Николай Колокольчиков
Новый нуар
Глава 6
Студенты
Когда Колокольчиков поступил на журфак МГУ, маму спрашивали, сколько она заплатила. Мама возмущенно фыркала, удивляясь про себя удаче сына. Колокольчиков же и сам не очень понимал, что произошло, – просто плыл по течению.
На самом деле журфак получился случайно. После школы Колокольчиков не мог определиться с вузом – не был готов. Логично было бы взять паузу. Но какая пауза, если уже через полгода заберут в армию!? И тогда Колокольчиков, не раздумывая, подал документы на журфак, полагая, что не будет там сильно обременен науками и получит необходимую передышку для того, чтобы окончательно сориентироваться в жизни. А там будет видно. Вступительные экзамены пришел сдавать, понадеявшись на русский авось, который на этот раз, как ни странно, не подвел.
О московских студенческих годах Колокольчиков хранил в общем-то приятные воспоминания. За исключением нудных семинаров по «Теории и практике партийной советской печати». Старался жить именно такой жизнью, какой, по его представлениям, должна была быть жизнь студента. Романтической!
Главными были, конечно же, не лекции в Ленинской и Коммунистической аудиториях в доме на Моховой, а вечера в московских кафе – «Метелица», «Лира» и «Космос». Часами стояли в очередях в Театре имени Моссовета и Театре сатиры за невыкупленной бронью. Проводили бессонные ночи в чужих квартирах, где не столько выпивали и танцевали, сколько спорили до умопомрачения… Большей частью, о вечных вопросах. Иногда до начала занятий, в утренних сумерках шли на первый сеанс в бассейн на Кропоткинской, где теперь стоит Храм Христа Спасителя, и плавали зимой в облаке пахнущего хлоркой пара.
Зимой зашли втроем во двор в Столешниковом переулке. Замерзшими ладонями сгребли снег со скамейки, поставили бутылку «Нежинской рябины на коньяке», разложили треугольные плавленые сырки. Все вокруг было белым, колючим, искрящимся. По очереди прикладывались к бутылке, топтались из-за мороза, обменивались какими-то словами. Необыкновенно уютный московский двор с заснеженными деревьями и сугробами, волшебный голубой свет из окон в домах вокруг, острое ощущение молодости…
Почти все будущие журналисты почему-то мечтали стать писателями и время от времени читали друг другу свои сочинения. Воображали себя то ли поэтами-гусарами пушкинской поры, то ли декадентами серебряного века. Однажды перед семинаром приятель Колокольчикова продекламировал ему свой последний стихотворный опус. Самолюбивый Колокольчиков сказал в ответ что-то вроде:
– Подумаешь! Так каждый может…
– Да? – сказал задетый приятель. – Ну попробуй!
Колокольчиков взял шариковую ручку и нацарапал на лежавшем на столе бланке библиотечного требования:
На берегу Черного моря
На лотках продавали зефир.
Белый.
На берегу Черного моря
На желтый песок голубой прилив
Бегал.
На берегу Черного моря
Обсыпанные ванильной пудрой
Лежали.
На берегу Черного моря
Белые маски провинциальной труппы
Играли.
На берегу Черного моря
Волны белый грим смывали
Утомленно.
На берегу Черного моря
Мертвые, страшные лица вставали
Зеленые.
Приятель прочитал, молча посмотрел на Колокольчикова и ушел.
Глава 7
Это тяжкое слово – свобода
Весь следующий день Василика промучился, дожидаясь темноты, а ночью перемахнул через забор интерната и ушел в местный лес. Утром какой-то работяга в замасленном комбинезоне довез его на допотопном «Рено» до Венсенна. Когда Василика выходил из машины, сердце его колотилось от восторга и ужаса. Париж принадлежал ему!
Василика шел по парижским улицам, смотрел вокруг и негодовал: ну почему здесь все было таким чистым, ухоженным, красивым!? Почему улицы были выметены, памятники без уродливых граффити, люди с улыбками на лицах? Почему так не могло быть и в Бухаресте, по крайней мере, в Бухаресте, в котором он жил?
К середине дня Василика дошел до площади Согласия, умылся в фонтане и осмотрелся. Где-то в этом огромном городе он должен был найти себе место. Это оказалось совсем непросто. Еду он теперь добывал в основном на рынках, где можно было выпросить или стянуть что-нибудь съестное. Выручали булочные Paul, где вечером перед закрытием раздавали пакеты с непроданной выпечкой.
