Николай Черкашин
Пластун
Глава третья. На черной «щуке»
Март-апрель 1919 года
Весёлкин договорился с нашим начальством. Мы забрали свои вещмешки и тепло попрощались с боевыми товарищами.
– Ну, лафа вам выпала, – завидовал взводный штабс-капитан. – На колесах ездить – это не сапогами грязь месить.
Кто бы спорил…
В тот же день полковник Весёлкин представил нас офицерам бронепоезда. Их было шестеро – старший офицер Муромцев, два командира бронеплощадок, офицер-механик, доктор и сам командир.
Прежде всего определили наши боевые посты. Мы должны были прикрывать паровоз с тендера: я – правый борт, Паша – левый. Для этого там уже по углам тендера были установлены ручные пулеметы Гочкиса. Они легко перебрасывались с одного борта на другой, что позволяло вести усиленный огонь по атакующей пехоте. Машинист Савельич и инженер-поручик Пермяков с радостью приняли «пассажиров», которые будут прикрывать локомотив в бою и охранять на стоянках.
Затем нам показали наши места в пульмане. Я не мог поверить своим глазам: теперь у нас у каждого будет своя полка, а на ней постель с подушкой и бельем. После наших пехотных скитаний, после наших ночлегов где придется и как придется, мы обретали в этом взбулгаченном мире некую точку опоры и защиты. Боже, у меня снова есть кров, ложе и место за столом! На задней платформе стояла полевая кухня, обложенная мешками с песком. Поездной кашевар готовил преотменно даже из того немногого, что попадало в котел. Мне очень понравилось, что команда бронепоезда, небольшая, меньше полуроты, была дружна и все готовы были постоять друг за друга. Если выпадал час и все собирались в жилом вагоне, подполковник Муромцев доставал гитару, упакованную в снарядный ящик, и пел нам романсы или просто перебирал струны, наслаждаясь их звучанием.
* * *
Бронепоезд двигала черная «Щука». Черная – значит не покрытая броней, а «Щуками» называлась вся серия «Щ» – по имени конструктора Щукина. Не знаю, на сколько был хорош сей локомотив, но Савельич, наш машинист, все время ворчал, что машина очень прожорлива и что огневая коробка слаба, да и колосники могли бы быть побольше. Мы и сами видели, как нелепо была устроена, например, система смазки бегунковой тележки, той, что катилась на небольших колесах впереди локомотива. Масло приходилось заливать, лежа под паровозом на спине, оно, конечно же, проливалось на смазчика. Заниматься этим делом охотников было мало, чаще всего под бегунок приходилось лезть помощнику машиниста. И делать это надо было всенепременно, так как плохо смазанная тележка могла заклинить на крутых поворотах, и тогда паровоз свалился бы с рельсов.
Несмотря на все эти недостатки, мы любили нашу безотказную железную «Щуку». Ведь именно она давала жизнь и энергию всему бронепоезду.
В тендере было веселее, чем в жилом вагоне. Виды сверху открывались просторнее. В дождь накрывались брезентом и лезли в «шалаш» – так называли мы укрытие, сложенное из сосновых поленьев. Дно тендера было засыпано углем – резерв на случай быстрого хода, – а для повседневных передвижений пользовались дровами. Дрова принимали мы с Пашей вместе с бойцами из прикрытия. Поэтому и соорудили себе «шалаш», в котором можно было даже покемарить при случае, наслаждаясь мерным покачиванием, а главное, смолистым ароматом сосновой древесины.
К задним углам тендера были приварены бронещитки с прорезями для пулеметных стволов и контейнеры для поддержания оружия. Но в бою щитки закрывали от пуль только условно. Поэтому пулеметчики выбывали из строя первыми. Зато нас привечала локомотивная бригада, и Савельич всегда приглашал нас на чай. Черный от копоти чайник цеплялся на кончик лома и отправлялся в топку. Через пять минут вода вскипала и приобретала особый очень приятный вкус. Пили дутком, как говаривал машинист, то есть без ничего, подувая на горячий взвар. Савельич всегда добавлял в чайник сухие травы по своему безошибочному выбору. Право, все это было лучше, чем в пехоте. Но ведь не все коту масленица…
* * *
Ну, вот и нам досталось по первое число.
