Николай Черкашин
Чрезвычайные происшествия на советском флоте
Может, нынче стоит вернуться и к этому вопросу, о наградах. Понимаю, он не главный. Но воздать людям должное никогда не поздно. Они ведь первыми вошли в схватку с атомом и победили его.
Тогда, на заре ядерной энергетики, никто из них еще не знал до конца, к каким последствиям для всего живого, для всей нашей матери-Земли может привести взрыв реактора. Об этом люди узнали после Чернобыля. А до него оставалось двадцать пять лет.
После аварии на атомоходе на всех реакторах, в том числе и на чернобыльских, были смонтированы необходимые устройства для охлаждения активной зоны в случае экстремальных ситуаций. Почему это устройство оказалось выключенным на реакторе ЧАЭС – загадка. Когда там случилась авария, один из смены бросился включать систему, но было уже поздно.
Так что уроки уроками, а люди людьми…
«Уважаемая редакция! Я тот самый Кулаков Иван, главный старшина, которого вы назвали в числе получивших дозу облучения. После аварии лечился в Военно-медицинской академии в Ленинграде. Был признан комиссией негодным к военной службе со снятием с воинского учета. Определили вторую группу инвалидности. Назначили пенсию в размере 28 рублей плюс 4 рубля за старшинское звание. Итого 32 рубля. На работу устроиться было невозможно и по состоянию здоровья, и по диагнозу. Слова «лучевая болезнь» нигде, правда, не писали, они были «секретными».
Некоторое время жил на иждивении брата. Потом написал письмо на флот, в политотдел своей части. Там посоветовались с медициной и решили: если я изъявлю желание, меня переосвидетельствуют и призовут на сверхсрочную службу. Я дал согласие.
Прослужил за Полярным кругом до августа 1980 года, уволился в запас по выслуге. Теперь на пенсии, размер ее сто пятьдесят рублей. Живу в Минске».
А в конце приписка для командира: «Дорогой Николай Владимирович! Огромное Вам спасибо и низкий поклон за Ваши умные и решительные действия в экстремальных условиях, спасшие жизнь не одному десятку вверенного Вам личного состава».
«Я служил на той лодке в звании старшины 1-й статьи, до увольнения в запас мне оставалось только три месяца… Мы постарели теперь, изменились и, наверное, не узнаем сразу друг друга. Но меня, думаю, помнят товарищи. Мне единственному командир разрешил носить усы». Это из письма инженера А. Молотка из города Шахты Ростовской области.
Бывший электрик-оператор старший матрос Л. Гаврилов написал из Нижнего Новгорода. Машинист-турбинист П. Котлов – из Чебоксар. На лодке он исполнял и обязанности киномеханика, так что, считал, его должны помнить. Помнят. Конечно, помнят. Они помнят всех, кто выходил с ними в тот роковой поход. Вот и деньги собрали на мемориальную бронзу. Отлили доску с именами всех погибших на К-19. Сей памятный знак укрепили и освятили в верхнем храме Никольского собора, что в Питере, на берегу Крюкова канала. И блестели капельки святой воды в рельефных литерах матросских имен. И капал воск поминальных свечей на носки офицерских ботинок. И суетились репортеры, снимая непривычное тогда еще зрелище: военных моряков в толпе прихожан. Да, многие из них впервые стояли в церкви, постигая древнюю моряцкую истину: «Кто в море не ходил, тот Богу не молился». Они ходили в море. И в какое море! Они молились Богу. И как молились…
СПРАВКА
К-19
Первый советский атомный подводный ракетоносец, вооруженный баллистическими ракетами, К-19 был заложен на стапелях СЕВМАШа (Северодвинск) 17 октября 1958 г. Главный конструктор – С.Н. Ковалёв. Проект разработан в ленинградском ЦКБ «Рубин».
Спуск на воду – 11 октября 1959 г.
12 ноября 1960 г. были завершены государственные испытания. В состав Северного флота К-19 вошла в 1961 г. Первый командир – капитан 2-го ранга Николай Владимирович Затеев.