Подъезды запирались, парковки охранялись, а под мостами жили взрослые бродяги, которых Василика побаивался. Поэтому в поисках ночлега он уходил на окраины. Однажды в Булонском лесу Василика наткнулся на палатку с бородатым русским, который приехал в Париж туристом и решил остаться. У него не было документов, но откуда-то было ружье, и он охотился на булонских зайцев, которых они потом вместе жарили на костре. Через несколько дней, однако, нагрянули полицейские и повязали русского. Василика сумел улизнуть и наблюдал за облавой из кустов.
Все-таки были нужны деньги, и для этого Василика около полудня выходил на бульвар Сен-Мишель. В этот час солнце здесь слепило глаза туристам, которые поднимались от Сены к Люксембургскому саду. Василика налетал на какую-нибудь толстую американку, выхватывал у нее из рук сумочку и мчался по боковой улице прочь, пока потерпевшая беспомощно озиралась, испускала отчаянные крики и всплескивала руками. Затем спускался в подземную парковку возле медицинского факультета, где быстро потрошил и выбрасывал сумочку, поднимался в лифте на улицу и независимой походкой уходил в другой квартал. Этот трюк он проделал два-три раза, но потом заметил на бульваре явно поджидавших его полицейских, и благоразумно решил отказаться от лихого промысла.
Днем – куда ни шло, а ночами было тоскливо. Приближалась осень, и Василика все чаще думал о том, как быть дальше. О возвращении в Румынию не могло быть и речи, а его нынешняя парижская жизнь рано или поздно должна была плохо кончиться. И Василика скрепя сердце решил вернуться в интернат.
Увидев его, директриса с платиновым шиньоном, как ни странно, не удивилась. Она отвела его в столовую, где уже закончился обед, и он поел один в пустом зале. Потом – на работу в сад, где трудившиеся воспитанники поглядывали на него с любопытством, но вопросов не задавали. А потом все пошло своим чередом: подъем – отбой. Василика теперь знал, что все имеет свою цену, и, стиснув зубы, терпел. Терпел, терпел, а потом как-то и привык, – значит, не так уж все было и плохо!
Глава 8
В бухарест, в Бухарест!
Присматривались, пробовали друг друга на прочность, мерились силами. Была, однако, категория студентов, с которыми конкуренция была невозможна. Они разговаривали только между собой, а всех остальных просто не замечали. После занятий сразу уходили, никогда не участвуя в общих затеях, если только это не были обязательные мероприятия. Их не заботили ни стипендия, ни диплом, ни распределение, светлое будущее расстилалось перед ними уже сегодня. В гардеробе Колокольчиков забирал свою изношенную куртку, наблюдая краем глаза за двумя холеными студентками, которые одевали норковые шубки, натягивали длинные перчатки и проходили мимо него к выходу, как мимо стула.
И Колокольчиков понял, что ему в этой жизни ловить в общем-то нечего. Было ясно, что его ждет после факультета, – ничего хорошего. Поэтому, когда после зимней сессии Колокольчикова вызвали в учебную часть, и незнакомый пожилой мужчина спросил, не хочет ли он поехать учиться заграницу, Колокольчиков, не раздумывая, согласился. На самом деле, это была встреча с судьбой.
– Вы можете подумать несколько дней, посоветоваться с родителями, – сказал с сомнением мужчина.
– Нет-нет, – сказал Колокольчиков. – Я готов. Я поеду.
Мужчина полистал тощее дело Колокольчикова и задумчиво проговорил:
– Французский… Мы можем вам предложить только Румынию.
– Хорошо, – поспешно ответил Колокольчиков. – Я согласен.
Мужчина с некоторым удивлением посмотрел на него и закрыл дело.
Потом Колокольчиков часто спрашивал себя: почему так получилось? Почему Румыния? Ну, французский… Ну, наверное, на Румынию никто не претендовал. А, по большому счету, – случайность, стечение обстоятельств, каприз судьбы.
Один из приятелей, узнав новость, поморщился и сказал:
– Курица не птица, Румыния не заграница.
Домоуправ-ветеран, к которому Колокольчиков пришел подписать справку о жилплощади, хмыкнул и сказал:
– Румыны… Эти и маму родную закатают.
Мама задумалась и, вспомнив, вероятно, переводные романы, важно сказала:
– У Румынии в Европе репутация квартала красных фонарей.
Потом добавила:
– Когда я думаю о Румынии, то мне представляется драная кошка со страшно гордым видом.
Но остановить Колокольчикова было уже невозможно. Он был счастлив уже только от того, что в его жизни что-то происходит. Несколько месяцев Колокольчиков прожил в радостном ожидании, а в сентябре пришел с чемоданом на Киевский вокзал.
