Николай Дмитриев
Майор из Варшавы
– Не знаю…
Вопрос застал Малевича врасплох. Он и в самом деле не мог понять, как ему относиться к так внезапно возникшему в его жизни полковнику.
– И верно, откуда тебе знать? – Лечицкий помолчал и медленно, как-то раздумчиво, добавил: – Да и зачем знать? Вот подлечишься малость, и иди себе на четыре ветра…
Услышав эти слова, Малевич вздрогнул. До сих пор он все время терялся в догадках, на кой черт Лечицкий тащит его за собой. Уж что-что, а возможность избавиться от Малевича предоставлялась «герру барону» неоднократно. Тем более, что тарантас катил через занятые немцами местечки, с поразительной легкостью минуя всякие контроли посты и проверки.
Малевич решил было, что такой многообещающий разговор будет продолжен, но Лечицкий неожиданно замолчал, встряхнул вожжами, лошади побежали резвей, колеса застучали по корневищам, и, наконец-то съехав с увала, тарантас резко остановился.
Малевич перевернулся через здоровый бок и заглянул поверх кузовной плетенки. Вырвавшись из леса, дорога сбегала вниз и исчезала за фасонной оградой. Небольшая усадьба раскинулась на берегу озера, как красочная игрушка. Темно-зеленая горжетка леса полукругом подступала с боков, и на ее фоне красная черепичная кровля дома, украшенного башенками и галерей, казалась оторочкой старого военного кафтана…
– Слава те, Господи, цел! – Лечицкий снял пенсне и осторожно, пальцами, прикоснулся к глазам. – Ты тоже, наверное, хату свою помнишь, унтер, так что должен понять…
Малевич не ответил. Он увидел, как из ворот усадьбы верхами выехало несколько полицаев и карьером понеслись к остановившемуся тарантасу. Топот всадников приближался, и, едва подъехав, их старший полициант гаркнул:
– Хто такие? Документен!
Лечицкий протянул бумаги, полицейский углубился в чтение, а Малевич инстинктивно дернулся, и у него все поплыло перед глазами. Рядом с тарантасом, на сытой, перебирающей ногами лошади, одетый в полицейскую форму, сидел Петро Меланюк…
* * *
Тарантас Лечицкого в сопровождении полицейских торжественно въехал во двор усадьбы. Лечицкий натянул вожжи, встал в тарантасе во весь рост и перекрестился. Меланюк, теперь неотступно следовавший за ним, приказал своим людям спешиться и, стоя рядом с тарантасом, почтительно доложил:
– Я перепрошую, позаяк я ознайомленый з вашими паперами, забовъязаный всиляко сприяты у ваший справи…
Похоже, только теперь «герр барон» обратил на него внимание.
– Послушайте, любезный, а вы зачем здесь?
– За наказом ляндвирта проводили облік реманенту, герр оберст!
– Вон оно что… Ну тогда помоги вылезть, любезный.
Меланюк поддержал Лечицкого под локоть и, глядя на Малевича, как бы между прочим спросил:
– А то хто з вами?
– Кучер, ранили его по дороге.
– То, може, фершала треба?
– Не надо, его врач смотрел.
Лечицкий скептически огляделся и покачал головой.
– Пожалуй, убраться надо бы…
– Слухаю! – так и подпрыгнул Меланюк. – Панасе! Скочь у село, збери баб, мужикив і фурманкою сюда! Тут все чистыты!
Лечицкий проводил взглядом ускакавшего в село Панаса и одобрительно кивнул Меланюку.
– Ну, пошли, глянем, что тут есть…
В живописной усадьбе, «за совитив», судя по всему, размещался какой-то дом отдыха. Кругом все было перевернуто, мебель опрокинута, но зато окна двери и даже остекление везде было цело. Лечицкий, сопровождаемый Меланюком, прошелся по комнатам, мельком заглянул на первый этаж и, усмотрев в бывшей людской более-менее обставленную комнатушку, распорядился:
– Кучера моего сюда занесите.
Меланюк опрометью бросился выполнять распоряжение. По его команде полицаи осторожно сняли Малевича с тарантаса и на руках занесли в людскую, где для раненого нашелся довольно сносный топчан.
