Вий – Николай Гоголь

Люблю мистику. А у Гоголя мистика – второе имя.

Его «Мертвые души» мне не понравились.

Другое дело «Диканька» и «Миргород».

За эти два сборника я люблю Гоголя. Особенно мне нравится «Ночь перед Рождеством» и как ни странно, «Вий». И «Тарас Бульба».

Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба…

Когда-то я прочитала эту цитату по памяти на Гоголевском вечере. Я с удовольствием это выучила. Потому, что ранний Гоголь – это для меня великолепно.

Мама часто рассказывала мне, как она читала Гоголя. Маме было 12, когда она поехала к бабушке в деревню и на одной из полок обнаружила его, Вия. Он смотрел на нее, притягивал, звал, хотел, чтобы она открыла его, притронулась к его страницам… И мама сдалась. Ночью, укутавшись одеялом, в свете свечи мама открыла книгу. Несмотря на то, что было тепло, по спине бегали мурашки, от каждого скрипа мама вздрагивала, но не прекращала читать, потому что книга не хотела ее отпускать. И так было каждый вечер, пока мама не прочла ее от корки до корки…

После такой истории я очень захотела прочесть этого самого крайне коварного Вия, ибо я очень люблю побояться :) Но мне ждало разочарование… Я ожидала чего-то крайне страшного, а получила язык, через который невозможно было продраться в мои 12-13 (не помню точно) лет, ибо я привыкла к языку другому, и скучное медленное повествование. Конечно, мне все равно было интересно, но совсем не так, как я думала.

В общем, взялась я за Гоголя рановато, это однозначно. Я знаю, что обязательно должна перечитать его, но если честно, пока особого желания нет, уж больно сильным было разочарование.

Благодарю ̶ж̶е̶с̶т̶о̶к̶у̶ю̶ очаровательную Beatrice_Belial за то, что сегодня ночью во время бессонницы писал данную рецензию, что проспал и опоздал на работу, что начальница, словно панночка, с жуткой улыбочкой стояла надо мной, а я боялся посмотреть на неё, шепча совсем не молитвы…В «Освобождении Толстого», Бунин привёл древнюю легенду о странном ангеле, сплошь покрытом глазами, слетающего к умирающему человеку. Если ангел видел, что человек ещё не готов умереть, что он может дать увидеть миру нечто новое, то он давал ему с себя глаз, и человек темно смотрел на мир больше чем двумя глазами, словно бы из ночи смерти смотрел и видел иное, странное, страшное.

Думается, эту легенду можно применить ко многим писателям, но больше всего – к Гоголю и Достоевскому.

Кто-то из фрейдистов однажды заметил, что Шекспир и Достоевский скрывали в себе тёмные бездны порока, и если бы они не населяли убийствами и насилиями свои произведения, то убивали бы в реальной жизни. Разумеется, мысль пошлая, и за такие вот слепые мысли Набоков и не любил фрейдизм. Но в голом изгибе этой мысли есть нечто правдивое.

Есть в Гоголе два странных тяготения к небесному и инфернальному. Две духовных орбиты, два меловых круга орбит, за которыми – звёздный ужас ада, так часто подступающего к нам, и тогда мы, словно герой повести, боимся обернуться, посмотреть на него, но чувствуем на плече его тёмный, леденящий взор, мёртвое дыхание звёзд.

Одна духовная орбита Гоголя – центробежная : ангелическая, другая – центростремительная : демоническая.

Пересечение этих орбит – мучительное заламывание крыльев души. Тут уже не бог с дьяволом борются в сердце ( по-Достоевскому), тут нечто ещё более древнее : Хаос ада борются с раем и светом, и крылья захлёбываются холодным ветром ночи.

Так что же Гоголь хотел нам сказать в этой самой таинственной повести русской литературы, во многом равной беседе Ивана Карамазова с чёртом? С чем, с кем в себе мучительно вёл разговор Гоголь? Что вышёптывали его пальцы на белой простыне в конце его жизни, что шептало его перо, когда он писал «Вия»?

Какую Мистер-Хайдовую свободу он давал нечто тайному и тёмному в себе в ночи искусства, носясь чёртом по по ночному Петербургу, ведьмой, по ночным и поющим цветам Украины?Сюжет «Вия» знаком каждому. Начинается повесть с весёлых будней семинарской школы, с игривых кулачных драк между богословами и философами ( всегда побеждали богословы, богословие, но в конце повести появится древняя тёмная сила, от которой достанется и богословию и философии), с театральными представлениями об Иродиаде ( состоявшей в браке со своим дядей Иродом Филиппом II, также вступила в преступную связь с его родным братом, за что и навлекла на себя гнев народа и Иоанна Крестителя, чью голову она попросила Ирода приподнести ей на блюде.