Глава 9
Как стать парижанином
Время летело быстро. Василика закончил лицей, получил диплом автомеханика и натурализовался. С интернатом было покончено, теперь он снимал комнату в респектабельном 7-м округе в центре Парижа на улице Сен-Доминик.
Комната предназначалась, вероятно, для прислуги, так как была совсем крошечной, и Василика называл ее про себя скворечником. Появилась мечта купить гарсоньеру, – ведь у него никогда не было собственной крыши над головой. Зато Василика теперь был владельцем счета в Societe Generale, который не быстро, но постоянно рос. Довольно долго искал работу и, наконец, устроился в кейтеринговую компанию – на велосипеде развозил клиентам пиццу и другую еду. Работа Василике нравилась, потому что давала возможность общаться с французами.
Василика был один. Однажды в кафе ему принесла салат Cesar темнокожая официантка, и он, не удержавшись, осторожно дотронулся пальцами до замшевой кожи на ее запястье. Она взглянула на него удивленно-насмешливо, а Василика спросил:
– Откуда ты?
– Дом-том, – сказала она.
– А я тогда – женьшень, – засмеялся Василика.
– Дом-том это – заморские территории[2], – обиделась креолка. – Мартиника.
– А зовут тебя как? – спросил тогда он.
– Франсуаза.
– Франсуаза Дом-том, – повторил Василика и позвал ее вечером в город.
Несколько раз она приходила к нему в скворечник, а потом пропала. Василика ее не искал.
Потом была Женевьева, с которой Василика познакомился на курсах в British Council. Владение хотя бы начатками английского было одним из условий получения профессиональной карты таксиста. Как-то вечером они вместе вышли с занятий на улицу Гренель, и Василика сказал:
– May I introduce me?[3]
Француженка захохотала как сумасшедшая и повела его к себе домой. Всю ночь они отчаянно занимались любовью, встретились еще несколько раз, а потом Женевьева вдруг просто перестала его замечать. Василика не настаивал.
Однажды у него появилась молчаливая девушка неизвестной национальности, кажется, откуда-то с Балкан. Она косила на оба глаза – крестообразно, и никогда не улыбалась. Занимаясь с ней любовью, Василика всякий раз холодел от ужаса. От нее он постарался поскорее избавиться сам.
Словом, любовь у Василики в Париже была, но, как говорится, без фанатизма. Почему-то эта сторона парижской жизни его не очень привлекала. Может быть, потому что француженки казались ему неискренними и уж очень самостоятельными. Вроде лежали в постели вдвоем, а на самом деле он все равно был один. Un peu de tendresse, bordel de merde![4]
Румын в Париже Василика избегал. Проходя мимо посольства, даже не поворачивал головы. На румынскую церковь неподалеку от Rue des Ecoles мельком посмотрел с тротуара напротив – и все. Не встречался и с румынами-эмигрантами, которые, как он быстро понял, постоянно грызлись между собой. Как-то в Версале Василика увидел табор, но подходить не стал, – цыгане ему не нравились и в Румынии.
Как-то на улице шагавший перед ним смуглый парень вдруг остановился, нагнулся и поднял с асфальта кольцо из желтого металла.
– Не вы обронили? – обратился он к Василике, который, однако, давно знал эту уловку и обложил соотечественника такой отборной румынской матерщиной, что жулика как ветром сдуло.
Однажды Василика должен был доставить клиенту пакет с биопродуктами из магазина La Vie Claire. Закрепляя сумку на багажнике, он не удержался и заглянул внутрь: в прозрачных пластмассовых контейнерах были вареные овощи и смесь из каких-то зерен или семян. Василика поморщился, сел на велосипед и поехал.
На узкой улочке Одеон в Латинском квартале он толкнул зеленую дверь с номером 21 и поднялся в мансарду, где потолок был такой низкий, что приходилось наклонять голову. Постучал, и на пороге появился мужчина хрупкого сложения и с гривой пепельных волос. Внутри повсюду были книги, на полу – ковер со странно знакомым узором, на балконе – цветы.
– Как много книг! – сказал вежливо Василика.
– Слишком много! – ответил обитатель мансарды, доставая портмоне. – Никому столько не нужно. Вполне хватило бы одной-единственной книги.
– Да? – удивился Василика. – Какой же?
– О бесполезной суете и смерти, – ответил чудной клиент, явно поглощенный своими мыслями. – Люди не видят настоящей жизни, живут неправильно. Вот о чем нужно писать…
– А как же жить правильно? – спросил Василика.
– Не надо ничего принимать всерьез, – объяснил клиент.
Получив плату, Василика поспешил оставить покупателя наедине с его чудными идеями.
