Николай Гумилев Я буду думать лишь о вас, о вас… Стихи
Мадагаскар
Сердце билось, смертно тоскуя, Целый день я бродил в тоске, И мне снилось ночью: плыву я По какой-то большой реке.
С каждым мигом все шире, шире И светлей, и светлей река, Я в совсем неведомом мире, И ладья моя так легка.
Красный идол на белом камне Мне поведал разгадку чар, Красный идол на белом камне Громко крикнул: – Мадагаскар! —
В раззолоченных паланкинах, В дивно-вырезанных ладьях, На широких воловьих спинах И на звонко ржущих конях
Там, где пели и трепетали Легких тысячи лебедей, Друг за другом вслед выступали Смуглолицых толпы людей.
И о том, как руки принцессы Домогался старый жених Сочиняли смешные пьесы И сейчас же играли их.
А в роскошной форме гусарской Благосклонно на них взирал Королевы мадагаскарской Самый преданный генерал.
Между них быки Томатавы, Схожи с грудою темных камней, Пожирали жирные травы Благовоньем полных полей.
И вздыхал я, зачем плыву я, Не останусь я здесь зачем: Неужель и здесь не спою я Самых лучших моих поэм?
Только голос мой был не слышен, И никто мне не мог помочь, А на крыльях летучей мыши Опускалась теплая ночь.
Небеса и лес потемнели, Смолкли лебеди в забытье… …Я лежал на моей постели И грустил о моей ладье.
Осень – зима 1918
Экваториальный лес
Я поставил палатку на каменном склоне Абиссинских, сбегающих к западу гор И недели смотрел, как пылают закаты Над зеленою крышей далеких лесов.
Прилетали оттуда какие-то птицы С изумрудными перьями в длинных хвостах, По ночам выбегали веселые зебры, Мне был слышен их храп и удары копыт.
И однажды Закат был особенно красен, И особенный запах летел от лесов, И к палатке моей подошел европеец, Исхудалый, небритый, и есть попросил.
Вплоть до ночи он ел неумело и жадно, Клал сардинки на мяса сухого ломоть, Как пилюли проглатывал кубики магги И в абсент добавлять отказался воды.
Я спросил, почему он так мертвенно бледен, Почему его руки сухие дрожат, Как листы? – «Лихорадка великого леса», — Он ответил и с ужасом глянул назад.
Я спросил про большую открытую рану, Что сквозь тряпки чернела на впалой груди, Что с ним было? – «Горилла великого леса», — Он сказал и не смел оглянуться назад.
Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный, Мне казалось, что он не умел говорить, Точно пес он сидел за своим господином, Положив на колени бульдожье лицо.
Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку, Он оскалил ужасные зубы свои И потом целый день волновался и фыркал И раскрашенным дротиком бил по земле.
Я постель предоставил усталому гостю, Лег на шкурах пантер, но не мог задремать, Жадно слушая длинную дикую повесть, Лихорадочный бред пришлеца из лесов.
Он вздыхал: – Как темно! Этот лес бесконечен, Не увидеть нам солнца уже никогда! Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой? Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!
Почему нас покинули черные люди? Горе! Компасы наши они унесли… Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы. Только шорох и посвист вверху и внизу.
Пьер, заметил костры? Там наверное люди! Неужели же мы, наконец, спасены? Это карлики… сколько их, сколько собралось… Пьер, стреляй! На костре человечья нога!
В рукопашную! Помни, отравлены стрелы! Бей того, кто на пне… он кричит, он их вождь! Горе мне, на куски разлетелась винтовка… Ничего не могу… повалили меня.
«Нет, я жив, только связан! Злодеи, злодеи. Отпустите меня, я не в силах смотреть! Жарят Пьера, а мы с ним играли в Марселе, У веселого моря играли детьми.
Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени? Я плюю на тебя, омерзительный зверь! Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы? Да, я понял, ты Богом считаешь меня…
Ну, бежим! Не бери человечьего мяса, Всемогущие боги его не едят. Лес! О, лес бесконечный! Я голоден, Акка, Излови, если можешь, большую змею». —
Он стонал и хрипел, он хватался за сердце, И на утро, почудилось мне, задремал, Но когда я его разбудить, попытался, Я увидел, что мухи ползли по глазам.
