о падении их дела. Между тем из Астрахани написали к нему о митрополите. Он послал в Астрахань козака, извещал козачий круг, что и сам слышал, как митрополит им вредит, и приглашал козачество разделаться с ним.

11 мая астраханцы получили это известие и собрали круг. Старшинами были тогда Иван Красулин, Дмитрий Яранец да Феофил Колокольников. Они послали трех человек – Степана Севрина, астраханского посадского, и двух есаулов, Кабанова и Бешлеева, звать митрополита.

Было время перед обедней. Совершалась проскомидия. Митрополит был в храме.

Вошедши в церковь, два есаула сказали митрополиту грубо:

– Иди в круг: тебя зовут.

К этому они прибавили несколько невежливых выражений. Митрополит отвечал:

– Добро; пойду, только облачусь в святительскую одежду.

Он вошел в алтарь и стал облачаться, а посланные вышли из церкви и стали на паперти. Показалось им что-то долго.

– Что это? – сказал один из них. – Митрополит уж не заперся ли с попами в алтаре?

– Пойдем-ка в крут, – сказал другой, – скажем, что нейдет, так и нечестью вытащат из церкви!

Но митрополит вдруг вышел в полном облачении, в митре, с крестом в руках. За ним шли его крестовый священник Ефрем, священник его учуга Иосиф по прозванию Оселка, соборные священники и протодьякон. Раздался благовест в большой колокол, сзывавший всех приходских священников. Некоторые из них пошли, но уже не были допущены в круг, не успев пристать к митрополиту; другие попрятались: они предвидели, что добром не кончится.

Митрополит отправился в козачий круг. Его с священниками поставили посреди, перед атаманом Ваською Усом, который стоял с знаками своего достоинства.

Митрополит обратился к нему и сказал:

– Зачем вы звали меня, воры и клятвопреступники? Васька, вместо ответа, обратился к прибывшему от Шелудяка козаку Коченовскому:

– Что ты стал? Выступайся, с чем приехал от войска! Говори то перво!

Коченовский говорил митрополиту:

– Я прислан от войска с речами: ты, митрополит, переписываешься с Тереком и с Доном, и, по твоим письмам, Терек и Дон отложились от нас.

– Я с ними не переписывался, – отвечал митрополит, – а хотя бы и переписывался, так это ведь не с Литвою и не с Крымом; я и вам говорил, и теперь говорю, чтоб вы от воровства отстали и вины свои принесли великому государю.

Несколько голосов завопили:

– Что, он таит свое воровство, не переписывался будто? Какой правый человек! Что он пришел сюда, в круг с крестом? Мы ведь и сами христиане, а ты пришел будто к неверным.

– Снимайте с него одежду, братцы! – закричали злейшие его враги.

Но тут один козак, по имени Мирон, выступив из кругового ряда, заслонил собою митрополита и сказал:

– Что это вы, братцы, опомнитесь: на такой великий сан хотите руки возложить! Нам к такому великому сану и прикоснуться нельзя!

Стоявший близ него козак Алексей Грузинов не дал ему продолжать: заревев неистово, кинулся он на Мирона, схватил за волосы и потащил за круг; за ним бросились другие козаки, начали колотить Мирона и убили его, а потом опять сомкнулись в круг, около митрополита.

Замечание убитого Мирона пробудило в козаках уважение к святительскому облачению. Они рассудили, что мучить и терзать митрополита можно, но прикоснуться к его саккосу – точно грех.

– Вы, – кричали они на священников, – снимайте с митрополита сан. Снимай ты! – крикнули они на отца Ефрема и толкали его.

Ефрем не решался тронуть митрополита, тем более что разоблачать была, и по церковному чину, не его обязанность.

– Берись ты! – кричали козаки на отца Иосифа.

Иосиф приблизился: митрополит сам снял с головы митру, а с груди панагию и отдал ему; но Иосиф не знал, что ему делать; руки его дрожали…

– Возьми крест! – сказал митрополит отцу Ефрему. – Приходит час мой! Прискорбна бьиа душа моя даже до смерти днесь! Протодьякон Федор, снимай сан мой, разоблачай!

Протодьякон сперва не решался, предвидя, для чего хотят его разоблачать. Митрополит сказал:

– Что ты стал, что не разоблачаешь? Уже пришел час. Протодьякон снял омофор и отдал священнику.

– Продолжай! – сказал митрополит, и протодьякон снял с него саккос. Митрополит остался в черной бархатной ряске (подряснике) с открытой головою: его камилавка оставалась в соборе. Отец Иосиф накрыл ему голову своею камилавкою.

