Николай Иванович Голобоков
Гав, кись, мяу, брысь
Влюблённые цуцики
Бегут две собачки в обнимку. Хвосты баранкой. Один рыжий с белыми и чёрными кляксами, другая – красавица, с рыжими и чёрными помарками – пятнышками с зелёными разводами. Хорошо бегут, дружно бегут. Смотрят целеустремлённо, вперёд, потом друг другу в глаза – томно ласково и…снова бегут.
Подбежали к калитке, остановились, подарили друг другу по нежному взгляду.
Сунули два носа под калитку – ан хода нет. А, им нужно туда – по прямой.
Ктото из них,– покажет свой терем, не у самого синего моря, но красота, скалы, горы, чистый воздух, на горке, чуть выше обсерватория.
А, её. Им не до того. У них красота внутри.
Собачья. Верная.
Цуцык – жених иноходью пошёл искать проход, Жучка шмыгнула в другую сторону. А он, бегал, бегал – прохода нет. Стал, разинул рот. Устал. Перегрелся. Язык, висит, часто дышит, охлаждает закипающий радиатор. Гля,, а Жучки то нет. Посмотрел. Просмотрел…
Нет. Поморгал. Проморгаал…
Прочистил свои глазки лапкой – соколом, ясным глянул, повёл вокруг. Нет её. Нет! Он, ну бегать. Ну, заглядывать через забор. Станет на задние лапки, на дощечку забора. И с такой тоской смотрит сквозь штакетины. Нет. Нигде нет.
Нет её. Нет…
Ну, где же ты? Где?!
Присел.
Подпёр свою голову лапками.
Запел.
– Где ты,
– Где ты,
– Где ты,
– Друг любимый моой,
– Буду до рассвета,
– Я встречи ждать с тобой…
Девочка в красных варежках открыла железную калитку. Он, радостный, с визгом туда. Ан не туда. Она – то в другую сторону побежала.
…Он снова бегает. Нюхает.
Берёт след.
Но не тот.
Нет её.
Глупый пёс.
Воон, таам.
За той калиткой, деревянной. Там она.
Там твоя радость
Туда беги.
Она тебя ждёт.
… И, может…в глубокой. Верной. Но безысходной собачьей тоске…
Роняет горючие слёзы.
Грустиночка весёлая
Парень этот живёт по прямой, не считая подъёма на гору, недалеко. Он сын моего однокашника по академии, это мы с ним называли наше ремесленное училище, номер семь, в городе Керчь! И заканчивали с ним в те далёкие пятидесятые годы, сталинских времён.
Дело в том, что у этого парня была девочка, в деревне их сучками звали. Это очень важный аргумент в этой красивой и душевной повести, точнее – исповеди. Он хозяин, этой самой не жучки – овчарка была чистой породы. И вот, каждую весеннюю – летнюю – осеннюю – зимнюю, пору она, без соблюдения народных традиций, обычаев и законности… устраивала себе приём кобелиного состава… Ей неважно порода и в каком веке они были, в каком воплощении и культуры. Просто, одно требование – сложение, атлетическое, что бы не портить породу этой овчарской сучки, уже давным – давно не девочки. Он, правда, прятал ото всех возраст, предпенсионный, её, этой перезревшей молодухи. Хозяину, надоедало это звериное рычание, прогрызание и проникновение в будку чужеродных элементов. А им, страдальцам, нужно пробраться к предмету воздыхания.
… Тогда он брал ружьё и периодически отстреливал, очень наглых претендентов на звание отца семейства. Таким образом, за каких-то несколько недолгих лет, их заметно поубавилось, а в лесу, который был совсем рядом, люди стали замечать убиенных, невинно загубленных бывших воздыхателей его прекрасной невесты. Вот тут-то в такие совсем не весёлые времена и появился мой драгоценный претендент на высокое звание, отца, будущего семейства этой, скоропостижно помолодевшей красавицы овчарки.