Действовавший совместно с частями 5-го конного корпуса легкий бронепоезд «Белый воин» двинулся на рассвете 8 сентября с узловой станции Бахмач в северном направлении. Бронепоезду удалось дойти без боя до станции Дочь, примерно в 20 верстах к северу от Бахмача, между тем как блиндированный поезд «Полковник Гаевский» и тяжелый бронепоезд «Князь Пожарский» находились в нескольких верстах позади. Между станцией Дочь и следующей станцией Бондаревка бронепоезд «Белый воин» вступил в бой с двигавшимся навстречу бронепоездом красных. После короткой перестрелки неприятельский бронепоезд, по-видимому, подбитый, начал отходить. Наш «Белый воин» преследовал противника, не дожидаясь подхода остальных наших бронепоездов. За станцией Бондаревка с уходившего неприятельского бронепоезда стали сбрасывать бревна на рельсы. Затем бронепоезд красных остановился и изготовился к прицельной стрельбе. Мы же, продолжая обстреливать противника, подошли к завалу на пути и остановились. До противника оставалось меньше 100 саженей. Не ожидая подвоха, наши бойцы спустились на полотно и стали сбрасывать бревна. В это время из-за поворота двухколейной железной дороги внезапно появился другой бронепоезд красных под названием «Советская Россия», сильно вооруженный. Он открыл огонь почти в упор из двух 42-линейных орудий. Первый же снаряд попал в орудийную башню головной бронеплощадки нашего бронепоезда. Погибла почти вся ее прислуга, и мы лишились возможности стрелять вперед, то есть вести дуэльную стрельбу. Следующий большевистский снаряд сорвал командирскую башенку, в которой находился старший офицер бронепоезда капитан Муромцев. Обезглавленное тело капитана рухнуло на стальной пол площадки. Еще один вражеский снаряд попал в сухопарник паровоза. Машинист погиб мгновенно, а ошпаренный перегретым паром офицер-механик был выброшен взрывом из будки. Паровоз окутался клубами горячего пара и дыма. Даже мы, пулеметная команда на тендере, оказались в горячем облаке, от которого спасались тем, что закрыли лица полами шинели.
Противник продолжал яростный обстрел. «Белый воин» лишился возможности не только отвечать огнем на огонь, но и отойти. Положение наше ухудшалось с каждой минутой. Примерно в двух верстах показалась конница красных, рассыпавшаяся в лаву. Это только в Гражданскую войну кавалерия могла атаковывать бронепоезд вопреки всем канонам военной науки. Полковник Весёлкин принял единственно верное решение: оставить искореженные бронеплощадки и уходить под прикрытие стоявшего в двух верстах от нас блиндированного поезда «Полковник Гаевский». Было бы у нас радио, мы бы вызвали его на подмогу. Но радиостанции у нас не было, как не было ее и на «Полковнике Гаевском».
– Прикройте отход! – крикнул он нам на тендер, и мы с Пашей ударили в два пулеметных ствола, в две ленты по наступавшей коннице. Лава разошлась на три части и сбила темп. Оглянувшись посмотреть, далеко ли ушли наши, я увидел, как командир машет нам рукой – он звал нас за собой. Мы спрыгнули с тендера и под свист осколков вражеских снарядов бросились вдогонку. Но артиллеристы «Советской России» увлеченно добивали обреченный «Белый воин». Дым, смешанный с паром, поднимался до облаков…
Заметив отход команды, красные перенесли огонь на нас. Снова стали падать убитые, корчиться раненые. Раненых мы подхватывали за руки, за ноги и оттаскивали подальше с глаз противника – в кусты и овражки. Через две версты нашего жестокого марша мы вышли наконец к блиндированному поезду «Полковник Гаевский». Конечно, мешки с песком на платформах плохо заменяли броню, да и паровоз у них был «черным», как наша «Щука», но все же его трехдюймовки могли отвечать врагу полновесным залпом. Нас приняли по-братски: раненых тут же перевязали, а нас разместили в жилом вагоне. Красные не рискнули идти дальше, да и не просто им это было сделать: наш «Белый воин» даже бездыханный преграждал им путь. Мы же двинулись на Бахмач, подсчитывая тем временем наши потери. У нас были убиты старший офицер капитан Муромцев и пятеро нижних чинов, ранены два офицера и шесть нижних чинов. Разбитый боевой состав остался у красных. Однако через день белые войска заняли станцию Бондаревка, и мы снова смогли занять наш «Белый воин». Несмотря на сильные повреждения передней бронеплощадки и паровоза, «Полковник Гаевский» смог оттащить «Белый воин» на станцию Прилуки, где ремонтники всерьез занялись нашей «Щукой» и нашей артиллерией. Тело же капитана Муромцева, уже погребенное местными селянами, было изъято из могилы, уложено в сосновый гроб и отправлено в Севастополь, на родину капитана. Там оно было предано земле на братском кладбище 13-й артиллерийской бригады. Мы же после первичного ремонта своим ходом ушли в Харьков, где нас поставили в местное депо на основательную починку. Команду пополнили тремя офицерами и пятью нижними чинами. Старшим офицером назначили Пашу. Меня же определили в командиры новой передней площадки. Через десять дней харьковских «каникул» мы снова пошли на боевые позиции…
Март 1919 года
В последнем крупном сражении на донской земле – под станицей Егорлыкской – добровольцы потерпели поражение и начали отступление на Кубань и к Черному морю…
Наш бронепоезд прикрывал этот катастрофический отход.
