Николай Гарин-Михайловский
На практике
Нам дали борщ с большим куском говядины, на столе хрен с уксусом, гора ломтей тёмного пшеничного хлеба, один запах которого уже вызывает усиленный аппетит. На второе дали тушёную говядину с густым чёрным соком, с поджаренным картофелем.
Я, всегда смотревший на еду, как на какую-то скучную формальность, здесь ел, ел и чем больше ел, тем больше хотелось. Ел и с наслаждением представлял себе родных, знакомых барышень. Если бы они увидали теперь меня здесь? Моя мать, которая в отчаянии от моего обычного ничего неяденья, всегда говорила:
– Твой желудок дамочка и самая капризная из всех.
А осенью у меня будет в кармане аттестат машиниста.
Я заплатил за свой обед 20 копеек и мой товарищ говорит мне:
– Григорьев! Я его, зуду, хорошо знаю, я тоже начал с ним ездить, – ему всех новичков дают, потому что другие, вот эти все, такого кочегара, как вы, в шею бы погнали с паровоза, а он берёт, – он теперь несколько дней, пока вы не приучитесь, и обедать не будет ходить. А вы ему бутылочку водки купите и отнесите: он это любит, помягче станет с вами.
– Так, может быть, и обед ему снести?
– Ну, так худо ли было б!
Нашлись и судки: щи, жаркое, огурец, хлеба ворох, бутылка водки.
– Ну, уж валяйте ему и пива, – пусть старичина повеселится. Вместе понесём.
– Дядя, Григорий Иванович! – кричал ещё издали мой товарищ, – мы к вам с поклоном и повинной.
– Ну, какие там ещё… Ничего не надо!
И Григорьев, как те игрушечные медведи, что заводят и они возятся и ворчат, завозился в своём углу, вытаскивая грязный платок с провизией.
Мой товарищ, очевидно успевший изучить бывшее начальство, сломил однако упрямство Григорьева и немного погодя, энергично хрустя зубами, он уже уничтожал всё принесённое нами.
Он сидел на корточках, открывая, как пасть, свой широкий рот и говорил, в промежутках, обращаясь исключительно к своему бывшему помощнику:
– Всё это лишнее, – он тыкал на борщ, жаркое, – ну, вот это, – он указал на водку, – пожалуй, что и полезное – когда за двух приходится работать, – где же силы взять, – она вот и помогает…
И он брал бутылку и опять осторожно наливал в свою с отбитым донышком рюмку.
– Вот это, – он показал на пиво, – тоже по настоящему дрянь: это немцам, а наш брат…
– Водка, конечно, твёрже, – соглашался мой товарищ.
– Ну, так как же! – пренебрежительно говорил, кивая головой и прожёвывая новый кусок, Григорьев.
Так говорил он, пока всё полезное и бесполезное было уничтожено. Завидев уже бегущего составителя, Григорьев, поднимаясь, бросил ни к кому не обращаясь:
– Ну, теперь и терпеть можно!
И мы опять принялись за работу и работали до заката.
Тогда нам снова дали передышку на полчаса.
Григорьев полез в свой сундучок, вынул оттуда грязный платок с провизией, развернув его, достал колбасу и хлеб. Молча, отрезав кусок колбасы и хлеба, он передал их мне и я, уже опять голодный, принялся за них с большим удовольствием.
– Водки хотите?
Я отказался. В бутылке её уже оставалось немного и Григорьев был доволен, очевидно, моим отказом, хотя и ответил:
– В нашем деле без водки не проживёшь.
После этого мы молча ели, каждый в своём углу: Григорьев около рычага; я около тормоза – отделение кочегара.
От этого тормоза ломило руки и на ладонях были уже большие водяные, красные по краям мозоли.
Но в общем я чувствовал себя прекрасно. Худо ли, хорошо ли я выполнял свои обязанности, но старался я на совесть и устал так, как, кажется, ещё никогда не уставал. И в то же время я чувствовал себя таким свежим. И всё кругом гармонировало с моим настроением.
День стихал неподвижный и ясный. Откуда-то из города доносился замиравший, словно утомлённый шум.
Солнце опускалось за горизонт, плавя его в золото, сквозь которое светилось там где-то далеко зеленовато-бирюзовое нежное небо, нёсся со степи запах свежего сена, слышалась песнь возвращающихся с работы косцов.
Хохлацкая песня – задумчивая, нежная, так много говорящая, так трогающая самые сокровенные уголки сердца.
Казалось, паровоз и тот проникся настроением, стих и только тихо, жалобно посвистывал.
Бедняга! Он был уже старый, очень старый ветеран, сданный после всех долгих походов на станционные маневры. Живого места, как говорится, не было на нём: хлябали подшипники, стучали цилиндры, золотниковая коробка сработалась в конец, а сальники, маслёнки парили, как не парят взятые вместе сорок паровозов линейных. И мы всегда вследствие этого носились в облаках пара и в такт главному дыханию паровоза вторили несколько второстепенных из сальников, цилиндров, коробок.
А что делалось, когда приходилось тащить тяжёлый состав – вагонов 40–50. Тогда со всех концов нашего паровоза вылетало столько пара, что казалось, что он унесёт туда, вверх и нас и наш паровоз Д-34.
Мы поели и ждём составителя.
Григорьев, сидя, манит пальцем меня и говорит ласково, насколько это возможно для него, конечно.
– Подите сюда, молодой человек!
Я подхожу.
– Вы что ж, из ло?киев, что ли? У господ служите? – поясняет он, замечая моё недоумение.
Ещё вчера я был уверен, что произведу страшный эффект, когда сообщу своему машинисту, что я ни более, ни менее, как студент института инженеров путей сообщения.
Теперь я об этом больше не думаю и возможно скромнее стараюсь объяснить Григорьеву, кто я. Григорьев – машинист из слесарей, ни в каких школах не бывавший и поэтому все ранги ученические для него китайская грамота: ученик приходской школы, студент – всё тот же ученик и берёт он вопрос по существу.
– Чему же в 4 – 5 месяцев научитесь? Если вы хотите научиться, вам надо идти в мастерские сперва. Года через четыре вы будете слесарем и даже механиком – тогда поступайте в кочегары, года три поездите, получите испытанного кочегара. Будете тогда человеком. А теперь что ж?! Ну, дадут вам паровоз, – сломается что-нибудь в дороге: так и будете стоять?
Я опять объясняю, что это только практика для меня, что я не буду ездить машинистом, что мне нужен только аттестат машиниста. Ещё меньше Григорьев понимает.
– На что же такой аттестат?
Но уже бежит составитель, Григорьев берётся за регулятор и продолжает, рассуждая сам с собой, пожимать плечами.
