Николай Гарин-Михайловский
Весёлые люди
IV
Тем и кончались обыкновенно все мои попытки приступить к занятиям в течение учебного года.
Зато и приходилось же отдуваться на экзаменах.
И замечательная вещь. В году страницу будешь читать чуть ли не сутки и все-таки забудешь, после того как прочтешь.
На экзаменах же целый предмет в три дня совершенно наново проглотишь и все помнишь. С начала экзаменов еще трудно, но под конец так насобачишься, что давай хоть китайский язык и только скажи, что завтра экзамен, – будет готово. Голова расширяется и превращается в какой-то бесконечный мешок, способный все и вся поглотить. Конечно, в таких случаях не без скандалов. Но скандал скандалу рознь. По общеходячей терминологии, скандал по какой-нибудь кристаллографии не был скандалом даже для таких, как Дерунов; а скандал по механике, да еще строительной, даже для меня с Володькой, пожалуй, был бы скандалом. Я беру, конечно, крайние примеры; но между ними было много такого, что с точки зрения Дерунова безусловно было скандалом, а с нашей с Володькой – ничего особенного не представляло.
Например, отвечаю я по политической экономии, – помню, что-то о рынке. Прочитать-то прочитал и думал, что понял, а начал рассказывать и только тут убедился, что ничего не понял. Путаюсь, путаюсь, – ничего не выходит. Профессор сидит не в духе, уныло запустив руки в свои взъерошенные волосы.
– Ничего не понимаю, – перебивает он, наконец, мое путанье, – да чего вы хотите, наконец? Тройку, что ли?
– Больше ничего не желаю, – лепечу я сконфуженно.
Ставят мне тройку, и я ухожу, как нищий, которому презрительно бросили подачку из богатого дома.
У дверей сталкиваюсь с Деруновым. Что-то шипит своему соседу, но так, чтобы я слышал. Прислушиваюсь: рассуждение на тему о том, что есть же господа, у которых никакого самолюбия нет и которые готовы вытерпеть какое угодно обращение, чтобы только получить тройку.
– А по-вашему, – вступается за меня Володька, засунув руки в карманы, и маленькие ноздри его раздуваются, и он, как петух, топчется на месте, – ему (кивок в мою сторону) морду профессору, что ли, побить за то, что он (опять кивок на меня) ничего не знает?
Мы оба хохочем и исчезаем в коридоре, прежде чем озадаченный Дерунов собирался с ответом.
И я Володьку поддерживаю.
Экзаменуют его по минералогии. При всей снисходительности профессора дело плохо подвигается вперед.
– Какого цвета?
– Черного, – с решительным отчаянием выпаливает Володька.
– Почти, – отвечает профессор, – даже скорее темно-серого… светло-серого…-и, помолчав, резко: – Белого… Где добывается?
Опять Володька ляпнет что-нибудь вроде Ташкента.
– То есть, видите ли, – подхватывает профессор, – поручиться, что в Ташкенте в кабинете какого-нибудь любителя может попасться какой-нибудь затерянный кусок, конечно, нельзя….
Оказывается, минерал в Финляндии. И все в таком роде.
Окончательно портит Володьке то, что он несоответственные слова подбирает; рассказывает, например, о минералах и все – «водится» да «водится».
– Господин… – не выдерживает профессор, – дикие звери водятся, а минералы добываются! Экие поистине зверские ответы!
Наступает неловкая пауза.
– Как называется, – задает недовольно профессор последний вопрос, который он обыкновенно задает подобным студентам, – этот гиган…
– Productus gigantus, – догадался и уже кричит Володька, не давая даже времени профессору ни досказать, ни вынуть из ящика требуемый предмет.
Профессора на мгновение озадачивает эта полная развязность: он поднимает глаза на Володьку, но тот уже успел состроить такую наивно-глупую морду, что профессор его немедленно отпускает и ставит три.
– По-моему, бессовестно… – начинает Дерунов, обращаясь к соседу.
– Молодец, Володька! – перебиваю я Дерунова, – отлично: легко, свободно! Другой идиот целый год зубрит, а так не ответит.
– Будет! – решительно обрывает меня Володька, – а то бить буду!
Иногда случались неприятности и помимо нашей воли. Так, например, по богословию, которое читается у нас на первых трех курсах, я, несмотря на усердное приготовление каждый раз к экзамену, два года подряд отвечал невозможно плохо.
Не читать и плохо отвечать – дело обыкновенное, но прочесть и не ответить – это куда хуже.
Я, конечно, старательно скрывал, что я читал, и предпочитал бравировать перед товарищами, что я и в руки не брал. На душе тем не менее обидно было. Только на третьем курсе разъяснилось, в чем дело: мошенник швейцар на первом курсе продал мне лекции третьего курса, на втором – первого и, наконец, на третьем – второго.