Голодная смерть, наверное, похуже, чем мгновенная смерть от пули. Мы голодали. Вторую неделю не подвозили никакого продовольствия. Высылали продовольственные патрули по окрестным деревням, но крестьяне давно уже были ограблены и красными, и белыми. Патрули возвращались ни с чем.
Мы стояли на забытом Богом полустанке вторую неделю. Начинался март, как говорила моя павловская бабушка, март-марток, надевай семь порток. Зима не унималась. У нас же не было ни угля, ни дров, чтобы сдвинуть состав с места. Савельич поддерживал в топке минимальный огонь, чтобы не разморозить водогрейные трубки. Жгли все, что могло гореть, – забор станционного палисадника, скамьи, ветхое тряпье, пропитанное мазутом, пилили старые шпалы… Никогда в жизни я не испытывал таких мук пустого желудка. Его сводило конвульсиями, скручивало, сжимало… Впору было корчиться, как от пули в живот. А полевую кухню с задней площадки красноармейцы забрали в качестве трофея после боя под Бондаревкой. Варили все, что могли раздобыть, в котелках над кострами. Костры жгли прямо тут же – на путях.
А тут прибился к нашему табору на колесах раненный в шею сотник. Он приехал на коне и быстро понял смысл наших беглых взглядов на его маштачка.
– Ребята, – взмолился казак, – берите моего коня да поезжайте в станицу Старорощинскую. Это не более пяти верст отсюда. Там мой кум-атаман Дуженко, скажите от меня, мол, голодаем, он с провиантом поможет. На коне и привезете. А то и сани даст.
Весёлкин принял сообщение к сведению и тут же отрядил нас с Павлом к хлебосольному атаману. Сотник вручил нам поводья своего коня и вывел на большак.
– Прямо на восток держите, никуда не сворачивайте. Через пять верст за пригорком услышите, как собаки брешут. Тут и станица.
Затянув пояса потуже, мы двинулись в указанном направлении. Ехали по очереди – один в седле, другой за стремя держится, так и прошли, наверное, половину пути, опасаясь только одного – нарваться на красный разъезд. Но нас поджидала другая невзгода.
Вдруг задуло, замолодило, застудило. Пурга обрушилась с мрачной решимостью оцепенить все живое, засыпать снегом все и вся без слабой надежды на таяние и ледоходы. В один час завыло-замело по всей бескрайней степи. И где там тот большак? И где тот пригорок, за которым собаки брешут? Хоть клади коня в снег да рядом ложись, пока заряд не пройдет…
Зимой степь еще просторнее, чем летом: белая скатерть земли сливается с белой завесой неба. Редко-редко сквозь снег пробивались будыльки полыни. А больше и не было никаких примет: куда идти, где искать? Шли по наитию коня. Его чутье должно было привести к жилью.
Конь и привел нас сквозь белую замять к жилью. Жильем оказалась одинокая калмыцкая юрта. Но и она радовала глаз посреди белой стужи.
Ввалились. В юрте пахло кизячным дымком и вареным мясом. Хозяйка – калмычка средних лет – ничуть не удивилась нашему появлению. А может, удивилась, да не показала всполоха, ее круглое лицо с косыми щелками глаз было озабочено только тем, что варилось в казане над очагом. Молча она подала нам по пиале горячего чая с молоком. Мы, также молча, медленно оттаивали. Я четко понял: счастье имеет форму пиалы и запах чая с молоком. На глазах калмычки происходило земное чудо: воскрешение из замерзших.
