Николай Михайловский
О Шиллере и о многом другом

О, как же мне не радоваться, читая идиллии г. Маркова, как мне не радоваться так соблазнительно описываемому им сближению с народом! Но знаете ли что? Вам случалось, конечно, хоронить кого-нибудь очень вам близкого и дорогого, чьим лицом вы привыкли любоваться. Вы, значит, знаете то тяжелое ощущение, которое испытывается при виде мертвеца, черты которого так похожи на милое лицо и в то же время так непохожи, так безобразны. Вот это самое испытывал я, читая размазистый и слащавый роман г. Маркова. Что же касается выписанной тирады, то я не буду говорить о крайней наивности Суровцова, по-видимому, серьезно думающего, что он благодетель целого околотка. Письмо же Суровцова я привел для освещения всей идиллии и для показания, что г. Евгений Марков отнюдь не есть в самом деле какая-нибудь новооткрытая Америка, а обыкновеннейшая и избитая до плоскости «Европа». Надо быть действительно очень непроницательным наблюдателем, чтобы увидеть в этом призыве in's Grunu^[4], на лоно природы, что-нибудь характерное для какого бы то ни было времени. Всегда были люди, которые любили пить парное молоко, смотреть на деревенские хороводы, дышать воздухом полей и благодетельствовать работой окрестных крестьян. Всегда были и люди, склонные к занятию сельским хозяйством. Во всяком случае, не могут быть поставлены за общую скобку г. Евгений Марков и, например, гр. Толстой, как он выясняется четвертым томом его сочинений.

Мы далеко отошли от Шиллера, от Шиллера – до г. Евгения Маркова! – но многим может показаться, что это даже совсем недалеко, что Шиллер и г. Марков совсем рядом стоят, потому что оба проповедуют возвращение к природе, к простоте сельских нравов. Разница, в том, что проповедь Шиллера и в сто лет не состарилась, а проповедь г. Маркова так и родилась мертвой. Разница в самом источнике порываний того и другого. Сходство же, если оно есть, исчерпывается второстепенными и чисто внешними чертами. Допустим, что «Черноземные поля» в самом деле должны быть занесены в число признаков времени, что в этом литературном явлении выразилось не простое тяготение к парному молоку, свежему воздуху и сельскохозяйственной деятельности, какое могло иметь место всегда и везде, а осложненное злобой дня, нечто характерное для нашего времени, для «семидесятых годов». Какая же это такая злоба дня здесь сказалась? Суровцов ставит свою сельскохозяйственную деятельность рядом с профессорскою деятельностью своих друзей. Он весьма справедливо не видит между ними типической разницы, хотя одна насаждает плоды знания, а другая плоды земли. Действительно, то и другое насаждение могут производиться и производятся при совершенно одинаковой общественной обстановке, до такой степени, что если в числе друзей Суровцова есть профессор политической экономии, то он, по всей вероятности, излагает с кафедры те самые принципы, которые изложены в письме Суровцова. И профессор, и сельский хозяин в настоящем случае окружены одной и той же духовной атмосферой. Правда, резкая разница обнаруживается в физической обстановке. Но это, очевидно, дело личного вкуса. Один любит атмосферу кабинета, типографии, аудитории, жизни городской, другой – атмосферу лесов, полей, жизни сельской. Допустим – что, однако, если и может быть допущено, то только в весьма скромных размерах, – допустим, что людей с деревенскими вкусами ныне становится сравнительно все больше, что утомленные городским шумом, измученные вообще городскими условиями жизни люди усиленно бегут in's Grune. Бесспорно, это движение могло бы иметь многие, не лишенные значения последствия и несколько изменить и самый строй общественной жизни, но лишь в определенных и, в сущности, весьма ограниченных пределах, если при этом профессор политической экономии только превратится в сельского хозяина, оставаясь при тех же принципах, сменяя только кафедру и теорию на деревню и практику. И в том, и в другом случае он остается представителем одного и того же «движения» (если хотите, «европейского»). Мы очень хорошо знаем, в чем состоит это движение: в увеличении производства (в нашем частном случае – сельских продуктов). Механизм этого движения нам до такой степени хорошо известен, что и сомнения не может быть в том, что отлив сил из города в деревню может при нем продолжаться только весьма короткое время. Оставаясь на нашем частном случае профессоров и сельских хозяев, нетрудно видеть, что пропорция тех и других может колебаться только в очень слабых пределах. Профессора политической экономии, исповедующие принципы Суровцова, неизбежны там, где существуют или могут существовать Суровцовы, и обратно: Суровцовы возможны только там, где раздается с кафедр или в книгах голос либеральной политической экономии. Положим, Петров перейдет с кафедры in's Grune по следам Суровцова, но на его место непременно явится Иванов, а если и Иванов уйдет, так его заменит, может быть, даже сын Суровцова. Понятно, что от такого рода перемен никому ни тепло, ни холодно, кроме непосредственно действующих лиц. Все это «движение» есть буря в стакане воды, не имеющая ровно никакого общественного значения, и было бы совершенно недостойно литературы видеть в ней какой-нибудь признак времени, что-нибудь характерное и важное. Недостойно литературы отмечать, как нечто заслуживающее внимания, такую плоскую идеализацию быта современных просвещенных помещиков, какую представляют «Черноземные поля» г. Евгения Маркова.