3 июля 1961 г. на К-19 произошла авария правого реактора. В результате разгерметизирования первого контура стала нарастать гамма-активность. Для предотвращения угрозы расплавления ядерного топлива члены экипажа смонтировали внештатную систему водяной проливки (охлаждения) реактора. Спасая корабль, погибли в результате переоблучения 8 человек.
После ремонта К-19 снова вступила в строй в 1964 г.
15.11.69 г. К-19 в Баренцевом море столкнулась с американской ПЛА «Gato» и получила повреждения. С 20.10.70 г. по 15.04.74 г. совершила 5 автономных походов на боевую службу общей продолжительностью 269 суток. 24.02.72 при возвращении с боевого патрулирования в Сев. Атлантике на глубине 120 метров в 9-м отсеке возник объемный пожар. Погибли 28 человек. 12 моряков были отрезаны огнем в 10-м отсеке, которые находились там в состоянии полной изоляции от внешнего мира с 24.02 по 18.03.72 г. После длительного ремонта К-19 снова вошла в строй. В 1979 году К-19 была переоборудована в опытовый корабль для испытания систем связи – переименована в КС-19.
В 1990 г. КС-19 выведена из боевого состава ВМФ в резерв, а в 1991 г. списана.
Но до сих пор находится на плаву в ожидании утилизации на заводе «Нерпа» в Снежногорске.
Всего с момента постройки К-19 прошла 332396 миль за 20223 ходовых часа.
За многочисленные аварии получила на флоте прозвище «Хиросима». К-19 посвящены ряд книг («Хиросима всплывает в полдень» и др.), несколько документальных фильмов и один художественный.
2. «Между Хиросимой и Чернобылем»
За всю историю мореплавания ни одному капитану, ни одному командиру не пришлось столкнуться в океане с тем, что выпало на долю командира первого советского атомного подводного ракетоносца К-19 капитана 2-го ранга Николая Затеева. Он и его экипаж вступили в противоборство с невидимой убийственной силой расщепленного атома – радиацией. Моряки одолели эту беду, приняв смертельные лучи в свои тела так, как герои прошлой войны перекрывали собой пулеметные очереди. Ценой жизни восьмерых, а позже еще нескольких человек, ценой утраченного здоровья половины экипажа они спасли не только свои жизни и свой корабль – единственный в 1961 году на нашем флоте подводный крейсер стратегического назначения, – они удержали мир на волоске от всеобщей ядерной беды!
Вот почему без всяких натяжек Николая Затеева – толкового хладнокровного командира – можно назвать национальным героем России.
А хоронили его, будто помер он не в своем государстве, а на чужбине… Будто и не на Кузьминское кладбище Москвы привезли новопреставленного воина Николая, а в русский некрополь под Парижем – в Сент-Женевьев де Буа, где лежат многие моряки, служившие России под Андреевским флагом. Вот и к его могиле принесли синекрестное полотнище, и жалкий солдатский оркестрик в четыре трубы и два барабана сыграл траурную мелодию. У флотского начальства хватило средств и совести прислать на эти исторические похороны лишь десяток автоматчиков, тем и отделаться.
Флотоводец Сенявин просил не устраивать ему пышных похорон. За его гробом шел взвод матросов. Но командовал этим взводом император Николай I. Это к слову.
Спасибо и за траурный салют. А так погребли боль и гордость нашего флота добрые люди из Мосэнерго. Они и могилу вырыли. И памятник поставили. Но не могу поверить в то, что у Росвоенцентра, что у Главного штаба ВМФ не нашлось и ста рублей на поминальную чарку матросам с К-19, которые съехались на проводы командира и из Казани, и из Нижнего Новгорода, и из Питера. Не могу понять, почему не уважили их хотя бы тем, чтобы дать им кров и стол для поминок. Ведь в автобусе узелки да пакеты разворачивали, там и прощальные слова говорили. А потом скульптор А. Постол, автор мемориала подводникам атомного флота, сердобольно привел ветеранов в свою мастерскую, там и стол по-людски накрыли.
