Николай Гарин-Михайловский
Детство Тёмы (сборник)
– А со мной?
– Та вже здравствуйте, – рассмеялась Одарка и закрылась рукой.
– Нет, поцелуемся.
Карташев порывисто обнял рукой талию Одарки и поцеловал ее прямо в ее мягкий, открывшийся слегка ротик. Из-под полуопущенных век сверкнул на него замерший, испуганный взгляд Одарки, и, вырвавшись, она уже хотела было скрыться, как Корнев энергично заявил и свои права:
– Что ж, и со мной надо; я – друг его. – Корнев показал на Карташева.
Одарка посмотрела на Наташу и, мягко рассмеявшись, с жестом стыдливости проговорила:
– Ой лышеньки ж мои!
Наташа только развела руками, и Одарка поцеловалась с Корневым.
Посреди двора стоял Конон и внимательно наблюдал всю сцену.
– Добре нацилувалась? – пренебрежительно бросил он Одарке, когда та проходила мимо него.
– Одчепись, – ответила она и, смущенно отвернувши свое раскрасневшееся лицо, прошла в людскую. Конон молча, с плохо скрытым чувством злобы смотрел ей сперва в лицо, затем вслед и наконец тихо, раздраженно покачал головой, когда Одарка скрылась. Он долго еще смотрел и на захлопнувшуюся за ней дверь и отвел глаза только тогда, когда из конюшни вышли панычи с барышней, а за ними Николай, ведя в поводу Орлика. Тогда он угрюмо подошел ближе и, заложив руки в широкий пояс холщовых штанов, стал вызывающе пытливо наблюдать за действующими лицами.
Орлик – вороная, среднего роста лошадка, с сухой красивой головкой, с синеватым отливом больших глаз, на тонких стройных ножках – стоял неподвижной картинкой, изогнув немного шею и насторожив свои веселые ушки.
– Пусти его! – крикнул Карташев.
Николай выпустил одной рукой повод и трусливо отскочил, схватившись обеими руками за другой конец повода. Орлик начал выделывать всевозможные прыжки.
– Ты на нем ездишь? – недоверчиво спросил Корнев.
– Езжу, – соврал с гордостью Карташев, хотя только всего раз и пробовал проехаться в прошлом году, да и то шагом по двору.
Соврав, Карташев задумался и проговорил:
– Собственно, настоящая езда только в этом году будет, а в прошлом только так.
– Соврал, значит?
– Нет, я уже садился на него… Николай, садился я?
– Сколько раз!
– Ну положим, один раз, – добродушно поправил Карташев, – да и то шагом, – прибавил он, помолчав, и облегченно рассмеялся.
– Рыло! – усмехнулся Корнев.
Заметив вдруг, что Орлик хромает, Карташев огорченно спросил:
– Он хромает?
– Заступил… тесно… лошадь молодая…
– Мокрец, – пренебрежительно оборвал Конон, – от сырости.
– Действительно, что сырость…
– Здравствуй, Конон! – поздоровался Карташев, заметив его.
– Здоровеньки булы, – неопределенно ответил тот, небрежно кивнув головой.
Корнев на последнее замечание Николая пробурчал себе: «Шут», – и внимательно впился в Конона. Конон произвел на него благоприятное впечатление.
– Это наш охотник, – пояснил Карташев.
– Теперь вже плугатарь, – презрительно махнул рукой Конон, – буде охотничувыты… Сегодня назначили в поле…
– А кто же охотник?
Конон равнодушно пожал плечами.
– Та нема ни якого.
– Отчего?
– Доводи вже, – неопределенно насмешливо произнес он, с каким-то небрежным раздражением смотря мимо Карташева.
Карташеву были одинаково непонятны – и раздражение Конона, и его ответы. Бессознательно как-то он сказал:
– Я с тобой и не поцеловался.