Василика понимал, что во французской жизни ему отведено весьма скромное место. А что его ждало в Румынии? Он хорошо помнил зловонный бухарестский коллектор… В общем, как ни крути, а получалось, что нужно было беречь свое нынешнее положение как зеницу ока. Гордость вроде бы сопротивлялась, но инстинкт самосохранения не то, что подсказывал, а кричал ему во все горло, что следует оставаться благонамеренным и законопослушным французским гражданином. Главным оружием Василики, похоже, должно было стать терпение. Все было просто: чтобы хорошо чувствовать себя во Франции, ему было достаточно вспомнить Румынию. На этом и остановился.
…единственной и главной целью было прожить до конца своих дней в Париже…
Марио Варгас Льоса
И все же иногда, сидя на низкой оттоманке в своем скворечнике, Василика вдруг обхватывал голову руками и начинал с остановившимся взглядом раскачиваться взад-вперед, издавая негромкий утробный вой, похожий на заунывную фабричную сирену. Он мог так скулить бесконечно, потому что звук исходил откуда-то из самой глубины его естества, и, странным образом, не нарушал дыхания. В конце концов, Василика падал на оттоманку и лежал некоторое время, постепенно приходя в себя. Очевидно, с ним что-то происходило, – наверное, он становился французом.
Для того, чтобы получить разрешение работать таксистом, Василике пришлось собрать кучу документов и сдать уйму экзаменов. Когда с этим было покончено, выяснилось, что лицензия фрилэнсера ему не по карману. И скрепя сердце он подписал трудовой контракт с небольшой компанией Taxi-Tours. Молчаливый и исполнительный Василика быстро нашел общий язык с патроном, который после небольшого испытательного срока отдал ему разбитый «фольксваген». Проведя несколько вечеров в мастерской, Василика собственноручно привел машину в рабочее состояние и выехал на трассу. Со временем он освоил Большой Париж, сменил несколько машин, и почувствовал себя, наконец, настоящим парижским таксистом.
Глава 10
Выход в свет
Эти пять лет Колокольчиков вспоминал потом как чудо. Ему открылся другой мир, где все было иначе, чем там, где он жил прежде. На Колокольчикова обрушилась лавина новых впечатлений, ощущений, переживаний. Он не пытался выяснять, где лучше, а где хуже; просто был взволнован тем, что мир столь богат, интересен, разнолик…
Колокольчиков проник в этот другой мир, доверчиво впустил его в себя и стал его частью. А как же могло быть иначе?! Ведь ему не исполнилось еще и двадцати лет.
Жизнь Колокольчикова теперь делилась между общежитием, университетом и городом. Он просыпался рано, не просто в радостном, а в каком-то радужном настроении. В комнате был установлен динамик радиотрансляции, и каждое утро он слушал сообщение об уровне вод Дуная, а каждый вечер – передачу «Поэтический момент. О любви». Дышалось необыкновенно легко, и он удивлялся: «Давление здесь что ли меньше!?» В аудиториях пытался, как и румынские студенты, составлять конспекты, однако из этого, понятно, ничего не получалось. Поэтому он просто смотрел по сторонам и… жил. На бухарестских улицах по вечерам была праздничная атмосфера. Румыны умели беззаботно радоваться жизни, и Москва отсюда казалась городом тяжелых нравов.
В университете к советским студентам особых требований не предъявляли, от общественных дисциплин благоразумно освободили. Проходной балл на экзамене был гарантирован, нужно было только не попадать в скандальные истории. В посольство ходили лишь на нечастые комсомольские собрания и в бухгалтерию – за стипендией.
А стипендия была приличной – примерно, как зарплата румынского инженера. Поэтому Колокольчиков мог водить свою девушку в театры и рестораны – «Миньон», «Селект», «Континенталь», ездить с ней в горы и на море.
Однажды в Нептуне они вдвоем сидели вечером на лавочке в парке. Было тепло, веял легкий бриз, шум морских волн смешивался со звуками негромкой музыки из ресторана поблизости. Колокольчиков, закинув голову, смотрел на усеянное звездами темное небо, а потом закрыл глаза. Он просто изнемогал от счастья, и подумал: «Будет ли мне еще когда-нибудь так хорошо!?»
Как-то Колокольчиков пил пиво с приятелем в рабочей забегаловке у Бессарабского вокзала. Два пожилых румына за соседним столиком услышали русскую речь и заговорили с ними. Оказалось, что после войны они отсидели сроки в сибирских лагерях, и Колокольчиков сначала струхнул, ожидая ссоры. Разговор, однако, вышел неожиданно добрым, и они даже выпили все вместе еще и по стаканчику цуйки.