По весовой борцовской категории, он, конечно, немного не дотягивал, процентов на семьдесят семь, до веса и роста своей избранницы и, как выразился сам хозяин, мог только дотянуться, носом до предполагаемой точки прикосновения, а не проникновения, и то, добраться, если встанет на задние лапки и не упадёт позорным образом, пластом у её задних ног, точнее, как говорят в народе, видел я тебя, такой сякой,…у собаки, под хвостом.
Он, сосед, долго плевался, когда нечаянно увидел эту позорную сцену, и не смог поднять руки, на этого недоноска, как он, хозяин, обозвал, этого приблудного, пока не узнал, что это моё сокровище.
Потом, когда встречал меня и ругался, грозил, но не трогал потому, что мы были почти родственниками. Он, этот парень, ещё поведал мне, что этот ублюдок, мой, залез в будку и сожрал её собственный ужин, почти свадебный. Это был уже предел терпимости, благородной сучки – девочки – старушки и её хозяина. В сердцах он схватил ружьё и уже готов был угостить моего наглеца, дробью…
А… А… Там, у самой будки, на месте переступления порога её законного жилища… оказались ещё три собачки. Хорошо бы собачки, а то ведь собацюги, размером со среднего тигра. Третий, был даже с поперечными полосками, одна половина смахивала на тигра, а другая, задняя часть… ну совсем – зебра… И, у хвоста, как у зебры разводы с завитушками, как будто художник, который расписывал ей предхвостье, около её выхлопной трубы, дрогнула рука с кисточкой, он, декоратор по росписи, скорее фарфора, творец, художник, нарисовал там кокетливую запятую. И смех и грех. И вот эти тройка борзых…они, правда, рычали не как борзые, как львы, когда сражаются с гладиаторами. Рычат, перед решающим смертельным боем они, все трое, а зебротигрица, ошибка генной инженерии, заходила, иззаду, как говорил мой дед, о шакалах, не видевши никогда этих красавчиков. Вот цирк, который стоило отснять всеми видами аппаратуры, такого уникального сражения…
Молниеносно, они каким-то образом, подкинули, моего страдальца вверх, чуть не до макушки тополя.
Тот летел сальтомортальто, как пропеллер на кукурузнике, когда этой летающей этажерке, заводят руками, пропеллером мотор… недолетая до земли двух с половиной метров они в воздухе, уцепились за него. С двух сторон. Один, за заднюю часть, где ещё был пока хвост, а другой за голову…Правда, мне показалось, что голова твоего урода, была уже у второго кобеля, в желудке. Потом они разбежались в разные стороны и, этот, упал на траву. Они правда, пытались его разделить пополам, по братски, поровну, тебе половина и мне…половина, и тут, твоего, недоноска… одолела медвежья болезнь, он дал такую, такую, короткую, а потом и длиннуууююю, очередь трассирующую, как скунс, зверёк такой, живёт – поживает и нас поучает, не суй нос, а то нападёт …понос…
Другой, ну тот великан, подавился, голова не прошла в его, казённую глотку, а твой, валялся, как беспризорный, на траве, бездыханный, хуже, чем оплёванный….
Мокрый, фу ты, гадость, а душа его пела «позабыт, позаброшен, с молодых юных лет, сам остался сиротою, счастья доли мне нет».
… Они, эти рвачи, правда, подкидывали несколько раз этот летающий шашлык. И, как только они смогли, умудрились, без репетиции циркачей-дрессировщиков, таккоее…вытворять? Я так и не понял. Высший пилотаж!
Прошло время. Я увидел по телеку, как одна только порода, а точнее вид китовых, балуются братьями, поменьше размером – шашлык, в сыром, точнее, живом виде… Точно так, как эти живоглоты собачки. Цирк, с большой буквы. Правда, как говорят хохлы…кому кохання, а мэни штовхання. Да ещё какое!
Мой, вчерашний ещё красавец, валялся на нейтральной полосе, всеми покинутый, и никто из бывших рвачей, не позарился на такой уникальный шашлык или блюдо ХЕ, которое так любят в стране Узбекистан.
И, снова полетели дни за днями, а мы, да и он сам, не знали, где же страж нашего жилища.