И тут я увидел того, кому были обязаны своим чудотворным спасением. На низеньком комоде, где было устроено небольшое домашнее святилище, стоял образ Николая Мирликийского. Рядом с медными статуэтками буддистских божеств золотилась иконка-пядница Николы Чудотворца! Сила и слава этого святого была такова, что его почитали даже калмыки-ламаисты! Кто бы мог подумать, что «Микола-бурхан» был включён ламами в пантеон духов-хозяев Каспийского моря и особо почитался калмыками как покровитель рыбаков. Во всяком случае, я немало порадовался такому открытию и тут же прочитал акафист своему ангелу.
Наша хозяйка, судя по всему, относилась к племени бузавов – донских калмыков, которых принял в казачество еще Степан Разин. Бузавы отличаются от других калмыцких племен и одеждой, и песнями, и танцами. Все они ламаисты, хотя немецкие колонисты и пытались обратить их в лютеранство, но они упорно поклонялись Будде и местным духам.
* * *
Ветер разбушевался не на шутку. Юрту шатало, и казалось, вот еще один порыв, и ее унесет, как шапку с зазевавшегося путника. Один раз хватануло так, что юрту едва не сорвало с земли. Мы вылезли и прикололи подол юрты шомполами, вынутыми из винтовок и отомкнутыми штыками. Правда, острая сталь никак не хотела входить в промерзшую землю. Пришлось раскалить шомпола на угольях, тогда все получилось.
Выпили еще по пиале калмыцкого чая, а потом свалились на кошму, не снимая шинелей, закутавши головы в башлыки. Спали мертвецким сном.
Ночью голодные волки задрали коня на коновязи. Хоть и чужой конь, а жалко. Отдали мясо калмычке, предварительно нарубив его шашками. Хозяйка тут же побросала куски в котел. Поблагодарила Будду за щедрый дар, а потом вручила нам по горячему мослу вареной конины.
– Как зовут-то тебя, хозяюшка? – спросил Паша.
– Заяна.
– А что оно означает?
– Судьба.
– Ну, для нас ты точно – судьба. Добрая судьбинушка.
К полудню стихло, и Заяна вывела нас на дорогу, ведущую к станице.
* * *
Атамана мы нашли у себя в курене. Грузный седоватый мужчина с есаульскими погонами на затрапезной гимнастерке обедал вместе с двумя станичными, видимо, сотниками, живалыми казаками средних лет. От запаха жареной баранины у нас с голодухи закружились головы, мы переглянулись с Павлом и жадно сглотнули слюну.
– Здорово дневали, казаки! – снял папаху Павел и перекрестился на образ донской Божией Матери, осенявший красный угол.
– Слава Богу! – степенно ответствовал атаман, изучая нас вполприщура. От него не укрылась голодная судорога, пробежавшая по нашим лицам.
– Милости прошу, казаки, к нашему шалашу! Не притесняйтесь! Поишьте, что Бог послал.
– Благодарствуем! – ответили мы в один голос и тут же присели к столу. Хозяин придвинул нам большое блюдо, на котором громоздились куски и мослы ароматнейшей, хорошо зажаренной баранины. Сам атаман, не отвлекаясь от еды, деловито выбивал о столешницу мозг из костей, присаливал его и отправлял в рот на кусочке хлеба. Казаки трапезничали чинно, не спеша, со вкусом, заедая горячее мясо кусками соленого арбуза. Посреди стола главенствовала зеленоватая четвертная бутыль, осушенная на треть. После полуголодной жизни на бронепоезде атаманская трапеза показалась лукулловым пиром. Дождавшись, когда мы обработали по паре мослов, атаман спросил:
– Откуда будете, ребята?
– С бронепоезда мы, – пояснил Паша с набитым ртом. – С «Белого воина».
– Ага, – кивнул атаман, как будто и в самом деле что-то знал про наш бронепоезд. Он хотел еще о чем-то спросить, но тут в дверь без стука ввалился высокий белобородый старик в серебристой – под цвет седины – папахе, крест-накрест перехлестнутый сыромятными татаурами. Атаман тут же встал, вытащил из-за голенища нагайку и бросил ее к ногам гостя, что считалось у казаков выражением особого почета. Старик подобрал нагайку и вернул ее хозяину, обняв его широкие плечи. Оба сотника поднялись со своих стульев, встали и мы.