Конон, покачиваясь, молча подошел, снял большую соломенную шляпу, вытер своим толстым рукавом губы и приготовился к поцелую. Его черные волосы плотно прилегали ко лбу, черные ястребиные глаза смотрели твердо; тонкий красивый нос, сжатый характерный рот и маленькая черная пушистая бородка делали его лицо очень красивым, но вызывающим и дерзким. Карташев три раза поцеловался, и на мгновение по лицу Конона пробежала тень удовлетворенного примирения, но она сейчас же исчезла, когда в дверях кухни показалась Одарка и, облокотившись о косяк, стала смотреть на группу у конюшни. Конон, встретившись с ней, сердито отвернулся, а Карташев, напротив – во все глаза стал глядеть на Одарку. Та только плотнее прижималась к двери и робко изредка вскидывала глаза на Карташева. Карташеву хотелось, чтоб она так же смело и открыто смотрела на него, как он на нее, – так хотелось, что он готов был сейчас же объявить, тут же, что любит Одарку. Но он не объявил: Наташа напомнила о чае, и все трое ушли.
Во дворе остался Николай, о чем-то разговаривая с Кононом, в окно выглядывал безжизненный Тихон, и, облокотившись о косяк, продолжала стоять Одарка.
Николай повел Орлика в конюшню, а Конон, не смотря на Одарку, пошел по знакомой дорожке через сад на деревню. Скрылся и Тихон, только Одарка все продолжала стоять и смотреть раздумчиво вслед ушедшему Конону. Чуяло или нет ее сердце, что в душу паныча она забросила новую искру любви?.. Ее дорога была уже определена – с Кононом она уже «жартовалась», и осенью назначена была их свадьба. Дело стояло только за деньгами, за урожаем. И урожай обещал быть обильным. А там, после свадьбы, хата «с краю села», вишневый садочек, пара волов и… прощай вольная жизнь!..
Одарка повела своими робкими глазами, подавила вздох и пошла назад в людскую кухню исполнять свои обязанности судомойки.
Карташев некоторое время обдумывал, что сказала бы мать, если б он действительно подвел к ней Одарку как свою невесту. Это было так ни с чем не сообразно, что он даже и представить себе не мог – как бы это он сделал? Да и нельзя сделать: это ясно. Тем не менее он сейчас же после чая уединился, в надежде встретить на дорожке Одарку…
Наташа увела Корнева в сад – показать ему свое любимое место.
С большой аллеи они повернули на дорожку роз, которые цвели и наполняли воздух своим ароматом, затем свернули на едва приметную тропинку в кустах крыжовника и смородины. Под этими кустами земля была влажная, и Наташа, останавливаясь осмотреть ягоды на кустах, оставляла на ней маленький след своей ножки. Добравшись до конца сада, они начали осторожно пробираться в густой поросли орешника.
– Далеко же ваше место, – заметил Корнев.
– Сейчас… вот…
Наташа остановилась и смотрела вперед. На ее лице застыла не то улыбка, не то гримаса, она слегка открыла рот: это выражение не шло к ней, но вызывало в Корневе какое-то особое чувство сожаления.
Из заброшенного уголка сада в близком расстоянии открывался вид на старую церковь села. Дальше за ней выглядывал уголок далекой степи. Легкий ветерок точно манил в нее – тихую, спокойную, беспредельную. В густой зелени ограды рельефнее выделялась серая деревянная колокольня, ее подгнившие ступени, темный крест. Колокольня шла уступами, расширяющимися книзу, и их поддерживал целый ряд старых, мохом обросших деревянных колонн. В уступах были вырезаны ряды маленьких окошечек – пустых, без стекол, рам. От церкви веяло стариной, пустотой времени, окошечки смотрели своими темными покосившимися отверстиями неподвижно-задумчиво. В общем, в тишине летнего дня здесь было уютно, царил безмятежный покой, и весь вид точно рассказывал какую-то забытую простую, приятную и грустную историю.
– У вас здесь есть лучше этого виды, – сказал Корнев, – здесь колокольня мешает.
– Этот вид мне больше всех нравится.
– Отчего?
– Я не знаю… Иногда мне кажется, что я пойду в монастырь… Может быть, от этого…
– Вас тянет?
– Я люблю монастырь: так мне кажется… Мама говорит: если она умрет и мы не выйдем замуж, чтобы шли в монастырь.
– Зачем же в монастырь?
– Да, конечно, это только так… Кто теперь идет в монастырь.
– И слава богу… Мало ли живого дела.
– Ну-у… На всякое дело нужны люди… Богу тоже нужны…
– Нет, оставьте, – испуганно перебил Корнев. – На земле мы нужны земле.