– Теперь ступайте себе прочь; до вас нам нет дела! – сказали козаки священникам.

Повели митрополита на зелейный двор (где хранился порох). Шло с ним человек двадцать, а между ними палач князя Семена Львова, Ларка, которому прежде назначалось казнить мятежников, а на самом деле пришлось казнить господ. Сняли с митрополита ряску, сняли потом другую и оставили его в одной черной суконной свитке, которую он носил вместо рубахи; потом палач связал митрополиту руки и ноги, продел между рук и ног бревно и положил на огонь. Беглый солдат Семен Сука наступил ему на брюхо ногою и говорил:

– Скажи теперь, митрополит, с кем ты переписывался?

Митрополит, вместо ответа, лежа на огне и стараясь заглушить страдания, громко читал молитву, прерывая ее проклятиями своим палачам.

Его повернули вверх спиною. Солдат начал мять ему ноги. Потом допрашивали его об имуществе.

– Говори, чьи у тебя животы?

– У меня ничьих животов нет, – отвечал страдалец.

– А сколько у тебя казны?

– Всего полтораста рублей.

Обожженного, изувеченного старика сняли с огня, одели в ряску и повели на казнь. От страшной боли он едва мог двигаться и пошел хромая, потому что солдат измял ему ногу. Алешка Грузинов поддерживал его.

– На раскат, на раскат! – кричали козаки. Митрополита вели через то место, где только что перед этим был круг. Тело Мирона лежало неприбранное. Архипастырь наклонился к нему и осенил крестным знамением. Поравнялись с собором. Митрополит помолился, прося у Бога твердости испить последнюю чашу. Наконец, Грузинов и его товарищи взвели его на высоту раската и посадили на краю, свесив ноги, к востоку, прямо против собора. Алешка стал его толкать.

Тогда митрополит, в том судорожном отчаянии, какое овладевает человеком при виде неизбежной смерти, ухватился за своего палача и чуть было не сволок его с собою. Подскочили другие, вытащили его снова на террасу и положили на бок. Он вцепился руками и ногами за край раската, но убийцы ногами уперлись во всю длину его тела и столкнули его.

«И упал он, великий святитель, – говорит современное известие, – на восток перед раскатными дверьми, к собору правою щекою, и тое щеку сшиб до крови, да из носа вышло руды с половину горсти».

Минут двадцать убийцы стояли на раскате повесив головы и ничего не находились сказать один другому: им стало как будто страшно своего дела. А внизу так же молчаливо стоял Васька Ус с своими товарищами.

Священники в соборе услыхали, что делается. Соборный священник отец Кирилл совершал литургию и первый выбежал из церкви; за ним бежал священник церкви Рождества Пресвятые Богородицы отец Козьма. Святитель еще трепетался, испуская последнее дыхание. Отец Кирилл припал ему к груди, а Козьма к ногам: они рыдали и просили последнего прощания. Но митрополит был безответен.

Атаман, увидев такую сцену, закричал:

– Прочь! Гоните их!

Есаул Воронок кинулся с толпою козаков и начал гнать священников от тела. Они убежали в собор, получив несколько ударов. Тело лежало на месте около часу. Между тем козаки услышали в соборе шум, и пятнадцать человек ворвались в церковь.

– Что вы тут стучите? – кричали они.

– Никто тут не стучит, – говорили священники.

– Вон отсюда! – закричали козаки и выгнали их из храма. Наконец Васька приказал прибрать тело, а сам с козаками отправился судить князя Семена Львова. Товарищ Прозоровского, неизвестно по какому поводу, до сих пор оставался жив и находился в неволе. Теперь его привели в круг, потом отвели на пытку, а наконец палач Ларка отрубил ему голову.

Тело митрополита Иосифа было внесено священниками на ковре в собор. Священники смотрели на него с ужасом: спина и брюхо были покрыты черными пятнами и пузырями от огня; борода и волосы опалены; голова разбита. Его облачили в архиерейские одежды и положили посредине храма в уготованном (вероятно, им самим для себя) гробе. На другой день раздался протяжный благовест, как обычно звонили на преставление святителей; все священники сошлись из приходских церквей; о народе не говорит современное известие: вероятно, от страха никто не осмелился отдать последний долг архиерею. Совершили погребение и понесли тело в гробницу под приделом св. Афанасия и Кирилла. Но как только поставили архипастыря в последнем приюте, в церковь вошла толпа козаков, побрякивая саблями, и закричала:

– Попы, идите в наш круг! Все идите сейчас! Приходские священники повиновались. Там подьячий держал написанную бумагу. Стоя в круге, Васька сказал козацкому подьячему:

– Читай. Подьячий читал:

«Лета такого-то мы, атаманы, и все козаки донские, астраханские, терекские и гребенские, и пушкари, и затинщики, и астраханские посадские люди, и гостиные торговые люди, написали меж собою приговор, что жить нам здесь в Астрахани в любви и совете, и никого в Астрахани не побивать, и стоять друг за друга единодушно, и идти вверх, и побивать, и выводить изменников-бояр…»

– Довольно! – перервал его Васька. – Прикладывайте руки, попы, и за себя, и за своих духовных детей!

Священники показали было вид несогласия, но Васька закричал:

– Прикладывайте, а не то мы вас всех до смерти перебьем! Они подписывали, хотя многие из них и недослышали, в чем дело.

Еще недоставало соборных священников. Васька послал за ними; они сошлись, и протопоп Иоанн, прочитав приговор, подписал за всю свою братию. Потом приневолили к подписке и дьяконов. В заключение всего козаки торжественно отнесли этот приговор в Троицкий монастырь. Васька Ус отдал его келарю Аврааму. Келарь сохранял его в ризнице, опасаясь, чтоб братия не похитила его. Несколько дней после того Васька заставлял подписывать этот приговор монахов, которые не попали в круг в день составления приговора.

Девять дней тело митрополита лежало в открытой гробнице; на десятый устлали гробницу камнями и закрыли досками. Никто не мог явно вздохнуть о нем, страшась грозного Васьки. Но недолго он был грозен; чрез несколько времени он умер от ужасной болезни: говорили, что его съели черви.

XVII

В апреле козаки поплыли из Черкаска к Кагальницкому городку; 14 апреля сожгли его до основания и, по войсковому суду, перевешали всех до единого сообщников Стеньки, исключая самого атамана и брата его Фролки. Вероятно, в числе умерщвленных были и их семейства, которые тогда находились в Кагальнике. Неизвестны подробности взятия Стеньки. В государевых грамотах говорится о нем розно; в одной – что Кагальник взят приступом; в другой – что Стенька был связан ужем железным от донских козаков, которые обратились от злоб своих. Современные иностранцы и малороссийская летопись говорят, что Стенька взят был обманом. Корнило Яковлев был его крестный отец, и Стенька имел к нему уважение: это объясняет несколько, почему Стенька щадил этого старика во время своей силы, когда, как кажется, мог его низвергнуть. Корнило подступил к Кагальнику и вступил с ним в переговоры.

– Ты в опасности, – говорил он: – тебя или убьют, или выдадут. Дело твое пропало. Ты уже не в силах противостать могуществу царя. Принеси-ка лучше повинную и проси помилования. Я получил от великого государя грамоту о том, что он прощает тебя и желает тебя видеть в Москве. Поедем вместе; там ты расскажешь, какие обиды тебя искусили на воровство.

Стенька мало верил таким убеждениям, но повиновался из отчаяния, потому что дело его было окончательно проиграно, а жизнью он не дорожил. Корнило сначала оставил его на свободе, но потом заковал в кандалы вместе с братом. Стенька, говорит современник, не надеялся подобного поступка от лица, ему столь близкого; но тот, кто был вероломным против своего законного государя, не заслуживал ничего лучшего.

Стенька и Фролка были привезены в Черкаск. Предание говорит, что козаки очень боялись, чтоб Стенька не ушел из неволи: на то он был чернокнижник, никакая тюрьма не удержала бы его, никакое железо не устояло бы против его ведовства. Поэтому его сковали освященною цепью и содержали в церковном притворе, надеясь, что только сила святыни уничтожит его волшебство. В конце апреля обоих удалых братьев повезли в Москву. Сам Корнило Яковлев провожал их с другим значным козаком, Михайлом Самарениным, и с конвоем. В их обозе отправляли трех драгоценных персидских аргамаков, которых везли некогда на бусе, ограбленной Стенькою во время его возвращения из Персидского похода. Вместе с ними козаки возвращали царю три золотых ковра, взятые на той же бусе и принадлежавшие поэтому царской казне.

Фролка был от природы тихого нрава и затосковал.

– Вот, брат, это ты виною нашим бедам, – говорил он с огорчением.

Стенька отвечал:

– Никакой беды нет. Нас примут почестно: самые большие господа выйдут навстречу посмотреть на нас.