– Ангела вам за трапезу! – сказал старик, и все, как по команде, сели.
– Угощайся, Платон Северьяныч! – Атаман придвинул старику блюдо с мясом. Но тот ни к чему не притронулся. Мял в руках папаху.
– Значит, в отступ, казаки, собрались?! – не то спросил, не то уточнил он.
– А куды ж нам деваться? Красные фронт прорвали, Екатеринодар взяли, почитай, не сегодня завтра в станицу войдут.
– И войдут! – подтвердил Платон Северьянович, резко возвысив голос. – И войдут! И сотворят с нашими девками и бабами то, что учинили в Злокозовской. Ай не слыхал? Так расспроси Митьку Рогова. У него на глазах и жену, и дочь разложили… Вона, вырвался, прискакал – весь как лунь седой. И твою Полину разложать… Одно хорошо – не увидишь в отступе-то…
Атаман перекрестился, бросив взгляд на икону. А дед продолжал:
– Орда красная идет, хуже турков, хуже татар, хуже немцев… Погибель наша идет. А вы – в отступ…
– Могем, конечно, и сами костьми лечь у родных куреней, – швырнул мосол атаман. – Как один ляжем. Ляжем – и что? Все одно станицу к рукам приберут. Нет, мы с ними еще срубимся. Соберем силу и обратно все возьмем! – стукнул кулаком по столу атаман. – И все это комиссарье в поганом болоте утопим! Все припомним, все отплатим! Вот ты, Северьяныч, ученый человек, все знаешь. Скажи, откуда эта нечисть на нашу голову взялась? Комиссары энти, дышло им в кут!
Платон Северьянович невесело хмыкнул:
– Раньше их гавреи прозывали, теперь они все как один – комиссары. Царица Катька, дура, говорили ей умные люди, не бери Польшу, не трожь ее. Нет, взяла, как кошму с клопами, с гавреями энтими. Ну и расползлись они по всей России-матушке. Хоть им и предел был поставлен на западных кордонах. Да что им пределы? Полезли во власть – где золотом покупали, где жен своих подкладывали, и пролезли ведь до самых питерских верхов.
– А золота у них окель столько?
– У гишпанцев отобрали, когда с маврами страну их захватили. Ну и осели потом в Польше. Да короля их с потрохами купили. Уж больно разгульный король энтот был. Все прокутил. Ну и рухнула держава. Разобрали ее, как избу на части. И поползли они к нам… Эх, да что тут тары-бары разводить. Народ надо спасать! Ты, гутаришь, силы наберешь и вернешься. Ну а баб-то с девками – на поруганье им оставляешь? Они ведь никого не щадят. Ни старого, ни малого. Ну, мы свой век прожили. Я к ним первый с шашкой выйду – пусть положат. А вот кто семя-племя наше спасет? Они же казаков под корень рубят! Земля им наша нужна. Бабы им наши нужны. Вавилоном на нас идут – и китайцы у них, и мадьяры, и чехи. Кого только нет. И всем казачью кровушку расплескать надо, потому как больше всего на свете нашего брата, казака, боятся…
– Так что, Северьяныч, к чему гнешь? Чтоб баб и детей в отступ взять?
– А как некрасовцы уходили?! Всех с собой взяли. И по сию пору хоть на Туретчине, да живут, Богу молятся да песни поют.
– У некрасовцев время было. А у нас день-другой – и обчелся. Куда я с обозом попрусь? В два счета догонят да всех постреляют. Кабы транспорт какой был, можно было бы хотя бы в Новороссийск убечь. Да и туда ведь припрутся.
– С Новороссийска в Крым можно уйти. А там и к некрасовцам податься, коли нужда заставит да семя-племя тебе дорого.
– Не поспеем… Пока соберутся, пока выступим. Красные уже в Миллерове.
Все замолчали, тяжело задумались… Атаман потянулся к бутыли, разлил водку по стаканам.
– А сколько народу у вас может пойти? – спросил вдруг Павел.
– Баб с детишками – душ с полсотни наберется, – мрачно ответил один из сотников.
– Так давайте их к нам на бронепоезд, – предложил Паша. – Мы ж сейчас в Новороссийск как раз и пойдем. Полсотни влегкую в вагоне разместим. Разместим ведь? – обернулся он ко мне.
– Да в одном жилом вагоне разместим, – подтвердил я. – Нам бы только вопрос с продовольствием решить.