– Разве не то же самое?
– Как то же самое? Есть живая работа: общество погрязло в разврате прошлого, в эгоизме, масса зла кругом… предрассудки… неправда… Что здесь поможет монастырь, формы которого веками налажены, установлены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время монастырей, но каждому времени свое: стоит ли появляться на свет, чтобы повторять дела других. Нет, это и думать бросьте, Наталья Николаевна, это так обидно…
– Да я так только, – уклончиво усмехнулась Наташа, – конечно, не пойду в монастырь.
– И говорите это с грустью…
– Потому что люблю…
– Оставьте.
– Ну, да не пойду, сказала вам… А все-таки люблю.
Наташа упрямо, по-детски рассмеялась и заглянула в глаза Корневу. Корнев сосредоточенно принялся за ногти.
– Ну, не пойду, не пойду!..
– И отлично.
– Ну и бросьте ногти.
– Вы, может быть, думаете, что я рассердился? – спросил Корнев.
– Вы когда принимаетесь за ногти, то или думаете, или сердитесь.
– Нет… я думал… Вы мне так ясно вдруг представились, вон у тех ступенек, на коленях в монашеском костюме… с белым подвязанным платком… Я, в сущности, впечатлительный ужасно… Ну, вот и задумался: какая может быть ваша судьба в жизни…
– Ну?
– Не знаю, не могу ничего сказать…
Корнев помолчал и огорченно прибавил:
– Вероятно, выйдете замуж… Аглаида Васильевна подыщет вам жениха… важного…
– Никогда, – рассмеялась Наташа, – мама никогда нас не будет стеснять в выборе, – не она, а я буду искать. Все это, впрочем, глупости… Наши, верно, уж встали; пойдемте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.
– Пожалуй.
– Вальтера Скотта?
– Ну, что ж, Вальтера Скотта… А что?
– «Айвенго».
– Вы разве не читали?
– Нет еще. Я мало читала.
– Я тоже не читал…
Оба весело рассмеялись.
Когда Наташа и Корнев пришли, Аглаида Васильевна уже сидела за чайным столом.
Прищурившись на подходивших, она тихо, добродушно сказала Зине:
– У моей Наташи отвратительный вкус.
Зина оторвалась от книги, вскользь посмотрела на праздничное лицо Корнева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:
– Здесь вкус не играет никакой роли.
– Пожалуйте, – предупредительно встретил Корнева Степан, подавая ему стул.
– Очень вам благодарен, – расшаркался перед ним Корнев. И, когда все рассмеялись, он прибавил полушутя, полураздраженно: – Он на меня производит, знаете, такое же впечатление, как и ваши картины… Мне все кажется, что он выскочил из какой-то рамки и бегает, пока его не усадят назад. Я решил отучивать его от любезностей двойной любезностью.
Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что – сам спешил ему на помощь. «Степан, блюдечко дай…» – и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.
– Не надо, – с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.
– Он вам протянет когда-нибудь руку при гостях, – заметила Аглаида Васильевна.
– Что ж? Поверьте, с удовольствием пожму.
– Ну, я хотела бы посмотреть.
– Да могу вас уверить… да накажи меня бог… да лопни мои глаза.
Сама Аглаида Васильевна не могла удержаться от смеха.
– Мне нечего и спрашивать, как вам понравилась деревня, – обратилась она к Корневу.
– Совершенно справедливо, – ответил он, – я никогда еще себя таким теленком не чувствовал.
Он сделал несколько туров по террасе и запел:
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила.
Он пел верно и в высшей степени выразительно.
– У вас прекрасный голос, – похвалила Зина.
– Откуда это? – спросила Наташа.
– Есть такая опера: «Русалка»… слова Пушкина.
– Пропойте все.
– С удовольствием, если нравится.
Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.
Вместо чтения все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.
– У вас большой юмористический талант, – заметила Аглаида Васильевна.
– Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.
– Отчего же вы не делаете? – спросила Наташа.
– Отчего вы в монастырь не идете? – повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: – В монастырь… в оперу… всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие – нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.
– При чем тут это, – возмутилась Зина, – если у вас есть талант.