Тем временем Лечицкий, закончив беглый осмотр дома, поднялся по лестнице и засел в самой верхней комнате у окна с видом на озеро. Поняв, что это надолго, Меланюк только и ждавший момента, поспешил вниз.
Поспешно пройдя пустой темноватый коридор, Петро распахнул дверь и остановился, едва переступив порог.
Приподнявшись на своем покрытом рядном топчане, Малевич несколько секунд вглядывался в лицо Меланюка и только потом, бессильно откинувшись на подушку, сдавленно прошептал:
– Ну, наконец-то ты, а я уж ждал, ждал…
– Не мог я раньше, товаришу Малевич, не мог! Але як бы вы зналы, який я радый…
Меланюк с трудом овладел собой и, так и позабыв поздороваться, присел на краешек топчана. Малевич лежал неподвижно, и Петро испуганно схватил его за руку.
– Дядьку, дядьку, ви що?
Малевич медленно открыл глаза и улыбнулся.
– Ранен я, Петро. Еще не одужав…
– А той, ну… Пан Лечицький, як то?
– Да не знаю… Он меня случайно в лесу нашел. Мы еще с той войны знакомы.
– От воно що… А я думав, думав…
– Про это потом. Сейчас пан полковник что делает?
– У кимнати на верси биля викно засив.
– А-а-а, вспоминает, наверное… Он же вырос здесь.
Малевич на секунду расслабился и тут же жестко приказал:
– Про наше знакомство ему ни слова!
– Так, поняв… – Петро весь подобрался.
– У тебя связь есть?
Малевич приподнялся на постели, и Петро торопливо передвинул подушку, так чтоб раненому было удобнее. Теперь Малевич мог полусидеть, и, еще немного повозившись возле него, Петро наконец глухо ответил:
– Нема в мене звьязку, товаришу Малевич, нема… Спочатку був, а як воно усе завертелось, то й того нема, й той загинув, от и остався я сам по соби, щастя ще що ото вас зустрив… – Меланюк горько вздохнул. – Хиба ж я сподивавсь на це, як с товаришем Иваном мова була? Я гадав, ще пивроку, ну бо-дай ще рик, а воно ось як повертаеться…
Петро замолчал и, как-то сразу осунувшись, замер на топчане, глядя в одну точку. Малевич тоже некоторое время молчал, потом осторожно положил руку Петру на плечо и тихо встряхнул.
– Хлопче, а ты что думал, борьба за мировую революцию – это так? И у меня было такое… Я в двадцать четвертом в Налибокской пуще партизанил, а потом что? Потом до тридцать девятого в тюрьме ждал. А сейчас легче, Петро, поверь мне легче…
– Та як же воно легше, товаришу Малевич, як легше? – Петро разом стряхнул с себя оцепенение и с горькой отрешенностью сказал: – Фашисты наступають, хай им… Хваляться ось-ось Москву визьмуть. Брешуть, конечно, тильки далеко видийшли наши, ой далеко…
Наступило тяжелое молчание, потом, видимо, стремясь хоть как-то объяснить происходящее, Петро с запинкой, через силу, спросил:
– Дядьку, а может, тут, той, предательство?
Малевич помолчал и ответил так, как только и мог ответить, как думал и верил сам:
– Скажи, Петро, а ты предал?
– Ви що, дядьку? – Петро дернулся, как от удара. – Ви що?..
– А как ты считаешь, я предал?
– Як так можна казати, товаришу Малевич? – голос у Петра сел. – Хіба ж я вас не знаю?
– Тогда вопрос тебе, Петро Меланюк… Конечно, немцы сейчас и про врагов, и про друзей много чего болтают. Но вот скажи мне, ты веришь, что те сотни тысяч наших товарищей, что советскую власть ставили, а потом социализм строили, тоже предали?
– Нет! – на скулах Петра выкатились желваки.
– А раз так, товарищ ты мой Петро, и разговор о том лишний, хотя, если по совести, тех, кто с переляку немцам сраку лизать начал, тоже хватает…
– Я все зрозумив, товаришу Малевич! – Петро сглотнул застрявший в горле комок. – Що зараз робыты маемо?