Все обиды, конечно же, забудутся. И не такое переживали. Останется память о стойком, умном, храбром моряке Николае Затееве. Останутся искренние слова, которые произнес над гробом настоятель храма из Тушино отец Константин, сам бывший офицер-авиатор. Останутся престранно смешавшиеся запахи ладана и салютного пороха… Останутся страницы дневника, переданного Затеевым за два дня до смерти в «Российскую газету». Больше всего его терзала мысль о том, что есть люди, которые вот уже треть века тщатся свалить вину за аварию на экипаж К-19.
Из дневника командира атомного ракетного подводного крейсера стратегического назначения К-19 капитана 1-го ранга Николая Затеева:
Возвращение
«…А берег молчал. Время от времени приходили рекомендации кормить переоблученных моряков свежими овощами, фруктами и соками. Ни того, ни другого, ни третьего на борту, разумеется, не было.
В 23.00 через рацию Вассера передаю в штаб шифровку с полной информацией о радиационной обстановке на корабле и о своем намерении эвакуировать экипаж на подошедшие подводные лодки. Понимаю, что на языке штабистов это может звучать как «отказ от борьбы за живучесть», как «паническое покидание корабля» и даже «бегство». Поэтому они упорно молчат, видимо, подбирая подходящую формулировку.
3 часа ночи 5 июля. Штаб молчит. На свой страх и риск приказываю своим морякам оставить корабль и перейти на борт С-159. Матросы перепрыгивают на качающуюся рядом лодку по отваленным горизонтальным рулям, выждав, когда «плавники» обеих субмарин на секунду поравняются на волне.
В последний раз обхожу родной корабль. В отсеках остались только шесть человек, которые обеспечивают аварийное освещение и расхолаживание реакторов. Меня сопровождает командир электротехнического дивизиона капитан-лейтенант Погорелов. Мы герметизируем отсеки, проверяем подключение насосов, расхолаживающих реакторы, к аккумуляторной батарее. Проходит еще один томительный час. Ответа на мой запрос нет. Мы с Погореловым останавливаем дизель-генератор и последними покидаем борт К-19. Черная туша подводного крейсера покачивается в волнах как пустая железная бочка. Странно и страшно видеть это со стороны.
Передаю последнюю шифровку в штаб: «Экипаж подводной лодки К-19 оставил корабль. Нахожусь на борту подводной лодки С-159». Затем беру у Гриши Вассера вахтенный журнал и делаю запись, от которой меня самого охватывает нервная дрожь: «Командиру ПЛ С-159. Прошу циркулировать в районе дрейфа К-19. Два торпедных аппарата приготовить к выстрелу боевыми торпедами. В случае подхода к К-19 военно-морских сил НАТО и попытки их проникновения на корабль буду торпедировать ее сам. Командир АПЛ К-19 капитан 2-го ранга Затеев. Время 5.00. 5 июля 1961 года.
Притулился где-то во втором отсеке и стал себя мысленно перепроверять – все ли по уму и по закону? Народ спасен. А корабль? Может, затопить его сразу, не дожидаясь никаких инцидентов? Вспомнил, как погибал линкор «Новороссийск». Там боролись за живучесть корабля до конца, забыв про людей. И линкор не спасли, и экипаж большей частью погиб. И как-то еще оценят мои действия на берегу? Так легко обозвать нас трусами и отдать под суд. Скажут – не пожар и не пробоина, а корабль бросили… Ох, легко же им будет судить нас из теплых кабинетов!
Горестные мои размышления прерывает возглас радиотелеграфиста:
– Товарищ командир, нам радио!
«Нам» это не мне, это Вассеру. «Командиру С-159. К месту аварии следует подводная лодка С-268 под командованием капитан-лейтенанта Г. Нефёдова. Сдать ему под охрану К-19. Самому максимальным ходом следовать в базу».
«Эска» Вассера легла на курс возвращения и врубила все дизеля на самый полный. На траверзе мыса Нордкин нас встретил эскадренный миноносец «Бывалый». Им командовал мой одноклассник по морской спецшколе, капитан 2-го ранга Володя Сахаров. Распрощавшись с командиром С-159, перебираемся на эсминец и сразу же попадаем в руки дозиметристов и химиков.