– Талант положительно есть, – поддержала ее Аглаида Васильевна, – но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело…
– Э-э! – перебила Зина, – так и пойдет шаг за шагом…
– Я согласна с Зиной, – сказала Наташа.
– И я согласна, – присоединилась Маня.
Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:
– Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.
– Отчего мне не высказывать? – Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.
– Оттого, что тебе тринадцать лет.
– Мне будет и больше, – ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.
Ее смех выходил каким-то звуком «кар», легким, гортанным, мягким и веселым.
– Вы заметили, – обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, – как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу… Какую птицу?
– Ворону, – ответила Аглаида Васильевна.
– Совершенно верно…
– Ха-ха-ха! Маня, благодари!
– «Кар!»
– Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу… Я вот так похож на свою мать.
– Ну, нечего скромничать.
– Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения… – с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:
Гей, выводите та и выводите
Та на ту высоку могылу,
А с тыи могылы
Видна вся Вкраина…
– Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.
– Это высшая любезность хозяйкам, – улыбнулась Аглаида Васильевна.
– Это не любезность, это правда, – резко перебил Корнев.
– Тем приятнее… Но где пропадает Тёма?
– Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, – ответила Маня.
– Он ушел к батюшке, – сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.
– Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.
– Только пра, – сказала Зина.
Все пошли в капеллу.
В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов – распятия, – и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.
– Ничего особенного, – резюмировал свои впечатления Корнев, останавливаясь перед изображением мадонны. Это было изображение прекрасной женщины с золотистыми волосами и глазами почти круглыми, необыкновенно выразительными: что-то было доброе, ласковое, своеобразное в этих глазах, во всем лице и позе.
– Вот Марья Николаевна! – воскликнул Корнев.
– Правда, похожа? – спросила Зина.
– Поразительно.
– Это портрет прабабушки… Она умерла молодой… Прадедушка где-то в Италии заказал этот портрет.
– Замечательная работа!
– Говорят, замечательная.
– А вот и мы все, – обратила внимание Корнева Наташа на другую картину, где был изображен Христос, благословляющий детей. В числе детей были все дети Аглаиды Васильевны. Наташа, маленькая, стояла лицом к зрителю, вбок к Христу, и смотрела в упор своими большими черными глазами.
Корнев чрезвычайно долго всматривался.
– У вас всегда были большие черные глаза, – произнес он.
– Вы очень наблюдательны, – прошлась на его счет Зина.
Над картиной было кругом написано: «Если не будете как дети – не войдете в царство небесное».
– В каком смысле? – спросил Корнев Аглаиду Васильевну.
– В самом прямом.
– Отличительная черта детей, – проговорил Корнев, принимаясь за ногти и косясь на Аглаиду Васильевну, – их прямолинейная логика.
– Чистая, – вставила Аглаида Васильевна.
– Конечно.
К обеду пришел Карташев.
– Ну, что отец Даниил?
– Ничего.
– Вот от него всегда такие сведения, – заметила Зина.
– Ну, пойди сама, – огрызнулся Карташев.
– Конечно, пойду.
– Он сам придет после обеда, – сказал Карташев.
– Постарел? – спросила Аглаида Васильевна.
– Нет, все такой же.
– А я все-таки на вашем месте сделалась бы актером, – заговорила Маня, садясь против Корнева.
– Ну, вот ты так и сделай, – усмехнулась Зина, – кстати, у тебя голос, кажется, будет, – поступай в оперу.
– Если будет, то и поступлю.
– Только если первоклассный, – прибавила Аглаида Васильевна.
– Первоклассным у всех быть не может, – вмешался Корнев.
– В таком случае незачем и поступать.
– А я все-таки поступлю.
– Даже если мама против?
– А если мне хочется?
– Очень грустно в таком случае.
Корнев скорчил Мане гримасу. Маня заглянула ему в лицо, как бы ища ответа.
– Я бы подождала, пока все умрут.
– Ну, тогда делайте, что хотите, только на могилу ко мне не ходить…
– А я приду, – сказала Маня, лукаво и в то же время просительно глядя на мать, так что Аглаида Васильевна ласково усмехнулась.
– Дурочка ты…
– Гм! Гм! – заерзал Корнев.
Маня весело смотрела на него.
– Вот никогда не думала, чтобы вы были такой веселый, – сказала Зина.