– Пока приглядывайся. Людей ищи, товарищ Петро. Наших людей, – и, словно готовясь к важному делу, Малевич, прикрыв глаза, откинулся на подушку…
* * *
Сидя у себя в «кабинете», Петро весело постукивал пальцем по чернильным пятнам, еще оставшимся на выскобленной столешнице. Стол полицаи отыскали где-то в школе. Меланюк приказал его вымыть и велел поставить в облюбованную им комнатушку. Кроме пятен на столе были еще чернильница-непроливайка и простая ученическая ручка с мягким пером «рондо».
Еще недавно это помещение казалось Меланюку самым опостылевшим местом, но теперь, после нечаянной встречи с Малевичем, ему тут даже нравилось. Тем более что в столе лежал только что полученный из управы лист с перечнем «пидозрилых осиб», которых предстояло немедленно выявить.
Петро не сомневался, что именно там, в этом списке, он найдет тех самых людей, о которых так горячо толковал ему комиссар Малевич. И то, что так быстро удалось выполнить хотя бы частично первое настоящее задание, наполняло Петра чувством законной гордости.
Однако в этот раз как следует изучить мельком просмотренный список Петро так и не успел. Прохаживавшийся в палисаднике часовой забил тревогу, и почти сразу, переполошив кур, к Петру влетел растрепанный полицай:
– Пане командант! Нимци! Машинами!
– Збирай усих! – рявкнул Петро и выскочил из-за стола.
Выбежав за ворота, Меланюк действительно увидел заворачивавшую к селу небольшую автоколонну. Быстро окинув все взглядом и убедившись, что кругом вроде бы чисто, Петро на всякий случай цукнул дежурного и, поднявшись на крыльцо, стал ждать.
Минут через десять во двор въехали три грузовика с солдатами, а из остановившегося рядом с Меланюком офицерского вездехода выбрался герр Длугий собственной персоной.
– Не ждал? – Длугий весело подмигнул Меланюку и принялся с удовольствием разминать ноги.
– Докладаю слушно!..
Петро немедленно вытянулся в струнку, но Длугий жестом остановил его.
– Оставь! Мне твои полицейские дела ни к чему… Пошли, показывай, где тут твои апартаменты?
Длугий командно махнул рукой, и немцы-солдаты начали дружно выскакивать из машин на землю. Петро, увидев, что и его полицаев тоже набежало достаточно, дал им знак собираться вместе, а сам заторопился вслед за Длугим, уже поднимающимся на крыльцо.
Меланюк ввел гауптмана в свой кабинет и, заметив, что Длугий первым делом выложил на стол карту, удивился:
– Што это?
– Сам не видишь?
Меланюк подошел ближе и понял, что Длугий разложил на столе крупномасштабную карту озера «С».
– Смотри… – Длугий показал пунктирную линию, пересекавшую лист. – Гидроплан так падал?
Только теперь до Меланюка дошло, что причиной появления Длугого стал именно загадочный самолет, след которого так неожиданно отыскался у озера.
– Нибы-то так… Я перепрошую, – поняв, что дело совсем не так просто, как казалось вначале, Петро заволновался. – Я ще не всих встыг розпытаты, бо тут в мене герр барон об`явився. Мусив саме им займатысь…
– Какой еще барон? – Длугий недовольно зашелестел картой.
– Той, як його… Грецингер.
– А-а-а, слышал… Значит, он у тебя обосновался? Ну да ладно, рассказывай, что узнать успел?
– Значит-ца так… – Петро пожевал губами. – Литак, бачили, але де саме вин впав, нихто не знае. Принайми в лиси нихто ни на що не натыкався. Але еден пидозрилый момент е…
– Какой еще момент? – заинтересовался Длугий.
– За мисяць до того, як той литак гепнувся туды, до озера по старой гати ценжарувки ездили.
– Грузовики? Молодец! – Длугий ткнул пальцем в карту и, радостно потирая руки, зачем-то обежал вокруг стола. – Я так и думал. База там у них, база! Ее мы и искать едем…
– Яка така база? – не понял Петро.
– Узнаем… Лес прочешем, найдем!
– А навищо прочесуваты? – решился возразить Меланюк. – Там гать прокладена до торфоразробок, а ще ранише там якась паньска садыба булла, и, як казалы, бильш там сухого мисьця немае, скризь болота…
– Болото, говоришь? Так, так, так…
Облокотившись на стол, Длугий о чем-то минут пять размышлял, потом свернул карту и совсем другим тоном приказал:
– Собирай своих людей!