Нас всех хорошо продезактивировали. Некоторым пришлось смывать «ренгены» и по второму, и по третьему заходу. Старшина, который занимался мной, покровительственно похлопал меня по голому плечу:
– Ну что, кореш, теперь ДМБ?
– Наверное, ДМБ, – улыбнулся я. В бане не разберешь, где офицер, а где матрос… Переодели нас в белые матросские робы. Наши «фонящие» кители и фланелевки полетели за борт. «Ну вот, – мелькнула невеселая мысль, – сегодня матрос, а завтра – зэк». Как командир я выделялся среди остальных своих моряков только пистолетом на поясе.
Много лет назад – еще в 1943 году – когда я уезжал из родного Горького (Нижнего Новгорода) поступать в военно-морское училище, мама положила мне в чемодан на счастье иконку Николы Морского. Я хранил ее как талисман в память о матери и всегда брал иконку с собой в море. Была она со мной и на К-19, тщательно спрятанная от стороннего глаза. Когда мы перешли на борт С-159, я положил иконку в верхний карман робы и обронил во втором отсеке. Спохватился лишь на эсминце «Бывалый» перед дезактивацией. Увы, не нашел. Николу Морского обнаружил политработник с «эски». Что было! Начался массированный поиск владельца запретного талисмана и на С-159, и среди членов экипажа К-19. Сколько неуемной энергии было на это затрачено! Знали бы сверхбдительные политрабочие, кому принадлежала эта иконка!
Шторм давно стих, лишь плавная зыбь покачивала эсминец, когда мы входили в Кольский залив. Вот и гранитные утесы Екатерининской гавани. «Бывалый» медленно подходит к причальной стенке Полярного. Сжалось сердце: весь причал оцеплен автоматчиками в черных морпеховских беретах. За их спинами сгрудилось все население города. Лица испуганные, притихшие. Так встречали здесь в войну корабли, возвращавшиеся из боя. Санитарные машины подогнали прямо к трапу.
Нас встречали командующий Северным флотом адмирал Андрей Трофимович Чабаненко и начальник медслужбы СФ генерал-майор Цыпичев. Комфлота ни о чем меня не спрашивал, понимая весь трагизм нашего положения. Я же все же решился спросить у него:
– Что теперь со мной будет?
– Вон стоит начальник особого отдела, спроси у него, – ответил Чабаненко.
Я повторил свой вопрос особисту капитану 2-го ранга Нарушенко. Мы хорошо друг друга знали, наши каюты на плавбазе «Магомет Гаджиев» разделяла одна переборка. Тот усмехнулся:
– Все сделали нормально. Ничего не будет…
Вспомнился анекдот про «ничего не будет» – ни академии не будет, ни квартиры – ничего…
Нас быстро погрузили в санитарные машины, отвезли в морской госпиталь, распределили по палатам. Я обошел своих и первым делом навестил группу лейтенанта Корчилова. То, что я увидел, повергло меня в тихое уныние. Жить ребятам оставалось считаные дни, если не часы. Боже мой, что сделала с ними радиация! Лица побагровели, губы распухли так, что лопались, из-под волос сочилась сукровица, глаза заплыли… Я нагнулся к Корчилову и сказал ему, что их сегодня всех отправят в Москву, в Институт биофизики, где их непременно поднимут на ноги. Услышав мой голос, Борис, еле ворочая распухшим языком, попросил:
– Товарищ командир, откройте мне глаз…
Я приподнял опухшее веко… До гробовой доски не забуду этот пронзительный прощальный взгляд голубого зрачка…
– Пить…
Я взял чайник с соком и приставил носик к губам Корчилова.
Тот с трудом сделал несколько глотков. Едва удержавшись, чтобы не расплакаться, я сказал ему: «Прощай, брат!». Остальные были не лучше.
На стадионе, что рядом с госпиталем, приземлились два вертолета. В них на носилках перенесли переоблученных моряков. Первый взлетел нормально, а второй зацепил лопастями провода и рухнул на самую кромку причала. К счастью, машина не набрала еще большой высоты и ударилась несильно. Вскоре прилетел еще один вертолет, и всех перегрузили в него. Больше живыми мы их не видели.