– Мне теперь кажется, что я всегда такой.
– Вы всегда вот какой…
Зина исподлобья посмотрела, грызя ногти.
– Нет, это уж Наташа пусть представит, – сказала Аглаида Васильевна, – она замечательно вас копирует.
– Вот как… много чести!.. не знал… Пожалуйста…
– Я не умею.
– Ну… пожалуйста… умоляю… на коленях прошу.
Корнев закончил отчаянной рожей.
– Кар! – передразнил он Маню.
– У вас хороший «подражательный талант», – кивнула ему Наташа.
– Вы похожи, говорите, на вашу маму? – спросила Маня и, подняв головку, лукаво ждала ответа.
– И это в тринадцать лет! – воскликнул Корнев. – О, благодарю тебя, создатель, что к ее времени я уж буду стариком.
– К ее времени вы начнете только жить, – улыбнулась Аглаида Васильевна.
– А теперь, позвольте узнать, что мы делаем?
– А теперь вы только скользите по поверхности жизни.
– Как водяные пауки, – вставила Зина.
– Понимаю, – ответил Корнев и, повернувшись к Мане, сказал: – Во всяком случае, вы замечательно оригинальная… И что-то мне напоминаете… я никак не могу выразить… Вы видали картины Рубенса, Рембрандта… Я одинаково не видал ни одной картины ни того, ни другого, но это все равно… А вот это «кар» я уж окончательно не знаю, чему приписать.
– Вороне же, – напомнила Зина.
– Да ведь оказалось, что ворона так же похожа на Марью Николаевну, как я на мать… Так, если не ошибаюсь? Я скорее бы сравнил вот… есть такой инструмент… я его тоже никогда не видал… Я, кажется, начинаю совсем уж чушь нести…
Степан поднес Корневу блюдо с пирожным.
– Благодарю покорно… Дай бог вам и вашим деткам много лет здравствовать.
Корнев вскочил и раскланялся перед Степаном.
– И вам, сударь, дай бог… милостивую хозяйку, так чтоб, как наши барышни, красавица была, да деток кучу.
– Мой друг, это… это… благодарю… Позвольте мне с вами облобызаться?!
Корнев вытер салфеткою рот и торжественно расцеловался со Степаном.
Степан принял это за чистую монету и, довольный, удовлетворенный, понес блюдо дальше. Лицо Степана было так серьезно и торжественно, что было неловко и смеяться. Все наклонили головы, чтоб спрятать свои улыбки.
– А ведь наступят когда-нибудь такие отношения, – заговорил Карташев.
– В раю такой Степан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, займет место, – убежденно произнесла Аглаида Васильевна.
– На этом основании нельзя ли ему предложить маленький уголок за этим столом? – сказал Корнев.
– Здесь нельзя, – твердо ответила Аглаида Васильевна.
– Маленькая как будто непрямолинейность… Я вспомнил надпись в капелле.
– Вы, конечно, знаете, откуда эта надпись? Ну, там же: «Рабы, повинуйтеся господам своим».
– Рабов уже нет, теперешний раб имеет в кармане деньги и завтра сам будет иметь рабов.
– И будет…
– Чему же в таком случае повиноваться? – огрызнулся Карташев. – Капиталу?
– И рад… Выберите лучше другую тему…
– Отчего же? и эта интересна, – настаивал сын.
Из-за стола встали.
– Интересная, но не для меня.
Карташев продолжал упорствовать.
– Тёма, а если я не хочу? – уже сухо спросила Аглаида Васильевна.
Карташев насмешливо поклонился.
– Позвольте, я его выведу, – предложил Корнев, заминая надвигающуюся размолвку. – Зинаида Николаевна, сыграйте нам марш.
И под звуки марша Корнев увел упиравшегося Карташева.
– Ну, иди… – ласково не то понуждал, не то уговаривал он приятеля.
Пройдя несколько комнат, Корнев воскликнул: «О господи! я лопну, так наелся», – и с размаху упал в кресло.
Вошел Сережа и, стоя у двери, смотрел на брата и Корнева.
– Что вы, молодой человек, конфузитесь все? – спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.
– Я не конфужусь.
– Вы вот берите пример с этого нахала… Право.
Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил: «Бери пример!» – подпрыгнул и упал на диван.