– Вже наказано! – вытянулся Меланюк.
– Отлично. Со мной рота солдат, но и для вас в кузовах найдем место. Забираю твою команду, поможете лес прочесывать.
Длугий решительно пошел к выходу, и Меланюк, ни о чем больше не спрашивая, заторопился следом.
Залезая вместе с полицаями в кузов «опель-блица», Петро лихорадочно думал, что заставило Длугого принять такие необычные меры? По его разумению, упавший два года назад самолет уж никак не стоил стольких хлопот. Похоже, дело становилось слишком уж интересным, и хорошо, что Длугий захватил их с собой. По крайней мере, как надеялся Петро, после этой поездки ему будет, что рассказать Малевичу…
* * *
Опершись на балясину крыльца Гнатовой хаты, поручик Рыбчинский задумчиво смотрел на зубчатую кромку леса, четко прорисовавшуюся на ночном небе. Ожидаемый третий день «пан Меланюк» так и не появлялся, отчего общее напряжение начинало спадать. Вот и сейчас поручик не столько наблюдал за дорогой, сколько прикидывал, чем заняты поручик Вукс и майор. Они сидели в комнате, а свет из ее окна высвечивал перевернутую бадейку и пса, который давно привык к постояльцам и даже не думал гавкать на Рыбчинского.
Внезапно поручик насторожился. От леса, с еще невидимой части дороги четко донеслось гудение автомобильных моторов. Еще через минуту замелькали огоньки фар, и Рыбчинский, рванувшись назад в коридор, не открывая дверей, крикнул:
– Пан майор, немцы! Колонна!
Вукс с паном Казимиром тут же выскочили наружу и уже на крыльце остановились как вкопанные.
По полевой дороге, отрезая хутор от леса, ползла цепочка автомашин, а одна из них, видимо, вездеход, прямиком неслась к хутору. Длинные лучи включенных во всю силу фар, вскидываясь на каждом ухабе, краем уже цепляли двор, еще оставляя крыльцо в косой тени сарая. Майор сразу понял, что угодил в ловушку, и вся его бессильная ярость рванулась наружу.
– Вот сволочь!.. Предал нас!
Выбежавший следом за ними Гнат испуганно запричитал:
– Панове, панове, как можно? Вот хрест святой, то не я…
– Не ты! – злоба душила пана Казимира. – Поручик, гранату!
– Не треба, благаю, не треба! – Гнат хлопнулся на колени, пытаясь поцеловать руку. – Пане майор, тут комирчина е, сховаетесь…
– Он не врет, – подтвердил Вукс. – Я, как хутор осматривал, видел. В том закутке и окно есть.
– Окно?.. – машинально переспросил майор, не спуская глаз с приближающегося вездехода. – Ладно…
Пан Казимир наконец-то взял себя в руки и повернулся к Гнату.
– Веди! Но если что, знай, – тут все в пепел…
Гнат засуетился, и к тому моменту, когда во дворе зафырчал разворачивающийся автомобиль, пан Казимир уже затаился позади припертой дрючком двери, а оба поручика, с гвоздями вырвав застекленную раму, тихонько освобождали проход к окну.
Через щели в дверях пан Казимир видел силуэт выбежавшего на крыльцо Гната и слышал невнятный говор вылезавших из вездехода немцев. Поручики разом прекратили возню, и теперь через высаженное окно тянуло свежим запахом поля, и доносились неясные ночные шорохи.
Пану Казимиру было по-настоящему страшно. Он пытался убедить себя, что Гнат сказал правду, и им удастся отсидеться. В противном случае всех троих ожидал прыжок в окно и заячий бег под выстрелы в свете автомобильных фар…
Эта пугающая мысль так засела в сознании, что майор отогнал ее лишь после того, как немецкие сапоги прогрохотали по ступенькам, потом темные силуэты замелькали по коридору, и, в конце концов, прервав услужливый лепет Гната, начался разговор в комнате.
– Так это ты видел самолет? – отчетливо произнес до странности знакомый голос, и пан Казимир напрягся так, что кровь иголочками застучала в виски.
– Так, пане, так…
Слушая сбивчивые пояснения Гната, пан Казимир понял, что таинственный «пан Меланюк» тоже здесь и прибыл он сюда вовсе не один, как ожидалось, а в сопровождении чуть ли не роты солдат…
– Кончай болтовню! Где машина?