Я его закопал у подножия пальмы, Крест поставил над грудой тяжелых камней, И простые слова написал на дощечке: «Христианин зарыт здесь, молитесь о нем».
Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно. Но, когда я закончил печальный обряд, Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону, Как олень, убегая в родные леса.
Через год я прочел во французских газетах, Я прочел и печально поник головой: Из большой экспедиции к Верхнему Конго До сих пор ни один не вернулся назад.
Осень – зима 1918
Замбези
Точно медь в самородном железе, Иглы пламени врезаны в ночь, Напухают валы на Замбези И уносятся с гиканьем прочь.
Сквозь неистовство молнии белой Что-то видно над влажной скалой, Там могучее черное тело Налегло на топор боевой.
Раздается гортанное пенье. Шар земной обтекающих муз Непреложны повсюду веленья!.. Он поет, этот воин зулус.
Я дремал в заповедном краале И услышал рычание льва, Сердце сжалось от сладкой печали, Закружилась моя голова.
Меч метнулся мне в руку, сверкая, Распахнулась таинственно дверь, И лежал предо мной, издыхая, Золотой и рыкающий зверь.
И запели мне духи тумана: – Твой навек да прославится гнев! Ты достойный потомок Дингана, Разрушитель, убийца и лев! —
С той поры я всегда наготове, По ночам мне не хочется спать, Много, много мне надобно крови, Чтобы жажду мою утолять.
За большими, как тучи, горами, По болотам близ устья реки Я арабам, торговцам рабами, Выпускал ассагаем кишки.
И спускался я к бурам в равнины Принести на просторы лесов Восемь ран, украшений мужчины, И одиннадцать вражьих голов.
Тридцать лет я по лесу блуждаю, Не боюсь ни людей, ни огня, Ни богов… но что знаю, то знаю: Есть один, кто сильнее меня.
Это слон в неизведанных чащах, Он, как я, одинок и велик И вонзает во всех проходящих Пожелтевший изломанный клык.
Я мечтаю о нем беспрестанно, Я всегда его вижу во сне, Потому что мне духи тумана Рассказали об этом слоне.
С ним борьба для меня бесполезна, Сердце знает, что буду убит, Распахнется небесная бездна И Динган, мой отец, закричит:
«– Да, ты не был трусливой собакой, Львом ты был между яростных львов, Так садись между мною и Чакой На скамье из людских черепов!» —
Осень – зима 1918
Либерия
Берег Верхней Гвинеи богат Мёдом, золотом, костью слоновой, За оградою каменных гряд Все пришельцу нежданно и ново.
По болотам блуждают огни, Черепаха грузнее утеса, Клювоносы таятся в тени Своего исполинского носа.
В восемнадцатом веке сюда Лишь за деревом черным, рабами Из Америки плыли суда Под распущенными парусами.
И сюда же на каменный скат Пароходов толпа быстроходных В девятнадцатом веке назад Принесла не рабов, а свободных.
Видно, поняли нрав их земли Вашингтонские старые девы, Что такие плоды принесли Благонравных брошюрок посевы.
Адвокаты, доценты наук, Пролетарии, пасторы, воры, Всё, что нужно в республике, вдруг Буйно хлынуло в тихие горы.
Расселились… Тропический лес, Утонувший в таинственном мраке. В сонм своих бесконечных чудес Принял дамские шляпы и фраки.
– «Господин президент, ваш слуга!» — Вы с поклоном промолвите быстро, Но взгляните: черней сапога Господин президент и министры.
– «Вы сегодня бледней, чем всегда» — Позабывшись, вы скажете даме, И что дама ответит тогда, Догадайтесь, пожалуйста, сами.
То повиснув на тонкой лозе, То скрываясь средь листьев узорных, В темной чаще живут шимпанзе По соседству от города чёрных.
По утрам, услыхав с высоты Протестантское пение в храме, Как в большой барабан, в животы Ударяют они кулаками.
А когда загорятся огни, Внемля фразам вечерних приветствий, Тоже парами бродят они, Вместо тросточек выломав ветви.
Европеец один уверял, Президентом за что-то обижен, Что большой шимпанзе потерял Путь назад средь окраинных хижин.