– Вот так? – спросил Корнев, падая на другой диван.
Он поднялся, посмотрел на Карташева и, весело рассмеявшись, опять откинулся на спину и заболтал ногами.
– Очень мило! – произнесла Маня, заглядывая и скрываясь.
– Mille pardons…[14]
– Я буду спать… – сказал Карташев.
– Неужели будешь? – живо спросил Корнев.
Карташев не ответил.
– А я чем хуже?
Корнев повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.
– Спят, – осторожно заглянула Маня. За ней заглянули Наташа и Сережа…
– Спят, – прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.
– Надо ставни закрыть, – сказала Аглаида Васильевна. – Сережа, позови Степана… Очень симпатичный Корнев и деликатный, не смотря на кажущуюся резкость.
– Он деликатный, – согласилась Зина, – это в городе, в компании Рыльского, Долбы…
– Он всегда был деликатный, – горячо вступилась Наташа. – Он замечательно отзывчивый, остроумный…
Зина улыбнулась и закрылась книгой.
– Пожалуйста, не думай… я вовсе в него не влюблена.
– Я вовсе ничего не думала…
– Дети, – остановила Аглаида Васильевна, – пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: «влюблена». Кто в ваши годы бывает влюблен?
– Конечно, – согласилась Наташа, – симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит… Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни – они в голубой… Не стучи.
Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
– Некрасивый Корнев, – проговорила она, – вот Рыльский красивый.
Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
– Ты… черт… спишь?
Карташев открыл глаза.
– Не сплю, дьявол.
– Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
– Крикни.
Корнев помолчал и вдруг заорал:
– Дьяволы, квасу!
– Слушаю-с, – ответил за дверью Степан.
– О! – рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.
Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
– Еще прикажете?
– Нет, спасибо.
Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:
– Спасибо… не хочу.
Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
– Окончательное бревно… ни одной мысли… И черт с ними! – Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
– Читать изволите? – осведомился как-то небрежно Корнев.
– Да, – ответила Зина.
– Что-с?
– Жорж Занд: «Орас».
– Так-с… Не читал.
– Выспались?
– Как бык… Pardon за выраженье… Сегодня в голову все особенные какие-то лезут…
– Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.
– Вы думаете? Тем лучше… Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
– Не знаю.
– У вашей маменьки сколько было?
– Не знаю.
Корнев подумал.
– Вы не находите, что я как будто поглупел?
Зина рассмеялась.
– Не знаю.
– Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни… Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален – глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них… Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
– Это со сна, – рассмеялась Зина.
– Сосна? Не олух, а сосна… Гм!
– Вы в каком-то особенном ударе…
– Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.
– Прекрасная карьера!
– Я так и думал. Не смею больше утруждать вашего превосходительства… Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга… Знаете, анфилада комнат… Аглаида Васильевна что изволит делать?
– На балконе с батюшкой.
– Говоря простым жаргоном – «с попом»… Наталья Николаевна?
– В саду.
– Честь имею…
Корнев с заложенными руками пошел дальше.
– Я положительно чувствую себя как дома, – оглянулся он в дверях.
– И отлично, – ответила Зина.
– Очень рад…
– У нас есть, – вернулся Корнев, – один родственник, старичок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. Придет к нему дочь: «Здравствуйте, папаша». – «Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?» – «Я ваша дочь». – «Очень рад… а ваша мамаша кто?»
Зина положила книгу на колени, откинулась в кресло и тихо, буззвучно смеялась.
– Я пойду знакомиться с батюшкой: «Очень рад, а ваша мамаша кто?»
Зина пошла за ним. Выйдя на балкон, Корнев несколько мгновений стоял и смотрел на батюшку и Аглаиду Васильевну.
– Товарищ моего сына.
– Очень рад, – проговорил Корнев и покосился на Зину.
Та едва удержалась от смеха и поспешила скрыться в комнаты.
Отец Даниил, маленький, с косичкой, с большим вздернутым носом и грубым крестьянским лицом, осторожно придерживая кресло, почтительно поздоровался с Корневым.
– Выспались? – спросила Аглаида Васильевна.
– Благодарю вас, – ответил величественно Корнев и, засунув руки, стал спускаться по ступенькам в сад.