Знакомый голос властно оборвал Гната, и вдруг пан Казимир вспомнил, кому он принадлежит. Без всякого сомнения, тут рядом, за тонкой дощатой стенкой, был инженер Длугий… Перед майором так явственно встал полный провал всех его планов, что у него похолодели пальцы.
– Там, там, пане, але… – то ли Гнат, то ли еще кто-то, заглушая общий говор, громко закашлялся.
– Ну!.. – Длугий бесцеремонно подгонял Гната.
– Там, пане, люди булы… Я не знаю хто то, але, мабуть, поляки? Бо з-за кущив польску мову було чуты, и ще хтось когось паном майором назвав…
– Что! – Длугий сорвался в крик. – Когда? Давно?!
– Да, ни, ни… Я ж тильки-но повернувся!
– А-а-а, сакрамента!..
Голос Гната прервался, и в комнате что-то треснуло, а свет почему-то метнулся в сторону. То ли начала падать лампа, то ли, наоборот, ее кто-то поднял. За общим шумом понять что-либо пан Казимир не мог, но, судя по топоту, все кинулись во двор, и разговор опять стал невнятным. Потом донеслось завывание стартера, мотор заурчал, и машина куда-то отъехала. Во всяком случае, и на дворе, и в доме наступила неожиданная тишина.
Все это время оба поручика жались за спиной пана Казимира, и только сейчас Вукс прошептал:
– Паршиво дело! Не предупредили… Чертов Гнат проболтался!
Не отвечая, пан Казимир подтолкнул Вукса к окну, но в коридор кто-то вошел и принялся ворочать кадушку, загораживавшую дверь. Пан Казимир подобрался, но тут же услышал:
– Панове, панове, то я! Можна выходыты… Воны поихалы…
Интонации Гната были настолько ясными, что майор тут же отбросил сомнения и, пнув дрючок, распахнул дверь.
– Куда поехали?
Все было ясно, но, спрашивая так, майор еще на что-то надеялся.
– Здається туды, до вас… – Гнат отступил назад, освобождая проход. – Той, старший з нимцями напрямки в лес поехав, а Меланюка з полицаями навкруги послав…
Едва не зацепившись за стоявшую на пути кадку, пан Казимир выскочил на крыльцо. Уже далеко, наверное, на самой опушке, мелькали огоньки втягивавшейся в лес автоколонны. Пан Казимир покачнулся и изо всех сил вцепился в шершавую балясину. Нет, ничего больше он сделать не мог. Еще до рассвета немцы и полицаи, сидящие в этих автомашинах, будут в районе базы…
* * *
Оголенный кончик провода больно кольнул руку, и поручик Мышлаевсий, ругнувшись про себя, сунул палец в рот. Прикусив проколотую кожу зубами, он слизнул солоноватую капельку и, мельком глянув на ранку, снова принялся скручивать медные жилки.
Поручик присоединил зачищенный конец к электрозапалу установленной здесь боеголовки и, замотав конец за край плоскости так, чтоб случайный рывок не сдернул провод с детонатора, медленно пошел дальше, спуская с бухты виток за витком.
О маскировке Мышлаевский не беспокоился, среди зарослей на земле, покрытой веточками и прошлогодней листвой, оливковый провод был почти неразличим, а в траве и вовсе исчезал из вида.
Четыре полностью снаряженные торпеды, завезенные сюда еще в 39-м, а вкупе с ними – еще десяток мощных подрывных зарядов, способных каждый отправить ко дну чуть ли не крейсер, давали полную возможность при взрыве снести все вокруг на расстоянии в несколько сот метров.
Но вот эти-то сотни метров сейчас больше всего и беспокоили поручика. Тогда, в спешке, о себе как-то не подумали и только сейчас, обстоятельно все прикинув, Мышлаевский понял, что взрыв может оказаться небезопасным, так как на ровной местности взрывная волна вполне способна смести вместе с самолетом самих подрывников.
На всякий случай, экономя провод, Мышлаевский шел к бункеру как по ниточке и, добираясь до входа, основательно поцарапался. Впрочем, на такие мелочи обращать внимание он и не думал. Спускаясь вниз по ступенькам, поручик отбросил пустую катушку в сторону, намотав оставшийся провод на руку.