Он не струсил и, пёстрым платком Скрыв стыдливо живот волосатый, В президентский отправился дом, Президент отлучился куда-то.
Там размахивал палкой своей, Бил посуду, шатался, как пьяный, И, не узнана целых пять дней, Управляла страной обезьяна.
Осень – зима 1918
Абиссиния
I
Между берегом буйного Красного Моря И Суданским таинственным лесом видна, Разметавшись среди четырех плоскогорий, С отдыхающей львицею схожа, страна.
Север – это болота без дна и без края, Змеи черные подступы к ним стерегут, Их сестер-лихорадок зловещая стая, Желтолицая, здесь обрела свой приют.
А над ними насупились мрачные горы, Вековая обитель разбоя, Тигрэ, Где оскалены бездны, взъерошены боры И вершины стоят в снеговом серебре.
В плодоносной Амхаре и сеют и косят, Зебры любят мешаться в домашний табун, И под вечер прохладные ветры разносят Звуки песен гортанных и рокота струн.
Абиссинец поет, и рыдает багана, Воскрешая минувшее, полное чар: Было время, когда перед озером Тана Королевской столицей взносился Гондар.
Под платанами спорил о Боге ученый, Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом… Живописцы писали царя Соломона Меж царицею Савской и ласковым львом.
Но, поверив шоанской изысканной лести, Из старинной отчизны поэтов и роз Мудрый слон Абиссинии, Негус Негести, В каменистую Шоа свой трон перенес.
В Шоа воины хитры, жестоки и грубы, Курят трубки и пьют опьяняющий тэдж, Любят слушать одни барабаны да трубы, Мазать маслом ружье, да оттачивать меч.
Харраритов, галла, сомали, данакилей, Людоедов и карликов в чаще лесов Своему Менелику они покорили, Устелили дворец его шкурами львов.
И, смотря на потоки у горных подножий, На дубы и полдневных лучей торжество, Европеец дивится, как странно похожи Друг на друга народ и отчизна его.
II
Колдовская страна! Ты на дне котловины, Задыхаешься, льется огонь с высоты, Над тобою разносится крик ястребиный, Но в сияньи заметишь ли ястреба ты?
Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы, Слишком много здесь этой паленой травы, Осторожнее! В ней притаились удавы, Притаились пантеры и рыжие львы.
По обрывам и кручам дорогой тяжелой Поднимись, и нежданно увидишь вокруг Сикоморы и розы, веселые села И зеленый, народом пестреющий, луг.
Здесь колдун совершает привычное чудо, Там, покорна напеву, танцует змея, Кто сто таллеров взял за больного верблюда, Сев на камне в тени, разбирает судья.
Поднимись еще выше! Какая прохлада! Словно позднею осенью пусты поля, На рассвете ручьи замерзают, и стадо Собирается кучей под кровлей жилья.
Павианы рычат средь кустов молочая, Перепачкавшись в белом и липком соку, Мчатся всадники, длинные копья бросая, Из винтовок стреляя на полном скаку.
И повсюду, вверху и внизу, караваны Дышат солнцем и пьют неоглядный простор, Уходя в до сих пор неоткрытые страны За слоновою костью и золотом гор.
Как любил я бродить по таким же дорогам, Видеть вечером звезды, как крупный горох, Выбегать на холмы за козлом длиннорогим, На ночлег зарываться в седеющий мох.
Есть музей этнографии в городе этом Над широкой, как Нил, многоводной Невой, В час, когда я устану быть только поэтом, Ничего не найду я желанней его.
Я хожу туда трогать дикарские вещи, Что когда-то я сам издалека привез, Чуять запах их странный, родной и зловещий, Запах ладана, шерсти звериной и роз.
И я вижу, как знойное солнце пылает, Леопард, изогнувшись, ползет на врага, И как в хижине дымной меня поджидает Для веселой охоты мой старый слуга.
Осень – зима 1918
Галла
Восемь дней от Харрара я вёл караван Сквозь Черчерские дикие горы И седых на деревьях стрелял обезьян, Засыпал средь корней сикоморы.
На девятую ночь я увидел с горы — Эту ночь никогда не забуду! — Там, далёко, в чуть видной равнине, костры, Точно красные звезды, повсюду.