Время от времени на факультете Колокольчиков улавливал беззлобные насмешки в свой адрес. Решил все же выяснить, что румыны думают о советских. Спросил свою девушку, и она рассказала анекдот: Ваня гонится за Маней по берегу Черного моря. Настигает ее, они падают на песок, он хватает ее и говорит: «Давай комсомольские взносы!» Колокольчиков хмыкнул, решил не обижаться, но запомнил.
Глава 11
Новый патрон
В 11 часов Василика за рулем «Ситроена-Пикассо» с полным баком был на площади Йены у въезда на авеню президента Вильсона. Вскоре появился знакомый мужчина, который бросил портфель и черное пальто на заднее сиденье и уселся впереди рядом с Василикой.
– Курс на Страсбург! – бодро провозгласил он.
Василика выехал на набережную Берси, пересек окружной бульвар Peripherique и вырвался на А4.
Предстояло примерно четыре часа скучной езды по автостраде. Клиент, судя по всему, находился в хорошем расположении духа, был разговорчив и шутил – комментировал рост цен, правительственные реформы, надвигающиеся забастовки. Василика поддерживал разговор лаконичными репликами: вежливость входила в круг его обязанностей. Уже за Кольмаром мужчина вдруг спросил:
– Ты румын?
Василика, которому вопрос совсем не понравился, помешкав немного, кивнул.
– Я тоже, – сказал пассажир и перешел на родной язык, но никаких личных вопросов не задавал.
На въезде в Страсбург, мужчина показал на большой дорожный указатель с надписью «Les institutions europeennes» и сказал:
– Туда.
Когда Василика остановил машину перед зданием Европейского парламента, мужчина повернулся к нему, протянул деньги и сказал:
– Послушай. Мне часто бывает нужен водитель. Иногда срочно, по звонку. Без формальностей, за наличные. Но не подводить! Тебя это устраивает?
Василика колебался, но 800 евро, которые он уже держал в руке, сделали свое дело.
– Почему нет? – сказал он, пожав плечами.
– Тогда давай номер сотового, – сказал мужчина и вручил ему визитную карточку:
Всю обратную дорогу Василика казнил себя за то, что согласился. Деньги грели карман, но тип смутно его настораживал. «Ну что я в самом деле! – разозлился, в конце концов, сам на себя Василика. – Все-таки он депутат, а я кто? Деньги есть деньги. И потом всегда же можно сказать ему adieu».
Глава 12
Позолоти ручку!
Вечер, дом на окраине Бухареста. Внутри задернуты занавески, слабый электрический свет. На стульях несколько румын, которые ждут своей очереди, как в поликлинике. Чувствуют себя явно неловко. Как выяснилось позже, – архитектор, балерина, доктор…
Девушка Колокольчикова уговорила его пойти вместе с ней к гадалке. Сначала он отпирался, твердя по-комсомольски, что это, мол, всё суеверия, но в конце концов любопытство взяло верх.
Румыны вполголоса переговаривались, и таким образом Колокольчиков узнал, что гадалка Лайла до войны, будто бы, была замужем за одним из главарей «Железной гвардии». Коммунисты ее арестовали, но на процессе она обвинила прокурора, что он изменяет жене. В результате за решетку упекли прокурора, а она стала работать на органы…
Сейчас живет в Плоешть, в Бухарест приезжает «на гастроли». Принимает людей в чужих квартирах. Никогда не бывает в одной квартире дважды.
Балерина вышла от гадалки вся заплаканная, архитектор, – смеясь как сумасшедший, доктор сказал, что пойдет последним.
Подошла их очередь. Зашли. На софе полулежит женщина лет семидесяти, смуглое лицо в морщинах, черные волосы собраны в пучок. Кажется, цыганка. Длинное платье с узорами, руки в браслетах до локтей. Настольная лампа повернута к стене, в комнате полумрак.
Сначала с Колокольчиковым. Сказала, чтобы написал несколько слов на листке бумаги. Посмотрела – и сразу назвала инициалы его имени и фамилии.
Потом угадала, что Колокольчиков занимается «чем-то близким к искусству». Подумав, добавила, что он необычайно, обостренно чувствителен. Долго жить не будет…
Перешла к девушке: «Замуж выйдешь сразу после факультета…. Ты же про мужа узнать пришла? С сыном будет несчастье. Зато второй сын станет исключительным человеком, но не будет знать удачи. Ведь удача – только для людей с мелкой душой».
Обоим: «Вы никогда не будете заниматься профессией, к которой готовитесь. Брак ваш всех удивит, а денег у вас никогда не будет. И еще: вам нужно очень заботиться о здоровье, потому что больше некому».
И за все это взяла сорок леев.