Потом, после того аттракциона циркачей, по точному описанию, какое он, парень, нам выдал, нашего неудавшегося «быка осеменителя», не видел, хотя в тот день, он, кое-как, граблями оттащил за свой участок, за нейтральную полосу, в лес. Всё боялся, что осудят злые языки за такое…
А, наш, бывший красавец, как будто побывал на переработке комбайна, который убирал пшеницу, попал на хедер и оказался в копнителе. Это всё устройство хлебоуборочного комбайна пятидесятых годов, на котором и мне приходилось работать.
Мы, пацаны, со слезами на глазах видели как зайчишки, малые недоросли, попадали и, что потом летело в соломокопнитель. Грустная история…
Ну, так вот, тот парень рассказал, что у нашего бывшего жениха, всё было, как говорят грузины после драки, не осталось ни фигур, не мускулатур… сплошная рана, особенно область живота, там где когда-то были его мужские отличия. Всё исчезло и, даже шубка его красивая,, декольте,
И тогда мой сосед почти пропел,
Правда, был чуть выпивши, сказал, что сам слышал как твой недоносок пел,
Я много в жизни потерял,
Из за того,
Что ростом мал.
Слышно было на всю улицу…
Ну как хочешь, можешь не верить.
Много потеряешь …Такое пение…
А мы с женой, искали нашего недоеденного огрызка во всех его точках, где он уже бывал и гостевал. Спрашивали и у «тёщи» его бывших когда-то пассий. Тишина, как в Красных пещерах Крыма…
… В этот раз всплеска демографии не будет, по крайней мере на нашей улице…
Дни шли за днями, и уже подумывали искать себе защитника нашего дома хоть какого, только бы умел гавкать.
Подарили нам Любчика, когда он был совсем еще малыш и поселили его в летней кухне, со всеми, как потом мы увидели, вытекающими и выходившими из него… неудобствами. Он еще не был приучен к нормальному бытию по человеческим законам и правилам. Пережили, до тех дней, когда он все свои дела и нужду, справлял там, где нужно, а не там, где ему припекло.
Прошли те времена…Малые дети, малые заботы. Пережили мы их. А теперь… Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело…
Так сердечно мы переживали потерю ближнего своего. И пел я эту трагическую песню свою… А и страдал по своему, играл на гармошке, грустные песни, разбавлял их переборами «Семёновной» и частушками, но в душе пелась мелодия сорок седьмого года, когда мы прозябали в детском доме и, конечно, пели про горе горькое…
Старикам нужно чем-то заниматься и вот, когда пошли прогулки для здоровья поняли, что без собачки и прогулка морока, это же безделье, бродить просто так, без цели и пользы. Так хорошо было с ним. Видеть, как он, живое существо, радуется и мы с ним. Без цепочки отпускать опасно, топчет грядки, и любой хозяин будет рад угостить его палкой или камешком за грядки и цветочки, которые вытаптывают красоту и будущий урожай.
Праздники. Что такое праздник. Не всегда скажешь, что это такое. Так и мы, гуляли, у знакомых и незнакомых спрашивали. Выспрашивали – не видели ли такого красавчика. Иногда рассказывали о его терзаниях души и тела …Великомученика. Нас утешали единственной планетарной фразой, мудрой во все времена и эпохи…Ничего. Не переживайте так. Заживёт как на собаке, если что…
И, дождались…
У жены уже… симптом… часто я слышал, как она, не видя никого, ни собаки, и не кошки, громко и с сердечным вздохом пела, но громко, как в лесу, когда поют …А – у-у-у !
Композиторы, когда пишут ноты к своим шедеврам музыкальным, ставят знак, «дольче» это значит исполнять с чувством. Вот и она, не зная нотной грамоты, исполняла свои арии цуцыка, на тему Любчик, как в большом театре нашей родной Москвы. Но пела она эту мелодию, на крещендо.
Это значит, по – нашему ори, пока пузо не лопнет или пупок не развяжется. Так и она пеелааа.
И… вдруг услышала, какой-то пёсик ответил ей лаем… Она подбежала к колючей проволоке заросшего сада, это последний, крайний дом, на улице Кладбищенской… и стала ещё и ещё петь его прекрасную песню Любчик… Лю ю ю бчик!!! Но звук, сила его звучания – крещендо, как на военном параде, только литавров, ещё не хватало, для полноты чувств, не было, а жаль. И, снова лай.