И помчались один за другими они, Словно тучи в сияющей сини, Ночи трижды-святые и странные дни На широкой галлаской равнине.
Всё, к чему приближался навстречу я тут, Было больше, чем видел я раньше: Я смотрел, как огромных верблюдов пасут У широких прудов великанши;
Как саженного роста галласы, скача В леопардовых шкурах и львиных, Убегающих страусов рубят сплеча На горячих конях-исполинах;
И как поят парным молоком старики Умирающих змей престарелых, И, мыча, от меня убегали быки, Никогда не видавшие белых.
Временами я слышал у входа пещер Звуки песен и бой барабанов, И тогда мне казалось, что я Гулливер, Позабытый в стране великанов.
И таинственный город, тропический Рим, Шейх-Гуссейн я увидел высокий, Поклонился мечети и пальмам святым, Был допущен пред очи пророка.
Жирный негр восседал на персидских коврах, В полутемной, неубранной зале, Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях, Лишь глаза его дивно сверкали.
Я склонился, он мне улыбнулся в ответ, По плечу меня с лаской ударя, Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего государя.
Всё расспрашивал он, много ль знают о нем В отдаленной и дикой России… Вплоть до моря он славен своим колдовством, И дела его точно благие:
Если мула в лесу ты не можешь найти Или раб убежал беспокойный, Всё получишь ты вдруг, обещав принести Шейх-Гуссейну подарок пристойный.
Осень – зима 1918
Сахара
Все пустыни друг другу от века родны, Но Аравия, Сирия, Гоби, — Это лишь затиханье Cахарской волны, В сатанинской воспрянувшей злобе.
Плещет Красное море, Персидский залив, И глубоки снега на Памире, Но ее океана песчаный разлив До зеленой доходит Сибири.
Ни в прохладе лесов, ни в просторе морей — Ты в одной лишь пустыне на свете Не захочешь людей и не встретишь людей, А полюбишь лишь солнце да ветер.
Солнце клонит лицо с голубой высоты, И лицо это девственно юно, И, как струи пролитого солнца, ровны Золотые песчаные дюны.
Блещут скалы, темнеют над ними внизу Древних рек каменистые ложа, На покрытое волнами море в грозу, Ты промолвишь, Сахара похожа.
Но вглядись: эта вечная слава песка — Только горнего отсвет пожара, С небесами, где легкие спят облака, Бродят радуги, схожа Сахара.
Буйный ветер в пустыне второй властелин. Вот он мчится порывами, точно Средь высоких холмов и широких долин Дорогой иноходец восточный.
И чудовищных пальм вековые стволы, Вихри пыли взметнулись и пухнут, Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы, В Тайно веришь, вовеки не рухнут.
Но мгновенье… отстанет и дрогнет одна И осядет песчаная груда, Это значит, в пути натолкнулась она На ревущего в страхе верблюда.
И стоит караван, и его проводник Всюду посохом шарит в тревоге, Где-то около плещет знакомый родник, Но к нему он не знает дороги.
А в оазисах слышится ржанье коня И под пальмами веянье нарда, Хоть редки острова в океане огня, Точно пятна на шкуре гепарда.
И пока они бьются за пальмовый лес, За коня иль улыбку рабыни, Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес Заметают пески из пустыни.
Потому что пустынные ветры горды И не знают преград своеволью, Рушат стены, сады засыпают, пруды Засыпают белеющей солью.
И, быть может, немного осталось веков, Как на мир наш, зеленый и старый Жадно ринутся хищные стаи песков Из пылающей юной Сахары.
Средиземное море засыпят они, И Париж, и Москву, и Афины, И мы будем в небесные верить огни, На верблюдах своих бедуины.
И когда, наконец, корабли марсиан У земного окажутся шара, То увидят сплошной золотой океан И дадут ему имя: Сахара.
Осень – зима 1918
Египет
Как картинка из книжки старинной, Услаждавшей мои вечера, Изумрудные эти равнины И раскидистых пальм веера.
И каналы, каналы, каналы, Что несутся вдоль глиняных стен, Орошая Дамьетские скалы Розоватыми брызгами пен.
И такие смешные верблюды, С телом рыб и с головками змей, Как огромные, древние чуда Из глубин пышноцветных морей.