Он шел, мурлыкая какую-то песню, и бессознательно отдавался прелести чудного вечера. Сквозь деревья вырывались брызги последних лучей и, казалось, осыпали сад облаками золотой пыли. Где-то хлопал бич, несся чей-то голос, мычал возвращавшийся скот, а еще дальше, где-то в степи, замирала тихая, нежная, полная грусти и мелодии малороссийская песня. Корнев подошел к пруду и долго смотрел вдаль на греблю, на поникшие ветлы, на золотую поверхность пруда и отраженное с белыми облаками небо, вдыхал в себя с новой силой поднимавшийся аромат сада, тот особенный аромат смолистого, старого, густо поросшего сада, который смешивался теперь с сухим ароматом далекой степи. Корнев опустил голову на грудь и задумался; какие-то неясные, сладкие думы неслись легко, ласкали душу и рисовали жизнь в какой-то сказочной, волшебной перспективе. Идеалы жизни вставали в чудных, красивых образах и манили к себе. Корнев поднял голову и, точно проснувшись, оглянулся. Он не отдавал себе отчета: он положительно забылся в каком-то очаровании… Он ли это? Мог ли он думать, что с ним может произойти что-либо подобное? Может быть, он способен теперь читать и стихи Фета? Что это: недостаточная способность смертного или высший порыв человеческого организма?
«Какая ерунда», – подумал Корнев, провел рукой по лицу.
Между деревьями на скамеечке сидела Наташа, и Корнев только теперь заметил ее. При виде Наташи новая волна радости охватила его.
– Я не заметил вас, – сказал он.
– А я видела и знаю, о чем вы думали.
– Я не думал… я стоял…
– И наслаждались природой.
Наташа сидела, облокотившись о дерево, и в рамке зеркального пруда, в огне заходящего солнца казалась каким-то воздушным видением.
– Да, откровенно говоря, я совсем охвачен, очарован, подавлен… и просто нет меня. Хочу чувствовать и не могу. Думаю, и как будто не я это думаю… так кто-то, где-то… Нет, положительно такого чувства я еще не переживал. Знаете, в воспоминании и поездка наша кажется мне каким-то сплошным очарованием: мне кажется, я бог знает когда уже уехал из города. Нет, надо Тёму сюда. Он там спит и пропускает прелесть…
– Засыпающего дня?
– Да… засыпающего под какую-то тихую, особенную, непрерывную музыку какого-то полного без конца оркестра. Вы замечаете? Еще немножко, и я начну стихами говорить.
– Ведите Тёму.
Карташев, проснувшись, лежал и думал об Одарке. Она ему приснилась, и взгляд ее глаз он еще ощущал в душе. Из гостиной доносилась музыка Мани, игравшей «La donna e mobile».[15] Он вспомнил, как, бывало, в детстве, сидя на окне, под вечер, любил слушать шарманку, игравшую эту арию; кусок сыра был так вкусен, и так нежно-тоскливо замирала последняя нота в гаснувшем дне… Он встал, вышел в другую комнату и, наткнувшись на открытую книгу о Данте, увидел стихи, присел и начал читать. Ему понравились две строчки, и он, сидя же, их выучил. Еще одни были длинные стихи, они тоже пришлись ему по вкусу, и он принялся и за них.
– Ты не спишь? Я думал, ты спишь, – сказал, входя, Корнев. – Идем на пруд. Ты, как поэт, совсем ошалеешь.
– Какой я поэт? – обиделся Карташев.
– Ну, брось… Я совсем в каком-то особенном состоянии. Ничего подобного я не видал… Действительно, природа имеет свою неизъяснимую прелесть.
– Природа… а любовь?
– Рыло!
Когда они пришли на пруд, солнце уже село, и весь запад горел прозрачным, красным огнем. В этом огне, в красном просвете, деревья точно замерли. С пруда слетела позолота, но пурпур запада еще фантастичнее отражался в зеркальной поверхности. Легкая дымка подымавшегося тумана смешалась с отражением, сливалась с окружавшими предметами и придавала им ту таинственную прелесть, когда действительность уже сливается с прихотливыми и нежными узорами фантазии. Карташев потянул в себя всей грудью воздух и какими-то пьяными глазами смотрел вокруг. Одарка чувствовалась в каждом штрихе.