В бункере Мышлаевский, прикинув, сколько еще есть провода, присоединил конец прямо к взрывателю лежавшей на стеллаже торпеды. Потом, мурлыча под нос, он проверил индуктор, подкатил ногой последнюю оставшуюся катушку и зажал оголенный кончик клеммой.
Все было готово. Теперь оставалось только, взяв индуктор с собой, уходить в любом направлении, разматывая за собой бухту в двести пятьдесят метров многожильного провода, чтобы по первому приказу поднять на воздух и остатки машины, и всю несостоявшуюся базу…
До проверки постов еще было время, и Мышлаевский решил послушать сводку. В лагере рация всегда подключалась к стационарной антенне, так что особой подготовки не требовалось. Включив тумблер, поручик дождался, пока прогрелись лампы, и настроился на прием. Затем, надев наушники на голову, принялся медленно вращать верньер, пытаясь отыскать среди шумов и треска эфира Лондон…
Станция не находилась, и под монотонное потрескивание поручик задумался. Как всегда, в трудную минуту ему приходил на ум тот самый, теперь уже далекий 20-й, который он – мальчишка, выросший в шляхетской семье, воспринял как новое, истинное возрождение Польши. Это тогда он, шестнадцатилетним «гарцежем», дрался с красными полками под Варшавой, и именно там «Чудо на Висле» стало знаменем всей его жизни…
И даже в трагическом 39-м он до последней минуты ждал, что вот-вот произойдет что-то подобное, и бронированные германские колонны захлебнутся в яростной волне встречного польского наступления. А когда никакого чуда не произошло и Польша под внезапным ударом с двух сторон рухнула, только присяга и надежда на Англию удержали поручика Мышлаевского у последней черты…
* * *
Треск показался поручику столь громким, что он сдернул с головы обруч и уставился на мембрану. Но это было не радио. Треск доносился снаружи. Поручик недоуменно посмотрел на дверь и только тогда до него дошел зловещий смысл услышанного. Там, за холмом, трещали автоматные очереди…
Отшвырнув наушники в сторону, Мышлаевский опрометью выскочил из бункера. Беспорядочная стрельба слышалась уже отовсюду, и почти одновременно с ним на открытое место выскочили немцы. Поручик сначала заметался по поляне, потом замер и начал пятиться назад к бункеру.
Скатившись вниз по ступенькам, он захлопнул за собой дощатую дверь и только здесь, в прохладной темноте подземелья, до него дошел весь ужас создавшейся ситуации. Выхода не было. Ему оставалось либо погибнуть в перестрелке, либо сдаться в плен…
Еще не найдя никакого решения, Мышлаевский увидел зеленоватый глазок приемника. Внезапная мысль пронзила его мозг и, повинуясь ей, он бросился к рации. Включив передатчик, начал одной рукой лихорадочно настраиваться на дежурную волну, а другой ухватился за ключ…
Но не успел. С треском распахнулась дверь бункера, верзила в пятнистом комбинезоне, поводя перед собой стволом автомата, несколько секунд вглядывался в полутьму и, только убедившись, что поручик, скрючившийся над рацией, здесь один, довольно осклабился.
– Ком, ком! Битте…
Он поманил Мышлаевского пальцем и вдруг оглушительно заржал, наполняя тесноту бункера каким-то прямо-таки совиным уханьем.
Приподнявшись над передатчиком, Мышлаевский завороженно смотрел на дуло «шмайсера», готовое в любую секунду плюнуть огнем, одновременно ощущая, как вражеский хохот молотом бьет в уши.
Сейчас этот немецкий солдат или убьет его, польского офицера, или, если он, поручик Мышлаевский, поднимет перед ним руки, еще долго будет хохотать, а потом вытащит, как щенка, наружу, на потеху всем остальным.