Вот каким ты увидишь Египет В час божественный трижды, когда Солнцем день человеческий выпит И, колдуя, дымится вода.
К отдаленным платанам цветущим Ты приходишь, как шел до тебя Здесь мудрец, говоря с Присносущим, Птиц и звезды навек полюбя.
То вода ли шумит безмятежно Между мельничных тяжких колес, Или Апис мычит белоснежный, Окровавленный цепью из роз?
Это взор благосклонный Изиды Иль мерцанье встающей луны? Но опомнись! Растут пирамиды Пред тобою, черны и страшны.
На седые от мха их уступы Ночевать прилетают орлы, А в глубинах покоятся трупы, Незнакомые с тленьем, средь мглы.
Сфинкс улегся на страже святыни И с улыбкой глядит с высоты, Ожидая гостей из пустыни, О которых не ведаешь ты.
Но Египта властитель единый, Уж колышется Нильский разлив Над чертогами Елефантины, Над садами Мемфиса и Фив.
Там, взглянув на пустынную реку, Ты воскликнешь: Ведь это же сон! Не прикован я к нашему веку, Если вижу сквозь бездну времен.
Исполняя царевы веленья, Не при мне ли нагие рабы По пустыням таскали каменья, Воздвигали вот эти столбы?
И столетья затем не при мне ли Хороводы танцующих жриц Крокодилу хваления пели, Перед Ибисом падали ниц?
«И, томясь по Антонии милом, Поднимая большие глаза, Клеопатра считала над Нилом Пробегающие паруса».
Но довольно! Ужели ты хочешь Вечно жить средь минувших отрад? И не рад ты сегодняшней ночи И сегодняшним травам не рад?
Не обломок старинного крипта, Под твоей зазвеневший ногой, Есть другая душа у Египта И торжественный праздник другой.
Точно дивная фата-моргана, Виден город у ночи в плену, Над мечетью султана Гассана Минарет протыкает луну.
На прохладных открытых террасах Чешут женщины золото кос, Угощают подруг темноглазых Имбирем и вареньем из роз.
Шейхи молятся, строги и хмуры, И лежит перед ними Коран, Где персидские миниатюры — Словно бабочки сказочных стран.
А поэты скандируют строфы, Развалившись на мягкой софе, Пред кальяном и огненным кофе, Вечерами в прохладных кафе.
Здесь недаром страна сотворила Поговорку, прошедшую мир: – Кто испробовал воду из Нила, Будет вечно стремиться в Каир. —
Пусть хозяева здесь – англичане, Пьют вино и играют в футбол, И Хедива в высоком Диване Уж не властен святой произвол!
Пусть! Но истинный царь над страною Не араб и не белый, а тот, Кто с сохою или с бороною Черных буйволов в поле ведет.
Хоть ютится он в доме из ила, Умирает, как звери, в лесах, Он любимец священного Нила И его современник – феллах.
Для него ежегодно разливы Этих рыжих всклокоченных вод Затопляют богатые нивы, Где тройную он жатву берет.
И его ограждают пороги Полосой острогрудых камней От нежданной полночной тревоги, От коротких нубийских мечей.
А ведь знает и коршун бессонный: Вся страна – это только река, Окаймленная рамкой зеленой И другой, золотой, из песка.
Если аист задумчивый близко Поселится на поле твоем, Напиши по-английски записку И ему привяжи под крылом.
И весной на листе эвкалипта, Если аист вернется назад, Ты получишь привет из Египта От веселых феллашских ребят.
Осень – зима 1918
Красное море
Здравствуй, Красное море, акулья уха, Негритянская ванна, песчаный котел! На утесах твоих, вместо влажного мха, Известняк, как чудовищный кактус, расцвел.
На твоих островах в раскаленном песке, Позабыты приливом, растущим в ночи, Издыхают чудовища моря в тоске: Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.
С африканского берега сотни пирог Отплывают и жемчуга ищут вокруг, И стараются их отогнать на восток С аравийского берега сотни фелуг.
Как учитель среди шалунов, иногда Океанский проходит средь них пароход, Под винтом снеговая клокочет вода, А на палубе – красные розы и лед.
