Николай Гейнце
Братоубийца

Тот начал было привставать, но я остановил его.

– Сиди, сиди! Я вот о чем хотел спросить тебя: ты мне ответил, что считаешь за грех жить с чужим паспортом, а между тем сослан в каторгу. Ведь не за доброе же дело, а, чай, за большой грех? Ты что сделал?

– Брата убил, – спокойно отвечал мне арестант.

Это спокойствие в признании себя виновным в братоубийстве, хотя бы совершенном более двадцати лет назад, заставило меня отступить назад перед новым Каином.

– Нечаянно? – почти закричал я.

– Нет, умышленно, – чуть слышно отвечал Кузьмич.

– Да ведь это страшный грех!

– Нет, не грех, потому что сделано по-божески…

– Как по-божески?..

– С родительского благословения, – глухо отвечал он, – а о душе его я двадцать четыре года непрестанно молюсь, по всей Рассее-матушке исколесил, у престолов всех угодников земные поклоны клал, для того и с работ шесть раз бегал, холод и голод принимал, и тело мое все плетьми исполосовано…

Старик истово перекрестился. Я стоял перед ним и молчал.

– А любил его я больше чем брата, – начал он снова, – душу за него продать готов был, так как после матери малышом остался он, я его и воспитал; и жаль его мне было, да видно так Бог судил. Прядь волос его в ладанке у меня зашита – в могилу со мною ляжет.

Старик полез за пазуху и показал мне мешочек из грубого холста, висевший вместе с тельным медным крестом.

– За что же ты убил его? – уже совсем прошептал я.

– Других, неповинных, спасти… – отвечал Кузьмич и вдруг низко опустил голову.

Он плакал. Слезы градом катились из его глаз и падали на сложенные на коленях загорелые, мозолистые руки.

Находя неуместным продолжать расспросы, я отошел.

Загадка личности этого странного преступника не только не разъяснилась, но, скорее, осложнилась.

В это время начали собирать арестантов, назначенных доктором в больницу, и я видел, как Кузьмич, отерев рукавом глаза, медленно поплелся вместе с другими, все еще не подымая низко опущенной головы.

– А не зайдем ли выпить по рюмочке? – подошел ко мне управившийся смотритель.

Я чуть было не расцеловал его за это предложение, так было оно кстати.

Мы отправились в маленькую, но уютную квартиру смотрителя. Вскоре на столе появилась водочка и закусочка, состоящая из неизменных рыжиков и селенги.

После второй рюмки я прямо приступил к интересовавшему меня делу.

– Пожалуйста, Иннокентий Иванович, – так звали смотрителя, – расскажите мне, что вы знаете про этого загадочного арестанта?

– Это про Кузьмича-то?

– Да. То, что я узнал из короткого моего с ним разговора, просто невероятно.

Я передал моему собеседнику в коротких словах содержание моего разговора с Кузьмичом.

– Да, – заметил, выслушав меня, Иннокентий Иванович, – большего от Кузьмича едва ли можно и добиться; не словоохотлив он, да и тяжело, видимо, ему вспоминать совершенное им кровавое дело… Слишком уж оно идет в разрез с его прежнею и настоящею, трудовою и сподвижническою жизнью…

– Но почему же он совершил его? – спросил я. – Вы-то знаете?

– Я-то? – переспросил смотритель.

– Ну, да, вы…

– Я-то дело это знаю досконально, и вы весьма удачно придумали обратиться именно ко мне – я производил следствие по этому делу…

– Ради Бога расскажите!

– Извольте! Выпьем-ка еще по единой!

Мы выпили, и я весь превратился в слух.

– Было это, дорогой мой, почти четверть века тому назад, да, именно, без малого, без каких-нибудь месяцев двадцать пять лет, – так начал рассказчик. – Я был еще совсем молодым человеком и только с месяц или два получил место земского заседателя именно в том участке, где находилось село, в котором родился Кузьмич, – в этом даже селе была моя резиденция. Кузьмич – природный сибирский крестьянин, и зовут его Петр Кузьмич Орлов. Село это вы сами знаете: оно лежит верстах в двадцати пяти от нашего города по московской дороге – большое село, чай, не раз там бывали?

Я утвердительно кивнул головой.

– В этом-то селе, где жили и деды, и прадеды Кузьмича, вырос и он в родной семье. Семья эта состояла, кроме него, из отца и матери, старшей сестры и младшего брата. После смерти матери и выхода в замужество сестры Петр остался лет четырнадцати, а младший его брат Иван – лет семи… У сестры пошли свои дети, и семилетний Иван, действительно, вырос всецело на попечении своего старшего брата, ходившего за ним лучше любой няньки… По словам старика-отца, который лежит давно уже в могиле, – он умер во время производства формального следствия, – Петр любил и берег брата, как зеницу ока… Все подростки на деревне знали, что обидеть Ивана Орлова опасно, так как за него заступится Петр, – все равно, виноват ли в затеянной сваре Иван или нет. Словом, мальчишку избаловал донельзя не чуя, что балует на свою голову… Года шли, братья подрастали. Незаметно подкрался и «призывной год», когда старшему надлежало вынимать жребий. Вы сами знаете, как наши сибирские крестьяне неохотно идут в военную службу и всячески стараются от нее освободиться. Не то было с Петром: он только спал и видел, как бы ему вынуть жребий поближе и оказаться «годным», чтобы только спасти от солдатчины своего меньшого брата. Но, увы, это ему не удалось… Что сделалось с Петром, когда после двух лет отсрочки, – так как у него не выходил размер груди, – на третий призывной год осматривавшие его доктора снова произнесли для всех столь радостное, а для него роковое слово: «не годен…» – мне рассказывали очевидцы. Он побледнел, как полотно, и весь затрясся, затем бросился, обливаясь слезами, в ноги начальству и умолял принять его… Мольбы его, конечно, оказались тщетными…