Почувствовав внезапную отрешенность, Мышлаевский неожиданно для самого себя, прыжком отскочил в угол, уходя от неминуемой очереди. Его сразу вспотевшие ладони цепко охватили корпус подрывной машинки, и, не слыша ни стрельбы, ни крика испуганного солдата, чувствуя одно только злорадное удовлетворение, поручик заорал что-то нечленораздельное и изо всех сил крутанул рукоять индуктора, поднимая на воздух и себя, и немца, и бункер, и всех, кто находился поблизости…
* * *
Огромный, разлапистый куст разрыва возник над лесом. Во все стороны полетели обломки, и там, где они падали, вспыхивали радужные фонтаны. Потом лес пропал, а вместо него откуда-то выплыл самолет и закружился на месте, превращаясь в патефонную пластинку, в центре которой улыбался поручик Мышлаевский…
Пан Казимир хотел ему что-то сказать, но все слова куда-то подевались, майор замычал, замахал руками и… проснулся. Надо было попытаться заснуть снова, но сон не шел, с пугающей настойчивостью его гнали ночные видения, снова и снова воскрешавшие в памяти пана Казимира тот день…
Потянув на подбородок пальто, лежавший на тахте пан Казимир огляделся. Вчера ночью, забравшись сюда, в квартиру Лидии, как в свое последнее прибежище, майор ничего не рассмотрел в темноте и сейчас пытался представить, что тут происходило.
Все вещи вроде были на месте, но какой же был кругом беспорядок! Ах, если бы еще знать, почему тут пусто… Щемящая тоска подступила к горлу, майор откинулся на заголовник тахты и уставился в потолок. Давно наступило утро, но пан Казимир не шевелился. Ему некуда было идти и незачем спешить…
Неизвестно, как долго бы так продолжалось, если б внезапно не послышался странно-знакомый щелчок. Он показался невероятным, и в первую секунду майор решил, что ему померещилось. Но звук повторился, и сомнения отпали. Кто-то открывал ключом дверь.
Затем донеслось легкое постукивание каблучков, и в комнату вошла женщина. Увидев пана Казимира, она встала как вкопанная, тихо ахнула и привалилась спиной к косяку, во все глаза глядя на исхудавшего, заросшего мужчину, который нелепо замотал головой, а потом вскочил и кинулся ей навстречу.
А когда он схватил ее за плечи и непонятно почему начал трясти, она вдруг всхлипнула, охватила руками его шею и, прижавшись к нему всем телом, зашлась от беззвучных рыданий. И долго еще не могла успокоиться, хотя майор дрожащими руками гладил ее волосы и повторял:
– Лидочка, не надо плакать! Лидочка, не надо плакать…
Квартира оказалась не такой уж разгромленной. Во всяком случае, после получасовой возни пришедшей в себя Лидии, колонка уже поглощала остатки дров, а пан Казимир блаженно щурился, сидя в ванной.
Спустя еще час в спальне с занавешенным на всякий случай окном, уютно горели свечи, а сам пан Казимир, вымытый и ублаготворенный, лежал на спине и улыбался, будучи не в силах поверить в столь удивительное стечение обстоятельств.
Сейчас майор слышал ровное дыхание прильнувшей к нему женщины. Теплые огоньки высвечивали матовую кожу ее колена, погружая остальную часть комнаты в мягкий сумрак. Давая выход нахлынувшему на него чувству, пан Казимир повернулся к Лидии и зарылся лицом в ее разметавшие по подушке волосы…
Майору казалось, что они пахнут солнцем, и он с наслаждением впитывал этот дурманивший его аромат. Лидия мягко закинула руку ему на затылок и начала осторожно гладить.
– Казю, милый… Я все знаю…
– Что ты знаешь? – одними губами шепнул майор и приподнялся.
Блаженная отрешенность враз исчезла, и тяжкая действительность, существовавшая там, за тоненькой шторой, снова заняла свое место.
– Они за тобой охотятся?
– Само собой, – буднично согласился пан Казимир.
После взрыва, напрочь снесшего всю базу, они даже не пытались что-то сделать, просто ушли, чтобы спрятаться, кто где сможет. И за последний месяц майор так свыкся со своим положением, что состояние полной защищенности казалось ему нереальным.
Лидия порывисто встала, полы халатика взметнулись над кроватью, и огоньки свечей дрогнули.
– Ты понимаешь, Казю, это ужасно, но с той самой минуты, как они пришли, я перестала чувствовать себя человеком. Мы от обстрела в подвале прятались, и первый немец, которого я увидела, был такой рыжий здоровенный солдат. Он ворвался к нам, рукава закатаны. Тычет в нас автоматом и кричит: «Юде есть?!» И это так страшно, так страшно, ведь так просто, возьмет и убьет…
Чувствуя, что ее начинает колотить дрожь, майор тоже встал и погладил Лидию по плечу.