К нам же в госпиталь прибыл представитель политического управления ВМФ контр-адмирал Бабушкин. Вместе с главным врачом он собрал подводников в клубе госпиталя, и оба стали уверять нас, что мы все отделались легким испугом, что никаких опасений наше крепкое здоровье не вызывает, всех до единого вылечат и т. п.
Этот же Бабушкин стал планомерно собирать на меня компромат. Каждый день вызывал на «собеседование» матросов и допытывался у них, как вел себя командир, что говорил, где находился в момент аварии. Очень ему хотелось доказать, что я приказал покинуть корабль без особой на то нужды. Бабушкин допек матросов так, что они заявили: если ретивого политуправленца не уберут, то они набьют ему морду. Я доложил об этом комфлота (адмирал Чабаненко каждый день навещал нас в госпитале), и Бабушкин отбыл в одночасье в столицу. Однако теперь за дело взялись более серьезные товарищи – особисты. Я посылал их всех в одно место…
На другой день после фанфаронского заявления врачей и политработников о пустяшности наших болезней из Москвы пришло сообщение, что 10 июля скончались в один день лейтенант Корчилов, старшина 1-й статьи Ордочкин и старшина 2-й статьи Кашенков. Кто следующий? Следующим умер матрос Савкин – всего через два дня. Тринадцатого не стало матроса Харитонова. Пятнадцатого отмучался матрос Пеньков. Тогда мы поняли, что обречены все, кто схватил дозу. Дело только во времени – неделей позже, неделей раньше…
С того самого всплытия в Датском проливе – с 4 июля – я ни разу не смог уснуть. Что только ни делал, чтобы отключиться, но бессонница стала постоянным моим спутником. А по ночам – солнечным бесконечным полярным ночам – чего только ни придет в голову, о чем ни передумаешь… Как-то на перекуре спросил старшего лейтенанта Мишу Красичкова:
– Ну что, Михаил, не придется ли нам больничную робу сменить на тюремную?
А что он мог мне ответить?
Между тем полярнинские врачи решили отправить нас в Ленинград, в Военно-медицинскую академию. Перед отправкой ко мне в палату заглянул буквально на несколько секунд начальник политического управления ВМФ адмирал В. Гришанов. От имени партии, правительства и командования ВМФ он поблагодарил меня за стойкость и мужество во время аварии, пожелал скорейшего выздоровления и …исчез. Ошеломленный его визитом, я не сразу понял, что расследование закончилось, и отношение ко мне и моему экипажу изменилось на 180 градусов.
Позднее я узнал, что столь благотворному повороту судьбы я обязан академику Анатолию Петровичу Александрову. Именно он убедил Н.С. Хрущёва в том, что наши действия по созданию системы аварийного охлаждения реактора были правильными и самоотверженными, что аварийный корабль мы не бросили, а оставили, грамотно переведя реакторы в нерабочее состояние и подготовив лодку к буксировке. Закрытым Указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 августа 1961 года все непосредственные участники ремонтных работ в реакторном отсеке были награждены орденами с формулировкой «За мужество и героизм». Я тоже получил орден Красного Знамени. Но все это было потом. А пока с диагнозом «острая лучевая болезнь» мы ожидали своей участи в палатах ленинградской Военно-медицинской академии.