Я думал, она порвёт и проволоку колючую, что бы увидеть, правда ли это он? Неужели какие-то гады привязали его. А может, и хорошие люди вылечили. И он жив здоров и не кашляет. Не может быть! А я ей сказал. Верь, и тогда может быть, даже то, что никогда не может быть. Может быть!!! Тем более с таким любимым, как наш, кобелино не Лоретти.
Три раза в году, я вижу свою половину такой счастливой. Всего три раза. Правда, она теперь уже никак не подходила к такой оценке, своей стати, гордое и красивое, мудрое и радостное… Моя по ло ви на. Это уже было более чем, половиночка ты, моя драгоценная…Это был уже я половина её половины. Но. Так, только по праздникам, три раза, в високосный год, пою ей эту песенку – день её рождения, на новый год, и на майские деньки, радостной весной. В праздники…
И вот, это моё драгоценное, но не большее, чем японские спортсмены сумо, рвануло, через колючую проволоку, не разбирая и не замечая преград, которой огорожен был «садок вишнёвый, коло хаты», а красавец наш, как и мы, уже поняли, он почуял своими рецепторами, недогрызенными. Только моей, в прошлом, половинке было, наплявать, надоело воявать.
А хозяйка, приютившая страдальца, уже двигалась по своему обширному саду-огороду выяснять «…А чаво, ды ничаво… А ты чаво, ды ничаво. И я ничаво, ну и дуй туды, откель пришел и куда царь-батюшка сам, пешком ходить…
Так всегда пел и говорил наш свёкор, родом страны кацапов, когда у нас в жизни возникали такие сложные проблемы, правда их, такого сложного плана и не было, но моя драгоценость, половиночка, тогдашняя, когда была в ударе от любых чувств, она переходила на такой народно сказочно былинный, кацапский, речитатив и дело, для неё, всегда решалось. Так получилось и в этот раз. Хозяйка увидела слёзки.
Такого капельного орошения огорода нашей спасительницы… я не видел больше ни у кого и никогда больше. Даже плач Ярославны, рыдания плакальщиц при погребении соседа нашего географического, а точнее Фараона, не было так выразительно.
Здесь в наличии были и слёзы радости, от встречи и горечь пережившей утраты, мы уже и не надеялись его увидеть живым, да ещё и в такой красивой упряжке – огромная цепь на шее и толстые верёвки с причала Балаклавы, которыми крепились вокруг головки чугунного кнехта, военные корабли… Весом цепь была, несколько пудов. А он, великомученик наш, почти святой, ходить с такими веригами, не осиливал, почти полз, коленопреклонённый, к своей кормилице, моей жене… всё таки красавице. душевной.
И зачем японцам театр слёз, который и у нас, в Севастополе, руины амфитеатра… хотели устроить артисты. Вот где были рыдания, и точно скажу вам, не театральные – сердеешные…
Всё закончилось благополучно. Расставание. Прощание. Почти славянок, почти дружественное.
Наш красавчик, живой и реставрированный, какими-то неземными целителями, регенерации-и-я …Это теперь так. Я знаю.
По своему посёлку мы дефелировали почти в обнимку со своим, вернувшимся из небытия,– бития, вели его под ручку. Я его держал за переднюю лапку и он, как цирковой и дрессированный, шёл на трёх, как конь-иноходец. Иногда его заносило в сторону и, я его поднимал чуть-чуть повыше, он вертелся, как тогда почти на шампурах.
Деревенские, наши смотрели на эту прогулку, странно. Но пальцем у виска крутил только один мужичёк, около чебуречной. И проводил нас песней… ну и нажрались, а ещё муж и жена, наверное…
Время шло.
Время пришло.
И лечит время.
Он дома. Спокойно возлежал на своём привычном месте и во сне слегка повизгивал, то ли сны сладкие бередили его душу, а может воспоминания о молодых днях, которые уже были в прошлом, и теперь осталось жить только сладкими, горько солёными, воспоминаниями. Хотя, когда над его дворцом-будкой шумело и трещало, ветер, дождь …он забивался в дальний угол будки, спал потому, что похрапывал, вздыхал, стонал, резко визжал.