Символика проста : от искушения тёмной красотой женщины, мужчина теряет голову. Философы. богословы, – те, кто должен проповедовать бога и говорить и божественном, отворачиваются от бога, говорят о другом, губы шепчут что-то сладострастное, тёмное…)Во время каникул, три студента : богослов, философ ( Хома Брут) и ритор ( темно опрокинутый символ Волхвов), странствуют, сворачивают с тропинки для пополнения провианта. Стоит отметить, что почти всю дорогу, Хома Брут чертыхается, да и вся компания не отличается благочестием.

С тропинки свернули. Рядом должно было быть село, но его почему-то не было.

Есть призрак Летучего голландца, а есть призраки блуждающих, неприкаянных, проклятых сёл. Вот на одно такое зачарованное село, темно и жутко расцветшее в поле, и набрели наши странники.

В одной из хат им открыла двери странная старушка. Символично, как она расположила странников на ночлег : Хому Брута она поместила почти в новозаветный пустой овечий хлев.

И вот, ночью началось самое интересное. Старуха пришла к Хоме Бруту, словно слепая, шарила руками в темноте, искала его, что почти зеркально перекликается с дальнейшими событиями, когда панночка в церкви шарила руками в воздухе и не могла увидеть Брута, очертившего себя кругом заклятия, что наводит на странные мысли о ткани времени Ада, его тёмных зеркал, о делириуме одной пьяной и грешной души. ведущей мучительный разговор со своим чёртом.

Итак, наша бойкая старушка садится на философа, и скачет на нём по роскоши ночи, пению цветов и рек, словно бы унося душу героя в иной мир, в отверженный, поруганный, тёмный, но прекрасный мир русалок, нечести – мир сказочного бессознательного природы Леса, луга, небо, долины – всё, казалось, как будто спало с открытыми глазами

Разумеется, эта «скачка», «езда» на мужчине, имеет и эротический подтекст. Далее, события приобретают ещё более ̶н̶е̶п̶р̶и̶л̶и̶ч̶н̶ы̶й̶ фантастический оттенок : Хома Брут борется с ведьмой и «скачет» уже на ней. Вот так вот загнав и утомив ведьму, при этом огрев её поленом ( фрейдисты навострили уши), наша бедная старушка упала замертво, обратившись в прекрасную, молодую девушку.

Тут интересен сам факт того, что сильной ведьмой овладел мужчина. Так кто же такой Хома Брут? Он, как и чёртик Чичиков из «Мёртвых душ», не знал кто его отец и особенно, кто его мать. Может, его мать была не совсем простой женщиной? Может, в Хоме Бруте тоже дремали ведьминские, тёмные силы? Или же подобный «акт» со стороны ведьмы был некой попыткой инициации?Продолжение..

Во всяком случае, произошла Достоевщинка, с нанесением старушке удара тупым предметом по голове : символ всего старого, сказочного мира, с прекрасными русалками, гномами, сиринами, для которых не оказалось места в христианском раю.

Вскоре по селу разнеслись слухи, что у Сотника умирает дочка, еле дошедшая под утро домой вся в побоях.

Перед смертью она просила лишь об одном : чтобы отходную по ней в течение 3 дней читал Хома Брут – «Он знает…»

Что должен был знать Хома Брут?

Быть может, панночка, как символ прекрасной, белоснежной красоты жизни, пленённая тёмным злом, томилась этим злом? Желала, чтобы на неё взглянул чем-то родным, Хома Брут, и увидел её подлинный, молодой и прекрасный лик, а не её обезображенный временем и жизнью страшный лик ведьмы?

Сколько было панночке лет? Да и родная ли она дочка сотника? Есть в ней черты древней, самой первой соблазнительницы – Лилит, её сверкающая красота и тёмная страсть к младенцам, вообще к тематике продолжения рода, к Эросу, к утраченному раю солнца юности самой жизни.

Есть в ней что-то от Жены, облечённой в солнце, стоящей над обращённым месяцем, который так чертовски жутко улыбнётся нам в повести.А может, ведьме, словно тёмному андерсеновскому лебедю, как символу языческого, панического мира с дриадами и нимфами, было попросту скучно и грустно? Она смотрела на то, как люди в селе играли в скачки ( вполне невинные), и тоже решила так поиграть, но на свой манер. «Природа не имеет друга для игр», сказала бы Эмили Дикинсон.

Тут мольба и тоска поруганной, языческой души природы по ласке и человеку, который забросил этот сказочный мир, и он зарос, адичал, как и церковь и Вий в конце повести.

В этом смысле у Блока есть символичный стих о «Старушке и чертенятах»: Григорию Е.Побывала старушка у Троицы

И всё дальше идет, на восток.