Шиллеровский призыв имеет совершенно другой характер. И для того чтобы сделать из него лозунг нашего времени, нужно только дополнить его, сообразно его основному принципу и тем историческим явлениям, которые народились после Шиллера. Не парное молоко (очень, впрочем, хорошая вещь) и не заигрывания сельских кавалеров с благорожденными деревенскими девицами соблазняли Шиллера в прошедшем и в лоне природы. Он завидовал тому, что каждый человек был некогда полным носителем культуры своего времени или, говоря словами гр. Л. Толстого, сам удовлетворял всем своим человеческим потребностям. То движение, которое уничтожило этот порядок вещей, Шиллер признавал пагубным, хотя очень хорошо понимал, что именно оно дало нам и знания, и материальные богатства. Он, конечно, не был против движения вообще, желал не неподвижности и не обращения вспять, а того единственно, чтобы и ныне каждый человек был полным носителем культуры своего времени, то есть опять-таки сам удовлетворял всем своим потребностям, круг которых постоянно расширяется. При такой постановке вопроса заботы о «движении» теряют всякий смысл, и на первый план выдвигается то, что и Шиллер, и гр. Толстой называют гармонией развития. Позднейший исторический опыт только подтвердил анализ Шиллера и вместе с тем к нашему времени вызвал в Европе многочисленные частные протесты, совершенно укладывающиеся в протест Шиллера, не только протесты, а и более или менее удачные попытки положительных решений. Шиллер глубоко скорбел о розни эмпирического и чистого разума, как он говорил, а по-нашему – опыта и умозрения. После него эта рознь достигла одно время колоссальных размеров и считалась необходимым условием «движения» мысли, но ныне соглашение этих двух форм исследования, совмещение их в одной и той же личности составляет вопрос бесповоротно решенный. Никто не сомневается в необходимости и возможности такого совмещения. В области экономической взгляд Шиллера по обстоятельствам времени не проник дальше розни «труда и наслаждения», то есть самой формулы. После него эта рознь достигла колоссальных размеров и все продолжает расти, сосредоточивая собственность в одних руках, предоставляя труд другим. Политическая экономия Суровцова и комп. признает эту рознь необходимым условием экономического движения. Но вместе с тем мы видим ряд попыток как в науке, так и в жизни совместить труд и собственность в одной личности. И надо думать, что необходимость и возможность такого совмещения станет скоро тоже вне всяких сомнений. Так идет дело в Европе. Это тоже европейское движение, господа. Угодно ли вам именно его признать своею путеводною звездой? Если да, то так и говорите и бросьте канитель «Европы» вообще и «движения» вообще. Если да, то вместо «Европы» вы имеете полное право подставить «русский народ» в свою формулу. И тогда выйдет: «Вся программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели, все руководящие принципы семидесятых годов – словом, все их profession de foi может быть исчерпано двумя словами: русский народ».