Ты бессильно над ним; пусть ревет ураган, Набухает волна за волной, гора, Лишь и будет, что скажет, вздохнув, капитан: «Слава Богу, свежо, надоела жара!» —
Блещет воздух, налитый прозрачным огнем, И лучи его сывятся, словно цветы, Море, Красное Море, ты царственно днем, Но ночами вдвойне ослепительно ты.
Только в небо скользнут водяные пары, Тени черных русалок мелькнут на волнах, Да чужие созвездья, кресты, топоры, Над тобой загорятся в небесных садах.
И когда выступает луна на зенит, Вихрь проносится, запахи леса тая, От Суэца до Бабель-Мандеба звенит, Как Эолова арфа, поверхность твоя.
И ты помнишь, как, только одно из морей, Ты исполнило некогда Божий закон, Разорвало могучие сплавы зыбей, Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.
Осень – зима 1918
Судан
Ах, наверно, сегодняшним утром Слишком громко звучат барабаны, Крокодильей обтянуты кожей, Слишком звонко взывают колдуньи На утесах Нубийского Нила, Потому что сжимается сердце, Лоб горяч и глаза потемнели, И в мечтах оживленная пристань, Голоса смуглолицых матросов, В пенных клочьях веселое море, А за морем ущелье Дарфура, Галереи-леса Кордофана И великие воды Борну.
Города, озаренные солнцем, Словно клады в зеленых трущобах, А из них, как грозящие руки, Минареты возносятся к небу. А на тронах из кости слоновой Восседают, как древние бреды, Короли и владыки Судана, Рядом с каждым, прикованный цепью, Лев прищурился, голову поднял И с усов лижет кровь человечью, Рядом с каждым играет секирой Толстогубый, с лоснящейся кожей, Черный, словно душа властелина, В ярко-красной рубашке палач.
Перед ними торговцы рабами Свой товар горделиво проводят, Стонут люди в тяжелых колодках, И белки их сверкают на солнце, Проезжают вожди из пустыни, В их тюрбанах жемчужные нити, Перья длинные страуса вьются Над затылком играющих коней, И надменно проходят французы, Гладко выбриты, в белой одежде, В их карманах бумаги с печатью, Их завидя, владыки Судана Поднимаются с тронов своих.
А кругом на широких равнинах, Где трава укрывает жирафа, Садовод Всемогущего Бога В серебрящейся мантии крыльев Сотворил отражение рая: Он раскинул тенистые рощи Прихотливых мимоз и акаций, Рассадил по холмам баобабы, В галереях лесов, где прохладно И светло, как в дорическом храме, Он провел многоводные реки И в могучем порыве восторга Создал тихое озеро Чад. А потом, улыбнувшись как мальчик,
Что придумал забавную шутку, Он собрал здесь совсем небывалых, Удивительных птиц и животных. Краски взяв у пустынных закатов, Попугаям он перья раскрасил, Дал слону он клыки, что белее Облаков африканского неба, Льва одел золотою одеждой И пятнистой одел леопарда, Сделал рог, как янтарь, носорогу, Дал газели девичьи глаза.
И ушел на далекие звезды — Может быть, их раскрашивать тоже. Бродят звери, как Бог им назначил, К водопою сбираются вместе И не знают, что дивно прекрасны, Что таких, как они, не отыщешь, И не знает об этом охотник, Что в пылающий полдень таится За кустом с ядовитой стрелою И кричит над поверженным зверем, Исполняя охотничью пляску, И уносит владыкам Судана Дорогую добычу свою.
Но роднят обитателей степи Иногда луговые пожары. День, когда затмевается солнце От летящего по ветру пепла И невиданным зверем багровым На равнинах шевелится пламя, Этот день – оглушительный праздник, Что приветливый Дьявол устроил Даме Смерти и Ужасу брату! В этот день не узнать человека Средь толпы опаленных, ревущих, Всюду бьющих клыками, рогами, Сознающих одно лишь: огонь!
Вечер. Глаз различить не умеет Ярких нитей на поясе белом; Это знак, что должны мусульмане Пред Аллахом свершить омовенье, Тот водой, кто в лесу над рекою, Тот песком, кто в безводной пустыне. И от голых песчаных утесов Беспокойного Красного Моря До зеленых валов многопенных Атлантического Океана Люди молятся. Тихо в Судане, И над ним, над огромным ребенком, Верю, верю, склоняется Бог.