Вот сидит возле белой околицы,

Обвевает ее вечерок.Собрались чертенята и карлики,

Только диву даются в кустах

На костыль, на мешок, на сухарики,

На усталые ноги в лаптях.«Эта странница, верно, не рада нам —

Приложилась к мощам – и свята;

Надышалась божественным ладаном,

Чтобы видеть Святые Места.Чтоб идти ей тропинками злачными,

На зеленую травку присесть…

Чтоб высоко над елями мрачными

Пронеслась золотистая весть…»И мохнатые, малые каются,

Умиленно глядят на костыль,

Униженно в траве кувыркаются,

Поднимают копытцами пыль:«Ты прости нас, старушка ты божия,

Не бери нас в Святые Места!

Мы и здесь лобызаем подножия

Своего, полевого Христа.Занимаются села пожарами,

Грозовая над нами весна,

Но за майскими тонкими чарами

Затлевает и нам Купина…»

( Забавно отметить, что "Григорий Е. – это ёжик, которого подобрал на дороге Блок)Заброшенная церковь с панночкой – символ человеческого тела, забывшего о боге и душе, и тем самым впустившего в себя нечто тёмное : так в разбитое окно церкви влетает тёмным лоскутком летучая мышь…

Наш философ заперт в церкви. Свечи дрожат язычками огней. Со стен мрачно смотрят потемневшие лики икон. Перед ним – гроб с прекрасной панночкой, с кровавой слезой томления о чуде воскресения, преображения.

Такая страшная, сверкающая красота! – восклицает Хома Брут.Что так поразило его в этой нечеловеческой, инфернальной красоте на грани жизни и смерти?

Такая царственная красота, обжигающая своим тёмным холодком, может погубить и спасти, спасти целый мир, и погубить этот мир, слишком мужской мир.

Бесспорно, именно в этом жарком шёпоте восклицания Хомы Брута, исток известных слов Достоевского о красоте, как о страшной силе. И если вся русская литература, по словам Достоевского, вышла из гоголевской «Шинели», то само творчество Достоевского, вышло из этого изумления Хомы Брута перед инфернальной женской красотой, вышло из той самой тёмной и заброшенной церкви.

Интересный факт : у Достоевского, в Неточке Незвановой есть почти зримое, зеркальное эхо этой оцепенелости перед белоснежной женской красотой смерти, в данном случае, у пробудившейся Неточки, увидевшей над собой тихий лик будущей инфернальницы – лицо юной княжны Катерины.Представьте себе идеально прелестное личико, поражающую, сверкающую красоту, одну из таких, перед которыми вдруг останавливаешься как пронзённый, в сладостном смущении, вздрогнув от восторга, и которой благодарен за то, что она есть, за то, что на неё упал ваш взгляд, за то, что она прошла возле вас.

Продолжим. Три ночи, проведённые Хомой Брутом в церкви, с летающим гробом и ожившей панночкой, отражают в некоторой мере три искушения Христа. Ни панночка, ни Вий, этот тёмный дух недр земли, природы, которого она призвала, не могут увидеть очертившего себя священным кругом Хомы Брута.

Вся беда в том, что Хома ( Фома), не верил себе, вечному свету в себе же. Словно Орфей в аду, он оглянулся на Вия, и Вий увидел его. Так современный Орфей в очередной раз потерял свою вечно-юную душу.

Тут некая саморефлексия мучительно раздвоенной души. Всей долго сдерживаемой, тёмной инерцией отверженной души природы, Хома Брут взглянул на себя, и не выдержал этого густого, сокрушающего взора. Словно бы сама природа взглянула на себя со стороны взором одичавшего и забытого бога, и не выдержала этого. Хома Брут – рухнул на пол, и душа его отлетела ( в ад? в рай? в окно, неким бесёнком ли, летучей ли мышью?).

В тот же миг ( почему бы и нет?), демонов и гномов, держащих веки Вия, разметало по стенам, полу, с падающими иконами. Далее, следует гоголевский апокриф апокалипсиса ( увиденный «другой стороной»), с открывшим дверь церкви человеком в тёмном с крестом в руках и светом, ворвавшимся в церковь, демонами, застрявших в стенах и окнах, и, наконец, с жутким образом церкви – Земли, заросшей природой и тернием звёзд, оставленной и богом и чёртом.

Прошло время. Где-то в тёмном сердце церкви, среди змеения терновника и дикой виноградной лозы, нежно обвившей гроб, лежит спящей красавицей панночка, и гроб, словно жуткую, тёмную колыбель, ласково раскачивает ветер и ночь, касаясь его бледными ноготками листвы и цветов.