– Ну, успокойся, успокойся, это война…
– А когда я пришла домой, вот сюда… – она схватила его за ладонь, и майор почувствовал, как спина Лидии передернулась, – двое таких же рыжих стоят как у себя дома и ломают у шкафа дверь…
– Ну и ты что? – рука у пана Казимира разом отяжелела.
– Ну что, что? Бросила все и к своим, в Голобов. А там от предместья до центрального въезда повешенные на столбах… Говорят, несчастных хватали даже в церкви и вешали.
Лидия снова зашлась в рыданиях, и пан Казимир поспешил отвлечь ее:
– Ты и сейчас оттуда?
– Да… Ты знаешь, я как будто почувствовала, что ты здесь. Это же для меня счастье!
Лидия обняла пана Казимира, и он, уловив, как сменились ее интонации, деловито спросил:
– И что мы будем делать? Ты как, кабинет открывать думаешь?
– Собираюсь… На Колеевой. Там же окраина… Селян много…
– Ясно, натурообмен… – Пан Казимир вздохнул. – Но ведь жить с тобой ни здесь, ни на Колеевой я не смогу, опасно. Меня узнать могут.
– А я знаю, я знаю, что делать! – забыв о халате, Лидия бросилась к трюмо и начала лихорадочно рыться в его миниатюрных ящичках.
Некоторое время пан Казимир заинтересованно следил за ней, потом взял свечу и подошел ближе.
– Ну вот, слава богу. Нашла…
Лидия повернулась, и майор увидел, как она протирает пальцами стекла большого, старомодного пенсне.
– Лидуся, ну что за чепуха… – усмехнулся пан Казимир.
– Нет, нет, обязательно примерь! Эти очки еще отец заказывал, специально для солидности, а потом мне подарил на счастье… Как амулет.
– Ну, если ты так настаиваешь… – майор взял пенсне.
– Еще можно отрастить усы и бороду.
– И ты будешь любить такого старого?
– Конечно!
Снисходительно улыбнувшись, пан Казимир нацепил дужку на переносицу и заглянул в зеркало. К его удивлению, лицо действительно выглядело несколько странно. Майор снял очки, проверил пальцами изгиб линзы, потом снова надел и, перестав улыбаться, начал пристально вглядываться в свое отражение…
* * *
Каждый раз, когда Ицеку приходилось идти рядом с тротуаром по избитой мостовой какой-либо из боковых улиц, у него перед глазами начинали плясать большие черные буквы Линднеровского объявления. Этот категорический приказ Окружного комиссара висел в конце каждой улицы ведущей из «Шанхая» в город.
Цепь Ицековых злоключений, начавшаяся на хуторском мосту, вовсе не закончилась прыжком с Меланюковой подводы. Сначала он прятался от мобилизационного предписания, требовавшего явки на сборный пункт всех молодых евреев в возрасте от 19 до 25 лет. Потом мучительно подыскивал, чем бы заняться, и в конце концов оказался в еврейском гетто.
Отсюда его и десятки таких же париев по разнарядке «Юденрата[4]» гоняли на самые черные работы. К этому Ицек относился, в общем-то, спокойно, а вот распоряжение комиссара Линднера, запрещавшее евреям выходить за пределы гетто без соответствующего свидетельства, его почему-то просто бесило. Да и сам выход разрешался в течение трех часовых отрезков в день, при условии прохода только в колоннах по мостовым, без права выхода на центральные улицы.
Вся злость Ицека сконцентрировалась именно на этих ограничениях, и даже мордатые парни из «Макаби[5]», поступившие в юденратовскую службу порядка и ревностно следившие за исполнением немецких приказов, казались ему гораздо меньшим злом. Скорей всего, привычно глядя со своей классовой позиции, на этих новоявленных «гашомер гацаир»[6], он не принимал их всерьез.
Под невеселые Ицековы размышления еврейская рабочая колонна, возвращавшаяся со скотобойни, миновав Згарисько, свернула в сторону гетто. Этот район предместья бомбили меньше, и за голыми деревьями посадок виднелись дома с потрескавшимися стенами и обвалившейся штукатуркой.