4 июня распространилась в Москве весть, что козаки везут Стеньку. Толпы народа посыпали за город смотреть на чудовище, которого имя столько времени не сходило с уст всего русского люда. За несколько верст от столицы поезд остановился. Стенька был еще одет в свое богатое платье; с него сняли его и одели в лохмотья. Из Москвы привезли большую телегу с виселицею. Тогда Стеньку поставили на телегу и привязали цепью за шею к перекладине виселицы, а руки и ноги прикрепили цепями к телеге. За телегою должен был бежать, как собака, Фролка, привязанный цепью за шею к окраине телеги.

В такой триумфальной колеснице въехал атаман воровских козаков в столицу московского государя, у которого он грозил сжечь дела. Он следовал с хладнокровным видом, опустив глаза, как бы стараясь, чтоб никто не прочитал, что у него было на душе. Одни смотрели на него с ненавистью, другие – с состраданием. Без сомнения, были еще такие, что желали бы иного въезда этому человеку, бывшему столько времени идолом черни.

Их привезли прямо в Земский приказ и тотчас начали допрос. Стенька молчал.

Его повели к пытке. Первая пытка была кнут – толстая ременная полоса в палец толщиною и в пять локтей длиною. Преступнику связывали назад руки и поднимали вверх, потом связывали ремнем ноги; палач садился на ремень и вытягивал тело так, что руки выходили из суставов и становились вровень с головою, а другой палач бил по спине кнутом. Тело вздувалось, лопалось, открывались язвы, как от ножа. Уже Стенька получил таких ударов около сотни, и уж конечно палач не оказывал сострадания к такому подсудному. Но Стенька не испустил стона. Все стоявшие около него дивились.

Тогда ему связали руки и ноги, продели сквозь них бревно и положили на горящие уголья. Стенька молчал.

Тогда по избитому, обожженному телу начали водить раскаленным железом. Стенька молчал.

Ему дали роздых. Принялись за Фролку. Более слабый, он начал испускать крики и вопли от боли.

– Экая ты баба! – сказал Стенька. – Вспомни наше прежнее житье; долго мы прожили со славою; повелевали тысячами людей: надобно ж теперь бодро переносить и несчастие. Что, это разве больно? Словно баба уколола!

Стеньку принялись пытать еще одним родом мучений. Ему обрили макушку и оставили виски.

– Вот как! – сказал Стенька брату. – Слыхали мы, что в попы ученых людей ставят, а мы, брат, с тобой простаки, а и нас постригли.

Ему начали лить на макушку по капле холодной воды. Это было мучение, против которого никто не мог устоять; самые твердые натуры теряли присутствие духа. Стенька вытерпел и эту муку и не произнес ни одного стона.

Все тело его представляло безобразную багровую массу волдырей. С досады, что его ничто не донимает, начали Стеньку колотить со всего размаху по ногам. Молчал Стенька.

Перенесши все страдания, не высказав ни одного слова, Стенька не мог быть обвинен собственным сознанием, говорит современник; только очевидное и гласное преступление не затруднило приговорить его к смерти.

Предание говорит, что, сидя в темнице и дожидаясь последних смертных мучений, Стенька сложил песню, и теперь повсюду известную, где он, как бы в знамение своей славы, завещает похоронить себя на распутье трех дорог земли Русской:

 
Схороните меня, братцы, между трех дорог:
Меж московской, астраханской, славной киевской;
В головах моих поставьте животворный крест,
Во ногах мне положите саблю вострую.
Кто пройдет или проедет – остановится,
Моему ли животворному кресту помолится,
Моей сабли, моей вострой испужается:
Что лежит тут вор, удалый добрый молодец,
Стенька Разин, Тимофеев по прозванию!
 

6 июня его вывели на Лобное место вместе с братом. Множество народа стеклось на кровавое зрелище. Прочитали длинный приговор, где изложены были все преступления обвиненных. Стенька слушал спокойно, с гордым видом. По окончании чтения палач взял его под руки. Стенька обратился к церкви Покрова Пресвятые Богородицы (Василия Блаженного), перекрестился, потом поклонился на все четыре стороны и сказал: «Простите!»

Его положили между двух досок. Палач отрубил ему сначала правую руку по локоть, потом левую ногу по колено, Стенька при этих страданиях не издал ни одного стона, не показал знака, что чувствует боль. Он, говорит современник, как будто хотел показать народу, что мстит гордым молчанием за свои муки, за которые не в силах уже отмстить оружием. Ужасное зрелище истязаний над братом окончательно лишило последнего мужества Фролку, видевшего то, что ожидало его самого через несколько минут.