Это, видимо, его компьютер в собачьей голове, листал страницы бытия бития, оскопления и ещё, чего хуже, когда огромные, злые, почти звероящеры, подкидывали его выше тополей, и он там вертелся как на шампуре, только чуть побыстрее, а потом одновременно хватали своими тисками с клыками, пытались урвать, но раздельно, каждый свою половинку, его бренного тела.
Вот тогда-то я и объяснял, ему, что это сон и он поверил. Получал кусочек куриного крылышка, из его же рациона …Быстро, не раздумывая, и, не похрустев куриными косточками, заглатывал, хотя я и не собирался у него отнимать. Проходил в свой дворец-будку.
А дождик шумел, а ветки трещали, на нашем древнем орехе.
Люба свернулся калачиком и уходил подальше, к царю Морфею…
2016г. Апрель
Умная собачка
Крутая дорога среди синих гор. У дороги на травке всегда сидит собачка. Передние лапки стоят ровно и крепко, задние подняла вверх, как две антены. Сидит на лохматом обрубке хвоста. Смотрит внимательно на всех, провожая взглядом прокурора каждого проходящего. Не лает. Изучает и всё тут.
У калитки стоит бабуся. Я прохожу дальше. Увидел хозяйку. Возвращаюсь.
– Здравствуйте.
– Здрастуйтэ.
– Ваш цуцик?
Смотрит на меня с недоверием. Подозрительно. Может укусил кого.
– Мий
– А шо?!
Смотрит на меня почти отвернувшись.
У самых её ног сидят две кошки. Рыжий – божий одуванчик, серая – наглая, лезет к хозяйке. Одуванчик закатила глазки и тихо-тихо мяукает.
– Интересный у вас пёс. Сидит на всех смотрит. Провожает взглядом. И ни разу не тявкнет. Как пенсионер мудрый. И так внимательно умно смотрит. Хозяйка заулыбалась. Повернулась лицом.
Потом, путает украинские слова и русские, поведала.
– Та дуже вумна собачка. Я привязувала, вин скавчить, аж сыние, покы ны впадэ, а пиду до нэи, писяе на мэнэ. Я даже, и нэпривязую. Оправляцця ходэ туды. На огороди. Дуже вумна собачка.
Хозяйка обрадовалась. Рассмеялась и продолжала.
– Я живу одна. Никого ныма. Разъехались и дети и внуки. Одна.
– Ось сяду тут на скамийци, она, а вона до мэнэ, в лицо лызнуть хоче.
– Я, не лизь до менэ, цилувацця не буду. Ты така замурзана, грязна.
Вона бэрэ лапками и трэ морду. Мов бы умываеться. И таки вумна, глаза, як кажуть, дывы, вже вмылась. Вумна. Дуже вумна.
Кузя Кубик
… Дочь наша с мужем разошлись, но любовь, та, ещё теплилась, осталась, ну, почти, как у собачек с палкой…
У них, у наших бывших родственников, жил-был пёсик, по имени Кубик. Так этот самый, лохматенький красавец давно уже бегал к нам в гости, но скажем не так к нам, как высмотреть и сожрать то, что принадлежало нашему церберу, по кличке Кузя. Это тоже было беспородное сокровище, кобелиного свойства, которое гавкало, но не кусало. Их родословные, того и другого, повествовали только о том, что они были отдалённые, неет, таки близкие, родственники королевской ветви, – бездомных. И мы, и они, точнее, не знали не ведали ие видели их родителей.
… Кузя был лысый, почти без волос, а Кубик лохматый, таак, не стрижено – не брито, бомж – беженец. И вот наш волкодав, вернее, не он, а его желудок, очень мучился от желания поесть, а Кубик, уже успел, очистил его миску. Кузя, добрая душа, не смог дать ему по морде, за наглость, тем более, что Кубик, был на три с половиной сантиметра – длиннее, если измерять от кончика хвоста, до копчика, оой, неет, кончика носа.