Как из нас сделали «психов»
В общем-то, на нас советская медицина отрабатывала тактику лечения лучевой болезни, хотя в Японии был накоплен немалый опыт в этом плане после американской ядерной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Но ввиду засекреченности нашей аварии к японцам, как я понял, не обращались. Лечили нас по двум методикам, которые принципиально различались в вопросе, с чего начинать противолучевую терапию: с пересадки костного мозга, а потом делать полное переливание крови или же наоборот – сначала переливание, а потом пересадка. Первая методика, предложенная начальником кафедры военно-морской терапии профессором З. Волынским, вернула к жизни на многие годы переоблученных мичмана Ивана Кулакова, старшего лейтенанта Михаила Красичкова и капитана 3-го ранга Владимира Енина. Вторая – погубила Юрия Повстьева и Бориса Рыжикова. Казалось бы, положительный опыт военно-морских медиков должен был быть взят на вооружение всей советской медицины. Но чернобыльская трагедия никак не подтвердила это очевиднейшее мнение. Я не могу понять, почему было так много смертельных исходов в практике врачей, спасавших ликвидаторов последствий ядерной катастрофы? Некоторую ясность внес американский профессор Роберт Гейл. Он заявил, что мы лечили своих страдальцев неправильно, и предложил методику… профессора Волынского! Ту самую, которую блестяще отработали на моряках К-19. И это при всем при том, что у нас с момента аварии до начала оказания квалифицированной медицинской помощи прошло более трех суток. Тогда как чернобыльцев госпитализировали сразу же после облучения. Неужели ведомственная разобщенность наших медиков послужила причиной совершенно нелепых жертв?
Так волею судьбы подводники с К-19 оказались между Хиросимой и Чернобылем.
В Военно-медицинской академии к нам отнеслись необыкновенно тепло и заботливо. Впрочем, и пациентами мы были тоже необыкновенными. Правда, сначала нас посадили на скромный солдатский паек на 52 копейки в сутки, но после вмешательства командующего Северным флотом адмирала Андрея Трофимовича Чабаненко нас стали кормить по нормам подводников-атомщиков в три рубля 50 копеек.
Все-таки мы все были очень молоды и могли дурачиться, даже несмотря на весь трагизм нашего положения. Врачи постоянно брали у нас на анализы практически все, что может выделять человеческий организм. Иногда мы дружно помогали товарищу наполнять по утрам его посудину. Так медсестра, унося ночной горшок Першина, всегда изумлялась: откуда столько?!
– Да он же ест сколько! Смотрите рот какой широкий, да и ростом Бог не обидел.
Чувство весьма своеобразного юмора вкупе с молодостью наших тел весьма способствовало выздоровлению.
В конце сентября мы предстали перед военно-врачебной комиссией. В медицинские книжки нам всем записали весьма странный диагноз – «астенно-вегетативный синдром». Сказали, что это для маскировки «засекреченной» лучевой болезни. Ну, записали и записали. Лишь потом я узнал, что этот синдром связан с нервно-психическими расстройствами. Психов из нас сделали! Дослужились…
В октябре 1961 года я ненароком угодил на совещание по атомному кораблестроению, которое проводил в Москве первый заместитель Главкома адмирал В.А. Касатонов. В старом здании Штаба на Большом Козловском собрались весьма представительные лица из Главкомата и военно-промышленного комплекса. Присутствовали и научные светила – академики Александров и Н.А. Доллежаль. Я чувствовал себя не очень уютно. Многие выступавшие пытались переложить на мой экипаж большую часть вины за аварию с реактором. И снова честь подводников спас академик А. Александров. Он был единственный, кто выступил в защиту нашего экипажа, и после его весомых слов все выпады в наш адрес сразу же прекратились. И еще он отметил, что атомная энергетика входит в жизнь и осваивается людьми с гораздо меньшим числом жертв, чем другие отрасли техники. Ничего не сказал – промолчал – сидевший в конференц-зале главный конструктор нашего реактора, академик Николай Антонович Доллежаль. Свое мнение он высказал позже – в книге «Атомная энергия»: «Следует отметить, что эксплуатацию реакторов первого поколения, особенно в первые годы, осуществлял личный состав, который отличался своей самоотверженностью, однако не обладавший (возможно, не по своей вине) тем, что в современных документах называется «культурой эксплуатации». Не трудно продолжить мысль академика – «и именно поэтому произошел разрыв импульсной трубки первого контура и все печальные последствия аварии».