И атаман, и старик уставились на нас, как на благовестных ангелов, слетевших с небес.
– Ай, и вправду возьмете?
– Чего ж не взять?! Мест навалом, – развивал свою мысль Павел. – Да и командир бронепоезда полковник Весёлкин – природный казак. Собирайте народ – да в путь. Тут до станции сами знаете – верст пять, не более. За два-три часа пройдем.
Казаки переглянулись. Атаман глянул на ходики с гирями. Стрелки только-только сошли с четырех часов.
– К вечеру могем успеть!
– Надо людей созывать на большой сход, – обронил как бы для себя Платон Северьянович и водрузил на седую голову серебристую папаху.
– На чем людей повезем? – спросил сотник с рыжим чубом.
– Брички соберем по базам. Подводы… Детей посадим, поклажу положим. А бабы пехом пойдуть, не запарятся, – по-деловому рассуждал атаман.
– Продовольствия надо бы побольше захватить, – напомнил я. – У нас вся команда на голодном пайке сидит. Да и в Новороссийске со съестным туго будет.
– Ну, запасы еще не проели, захватим, – пообещал атаман. – Вот сегодня, правда, последнего барана зарезали. А так, в случае чего и кониной перебьемся. Крупы да зерна наберем… Ну, орлы, смотрите, – покачал головой атаман. – На вас теперь вся надежа. Мы-то в отступ уйдем, а вы наших-то в Новороссийск доставьте. Мы их там найдем.
– Дай им пару казаков для охраны, – предложил старик. – Мало ли чего в дороге выйдет.
– Казаков дам со всей справою, – повеселел атаман. – Айда народ собирать.
Сотники сотворили крестное знамение и бросились по куреням. Вскоре на майдан по зову набатного колокола повалил народ…
* * *
Куцый обоз в три брички и две подводы двигался по едва подсохшей полевой дороге в сторону железнодорожной станции. Впереди верхом ехал Павел, зорко поглядывая по сторонам. Красных можно было опасаться с любого направления. И это понимали все, поэтому шли молча и быстро, даже малые дети не ревели. Женщины с младенцами – их было трое – ехали на бричках, пристроившись между узлами и прочей поклажей. И лишь одна несла своего новорожденного на руках. Я заприметил ее сразу – высокая, черноволосая, с необыкновенно красивым лицом – казачья мадонна! Она упорно не хотела садиться на подводу, боясь растрясти своего малыша. На третьей версте она заметно устала, руки, конечно же, занемели. Я спешился и подошел к ней.
– Ну, что – притомилась ведь! Давай я понесу. А ты коня веди.
Молодая мать бросила на меня внимательный взгляд и промолчала.
– Руки-то дрожат, не дай бог уронишь. Нам идти еще столько, еще и полстолько. Не донесешь. Давай я понесу!
Она смерила меня еще одним изучающим взглядом и наконец протянула драгоценный сверток, завернутый в белую шаль из козьего пуха:
– Сам смотри не урони!
Я передал ей повод, она повела коня, а я понес ее ребенка, почти не ощущая тяжести невесомого, только что появившегося на свет тельца. Я никогда еще не держал на руках младенцев. И только сейчас понял, какое это чудо – росток человеческой жизни. Как легко его уничтожить – срубить шашкой или свалить выстрелом из нагана. Как трудно взрастить…
– Как мальца-то зовут?
– Иваном крестили.
– А тебя?
– А я Ульяна.
– А муж где?
– А мужа под Батайском убили.
– Царство ему небесное!
Мы шли рядом, но молча, боясь разбудить уснувшего ребенка. Мальчонка корчил во сне смешные рожицы, причмокивал губешками – видимо, ему снилось что-то сладкое и забавное.
Впереди и позади безотрадно шагали беженцы. Это был самый настоящий исход народа, отличавшийся от библейских времен разве что тем, что у казаков за спинами были винтовки, а не луки. В остальном все так же беспощадно пекло весеннее солнце, вместо пустыни стелилась оттаявшая степь, повизгивали несмазанные колеса бричек да фыркали кони. И как во времена царя Ирода, висел над нами дамоклов меч скорой и беспощадной расправы. Я поглядывал на горделивую красавицу и понимал: не было ей иного пути – останься она в станице, уж точно не убереглась бы от рук озверевшей от победной вседозволенности солдатни.