Но у Кузи, на кончике хвоста, была кисточка – борода, как у брата, Хо. Вот потому, Кузя не выступал – не бил себя кулаком в могучую грудь, на предмет демонстрации силы гладиатора и не кричал громогласно, а ххто, грр, тут хозяин?! Маать вашу! Гав, гафф…Гррр…
Мы знали, что между бывшими родственниками ещё в пору мирных разногласий, не показали, не проявили большой и светлой любви, а тем более, после депутатского раздела имущества. И поэтому на посещения, Кубика – столовой нашего Кузи, радости мы не испытывали по отношению к псине. Хотя он и был лохматенький, и кучерявый и безобидный, как когда то, видимо его прабабушка. Мы тогда думали, в кого же он?
Хозяин и все остальные, не отличались и не бравировали своей большой любовью к ближнему, а вот он, цуцик, был добряк и симпатяга. Но жрать то хо – ца.
Всем и, нашему Кузе.
Да и времена уже наступали трудные, не 1947 год, голодовки, послевоенной, но год перестройки, когда всё ломали, а не строили.
Все книжки сберегательные, превратились в простые затёртые картонки… Остальное тоже – в прах. А кушать то хоццааа. И…
И вот, в то самое многотрудное время, для страны, людей и собак, выхожу на свою терраску,– балкончик.
Ладошкой приложился – дверь не открывается. Ну, потихоньку натужился. Толкнул. Чувствую, что – то ёрзает по линолеуму. Глядь, а таам, Кубик!
… Кууубик!!! Маать т, т, твоюууу… Тебя! И, и, хозяев твоих…
– Господи, прости.
– Замахнулся на всё балконное пространство обеими руками.
– Отвёл свою правую ногу, сорок второго размера, вместе с ботинком с подковками железными…
– Балкончик мой, я вам скажу, был ещё без ограждения и всего три метра невесомости в воздушном, пространстве. И, и, здравствуй невесомость. Увы. Земное притяжение, – колотый красный кирпич, острые куски битого стекла и бетона.
… Ремонт, это не батут на берегу пустынных волн, в Учкуевке.
Я свой делал, с другой стороны вероятной траектории полёта, ступеньки, тоже каменюки, без всяких смягчающих обстоятельств.
А он, незваный гость лучше званого, лежит на спине, поднял свои лапки кверху. И, говорит почти русским языком, – а лежачего не бьют…
Ээх, знал бы, где соломки…Припас бы. Подумал Кубик. Увы, ни соломки, ни подушек безопасности. Ни, нни, хотя бы тряпочки – подушечки, с подгузника, или, памперсы. Одни остроты, не юмориста,– кааменные.
Не, для…а, из любви к ближнему…
… Ну как немцев, в сорок пятом, военнопленных проводили по нашим сёлам, к месту назначения, для ремонтных работ, дорогу строили Симферополь,– Москва…и автомат в руках. Охрана…
… Теперь им нужно было работать в поте лица и взирать на автоматы, которыми солдаты оберегали от заслуженного возмездия. Понятно, и в те годы, было, кто камни бросал, а кто и хлебушка. Люди, всё-таки. Вот и я, то ли Ангел мой, то ли ногу передёрнуло от любви к брату меньшему.
А может, вспомнил те времена, далёкие, как мы подкармливали собачку, нашего кумира – Раечку, хлебушком, хотя сами крохи собирали, послевоенное время, а ему, собаке Раечки, мы давали. Гладили, гладили его, почти русые, пшеничного цвета, как её косы. Она нас отмахнула, как ветер сдувает одуванчики. А мы страдали. Всё равно ходили, смотрели издалека на неё и, и гладили эту красоту своими взглядами.
И, когда она нас, опозорила при всех, как страдателей, – мы, то были почитатели – поэты красоты, а не базарной девчёнки. И, тогда обозлились на него, лохматого и такого же русоволосого шерстяного, крупной вязки – свитер, пса. Пытались пинать. Но.
Он оказался умнее нас.
Сразу почувствовал наше зло и уходил. Да. Собаки боольшие телепаты, чем мы,– нее телепаты – полуслепцы.