Слово «культура» означает «возделывание». Но ведь именно мы, подводники-атомщики первого поколения, помогали вам, Николай Антонович, возделывать никем еще не паханное поле – корабельную атомную энергетику. Причем знали мы ее не хуже ваших инженеров, так как принимали участие в ее монтаже и испытаниях. У нас хватило «эксплуатационный культуры» даже на то, чтобы в нечеловеческих условиях найти способ создать ту самую систему аварийного охлаждения активной зоны, которую генеральный конструктор Доллежаль забыл предусмотреть и которую после нашего печального опыта стали ставить на всех последующих реакторах. И за эту вашу недоработку восемь человек из «бескультурного» в эксплуатационном плане экипажа заплатили своими жизнями.
Вы недоумеваете, говоря о чернобыльской катастрофе: «Зачем понадобилось отключать аварийное охлаждение реактора, что категорически запрещено правилами эксплуатации?!» Но вы не хотите вспоминать, что у нас на К-19 вообще не было системы аварийного охлаждения, которая была создана и смонтирована аварийной партией лейтенанта Корчилова.
И, наконец, самое главное, Николай Антонович, надеюсь, вы не забыли, как во время большого перерыва на совещании в Главном штабе ВМФ академик Александров подозвал вас, адмирала Чабаненко и меня к окну, что по правой стороне коридора, ведущего к конференц-залу, и показал фотографии места разрыва злополучной импульсной трубки. Он же дал нам прочитать заключение Государственной комиссии по расследованию аварии на К-19. Там было черным по белому написано, что разрыв трубки произошел вследствие нарушения технологии сварочных работ при монтаже трубопроводов первого контура. Технология требовала, чтобы ни одна искра или капля расплавленного электрода не попадали на полированную поверхность трубопроводов, для чего они должны были накрываться асбестовыми ковриками. Однако из-за тесноты рабочих мест эти правилом пренебрегали. Там же, куда падали капли расплавленных спецэлектродов, возникало напряжение поверхностного слоя металла, которое вызывало микротрещины. В них проникали агрессивные хлориды – с парами соленой морской воды, которая всегда скапливается в трюмах. Под большим внутренним давлением (в двести атмосфер) и воздействием высокой температуры микротрещины постепенно превращались в обычные трещины – на всю толщину стенок трубки. Ну а дальше – дело времени, как в мине замедленного действия. «Мина» взорвалась, точнее – разорвалась, в роковую ночь на 5 июля 1961 года.
А что касается «культуры эксплуатации», то ей должна предшествовать культура производства. Это во-первых. А во-вторых, все наши действия по эксплуатации вашего реактора были отражены в пультовом журнале. Но он таинственным образом исчез из материалов следственной комиссии. Надо полагать, кому-то было очень выгодно, чтобы он исчез. Кому?
Отвечу на этот вопрос реальным случаем из флотской жизни. Подчеркиваю – это не байка и не анекдот, а фактическое происшествие, подтвердить которое могут начальник Управления береговых ракетно-артиллерийских войск ВМФ вице-адмирал Вениамин Андреевич Сычев, капитан 2-го ранга Михаил Григорьевич Путинцев и другие офицеры Тихоокеанского флота, которые находились на мостике большого противолодочного корабля во время показательной ракетной стрельбы. Она была приурочена к визиту главы партии и правительства Н.С. Хрущёва на Дальний Восток.
Крылатая ракета сошла с направляющих и тут же ухнула в воду – не сработал маршевый двигатель. Конфуз?
Не тут-то было! Главнокомандующий ВМФ СССР адмирал С.Г. Горшков авторитетно заверил Никиту Сергеевича, что дальше ракета пойдет под водой. И глава государства, он же Верховный Главнокомандующий Вооруженными Силами страны, потирая довольно руки, обратился к свите, где было немало генералов от ВПК, с радостным возгласом: «Хорошее оружие создаем, товарищи!» Никто из товарищей не посмел разуверить генсека в его благостном заблуждении. Такова печальная быль.
Наследственная некомпетентность наших правителей в военных делах давно вошла во флотский фольклор: «Главное, что должен уметь делать адмирал – самостоятельно найти место в документе, где ему надо расписаться. Министр обороны должен уметь самостоятельно расписаться там, где ему покажут. Президент-Главковерх обязан раз в четыре года интересоваться, армия какого государства находится в настоящий момент на территории его государства».
И это не смешно».