И вот, как на Божьем Суде, у меня в голове пролетело и Раечка и хлеб, и мы с другом Юлием, почти Цезарем, шурум – бурум в голове, спасибо. Спасибо Ангелам – вразумили.
Нога моя, с ботинком сорок два. Заикнулась. Повисла. И, погладила этого проглотита, по спине. Правда, против шерсти. Слава Богу, удара не получилось. А он, кобелино – мальчик, как говорят собаководы – кинологи, – лежит и лапки к верху.
Ну, думаю, не матёрый же волк, в Брянских дебрях, где мы студенты ходили партизанскими тропами, в походы,… пришёл дегустировать меня самого.
Я, припустил страху на своём лице, и спросил человеческим, чистым, нежным, ласковым голосом.
– Что родственничек, хренов, жраать, пришёл?!
А Кузя наш, поумнел – сам схряпал, свой завтрак, обед и ужин. Всё в этом царском ужине спрятал подальше, в недосягаемое для гостей, – в своё чрево. Но Кубик лежал на спине, и, сделал вид, что ему плохо. Голос подал, но мне показался, каким – то не радостным, и не было у него той восторженной визготни, песни, как раньше. Немая сцена длилась не долго. Вышла жена, махнула веником, сказала.
– Во, гость хренов. Припёрся. Думали, улетит от веника, этот жулик – проглот нашего рациона и ужин Кузи.
– Дудки!
– Явился, не запылился…
А Кубик лежит, как морская волна, в штиль, но стонет и плачет. Ну, прямо плач Ярославны.
– Нет, братцы, это уже криминал для души – не услышать страдания брата меньшего, пусть бы даже он приполз из стана диких врагов кочевников…– А, тут, родственнички, да ещё какиие.
… Вот она интуиция и третий глаз, и, свои пока глазки, ещё без очков, катаракты, глаукомы, и, и, куриноиндюшиной слепоты…
Чего бы, это, его, вот так, закрутило?
Потёр я руки – ладошки, протянул их на восток. И, пропел мантру – молитву.
– Господи, дай мне и моим рукам целительную силу, что б помогать себе и людям.
Ведь ещё недавно мы занимались экстрасенсорикой, опыт был. Потом, правда, поняли, что опасно. Бросили эти целительные сеансы. А теперь.
– Чувствую, пошла энергия. Надо помогать.
– А, он, – проглотит, Кубик, затих, лежит и вроде бы даже улыбается. Ну, я понял, его били и не мягкими, как мы в Р.У, подушками, в общежитии, после отбоя -1953год.
– Генерили все выступающие части, его лохматого тела.
– Я его спросил.
– Тебя били, твёрдым, явно не ладонями гладили. А?
– Признавайся…
Он только вздохнул, наверное, подумал, что и я могу добавить, вздохнул глубоко, но мудро промолчал.
Прошли минуты.
Энергия остановилась. Всё. Больше нельзя. Это уже будет во вред.
– Я то понял, и, он, стервец, уже плохо, но, по, ступенькам, прошёл, прокандылял, вниз. Его грациозные движения, походили, но скромно, какие бывают на просмотре девушек, когда их подбирают для главных ролей режиссёры кино.
*
… Кубик приходил пунктуально, в те же часы и минуты, ещё три дня.
Но.
Кто ответит на такое чудо.
Кто, научил, нашептал ему такое,
Иди, полечат, не побьют и не покалечат.
Наверное, и у них, как и у нас,– Ангелы Хранители.
Мы теперь и не могли и, уже не хотели думать, сопроводить, как тогда в первый раз, проводить его туда, куда и трамваи не ходят.
… Не смогли и не хотели, отправить его ни к ядрёной, ни к своей, ни к какой другой матери, ни к своей, ни другой бабушке, или, или ещё подальше, – к, прабабушке.
Собака – тоже, как человек.
П о н я т л и в а я…
А человек – собака?
Лает, кусает.
А кого?
Самого себя.
Саа мооо ед.
– Вот такое, пропел нам Кубик.
И велел всем нам помнить до конца дней своих.