Русская идея – Николай Бердяев

После череды неудачных нон-фикшн книг, я решила обратиться к проверенному автору и на это раз нашла весьма занимательное чтение. Хотя сам формат этого сборника, на мой взгляд, не очень удачный, объединенные в этом издании статьи мешают друг другу и получается, что автор часто повторяет одно и тоже или сам себе противоречит. Опять же, на мой вкус, тут слишком много мистической философии, разговоров о божественном, например, последняя глава полностью посвящена царству духа и царству Кесаря, но, с другой стороны, этого и следовало ожидать от религиозного философа, просто мне ближе его историко- политические рассуждения.Как обычно, автора хочется цитировать и выписывать его интересные мысли, нет смысла пересказывает его идеи, но все же отмечу то, что понравилось мне больше всего, и то, что вызвало недоумение. Например, практически с первых строк философ поражает рассуждениями о том, что он горячо стоял за войну до победного конца и никакие жертвы его не пугали (так и хочется спросить, а сам он имел возможность «понюхать пороху», какие жертвы лично он готов был принести ради победы?) Автор рассказывает о своих идеализированных представлениях Я думал, что мировая война выведет европейские народы за пределы Европы, преодолеет замкнутость европейской культуры и будет способствовать объединению Запада и Востокаещё цитатыМировая война, в кровавый круговорот которой вовлечены уже все части света и все расы, должна в кровавых муках родить твердое сознание всечеловеческого единства. Культура перестанет быть столь исключительно европейской и станет мировой, универсальной.Война может принести России великие блага, не материальные только, но и духовные блага. Она пробуждает глубокое чувство народного, национального единства, преодолевает внутренний раздор и вражду, мелкие счеты партий, выявляет лик России, кует мужественный духсвернутьВ то же время в другой статье он замечает, что Есть что-то неприятное и мучительное в слишком легком, благодушном, литературно-идеологическом отношении к войне. Мережковский справедливо восстал против «соловьев над кровью».цитатыИ нужно самому приобщиться к мистерии крови, чтобы иметь право до конца видеть в ней радость, благо, очищение и спасение. Кабинетное, идеологическое обоготворение стихии войны и литературное прославление войны, как спасительницы от всех бед и зол, нравственно неприятно и религиозно недопустимо. Война есть внутренняя трагедия для каждого существа, она бесконечно серьезна.свернутьВесьма занимательно читать мнение автора о русском народе, о его двойственности, о его женственности и покорности, о свойственном русским анархизме и отсутствии самодисциплины.цитатыРоссия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, публицисты – все были безгосударственниками, своеобразными анархистами. Анархизм – явление русского духа, он по-разному был присущ и нашим крайним левым, и нашим крайним правым. Славянофилы и Достоевский – такие же в сущности анархисты, как и Михаил Бакунин или Кропоткин.И русские либералы всегда были скорее гуманистами, чем государственниками. Никто не хотел власти, все боялись власти, как нечистоты.Русский народ как будто бы хочет не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства, свободы от забот о земном устройстве. Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина. Россия – земля покорная, женственная. Пассивная, рецептивная женственность в отношении государственной власти – так характерна для русского народа и для русской историиРусская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью.

Но есть и антитезис, который не менее обоснован. Россия – самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу, как гниль и исчадие дьявола, обреченное на гибель. .... Тот же Достоевский, который проповедовал всечеловека и призывал к вселенскому духу, проповедовал и самый изуверский национализм, травил поляков и евреев, отрицал за Западом всякие права быть христианским миром.Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так погружена в материю, так покорно мирится со своей жизнью. Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, – все не хотят и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине, быть «как все». Везде личность подавлена в органическом коллективе.Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков. Русская лень, беспечность, недостаток инициативы, слабо развитое чувство ответственности с этим связаны. Ширь русской земли и ширь русской души давили русскую энергию, открывая возможность движения в сторону экстенсивности. Эта ширь не требовала интенсивной энергии и интенсивной культуры. От русской души необъятные русские пространства требовали смирения и жертвы, но они же охраняли русского человека и давали ему чувство безопасности. свернутьСравнивает писатель славянофилов и западников, упоминает в своих рассуждениях Толстого с Достоевским и Горького.цитатыЭто яснее всего видно на самой характерной нашей национальной идеологии – славянофильстве и на величайшем нашем национальном гении – Достоевском – русском из русских. Вся парадоксальность и антиномичность русской истории отпечатлелась на славянофилах и Достоевском. Лик Достоевского так же двоится, как и лик самой России, и вызывает чувства противоположные. Бездонная глубь и необъятная высь сочетаются с какой-то низостью, неблагородством, отсутствием достоинства, рабством. Бесконечная любовь к людям, поистине Христова любовь, сочетается с человеконенавистничеством и жестокостью. Жажда абсолютной свободы во Христе (Великий Инквизитор) мирится с рабьей покорностью. Не такова ли и сама Россия?Эта анархическая русская природа нашла себе типическое выражение в религиозном анархизме Льва Толстого. Русская интеллигенция, хотя и зараженная поверхностными позитивистическими идеями, была чисто русской в своей безгосударственности.

Ни один народ не доходил до такого самоотрицания, как мы, русские. Русские почти стыдились того, что они русские. Явление – совершенно невозможное на Западе, где пышно расцвел национализм. И где же можно найти настоящее обоготворение Западной Европы и западноевропейской культуры, как не в России и не у русских? Отрицание России и идолопоклонство перед Европой – явление очень русское, восточное, азиатское явление.М. Горький обвиняет русское «богоискательство» в желании найти центр вне себя и снять с себя ответственность за бессмысленную жизнь. Он даже считает возможным утверждать, что именно религиозные люди отрицают смысл жизни. Вот изумительный пример ослепленности! Именно те, кого Горький называет неудачным термином «богоискатели», вот уже много лет пытаются перенести центр тяжести внутрь человека, в его глубину, и возложить на личность человеческую огромную ответственность за жизнь. Они-то и борются с безответственностью, с возложением ответственности на силы, вне человека находящиеся. Горькому даже начинает казаться, что религиозные люди отрицают смысл земной жизни, в то время как только они его и признают. Даже толстовское непротивление, убегающее от всего, что связано с национальностью, оказывается глубоко национальным, русским. Уход из национальной жизни, странничество – чисто русское явление, запечатленное русским национальным духом.свернутьПриводит Бердяев и способы преодоления проблемцитатыГосударство должно стать внутренней силой русского народа, его собственной положительной мощью, его орудием, а не внешним над ним началом, не господином его. Культура же должна стать более интенсивной, активно овладевающей недрами и пространствами и разрабатывающей их русской энергией. Без такого внутреннего сдвига русский народ не может иметь будущего, не может перейти в новый фазис своего исторического бытия, поистине исторического бытия, и само русское государство подвергается опасности разложения.Если русское государство доныне хотело существовать пассивностью своего народа, то отныне оно может существовать лишь активностью народа.Русский народ вступает в новый исторический период, когда он должен стать господином своих земель и творцом своей судьбы.свернутьИнтересные мысли у философа насчет религиозности народа цитатыМать-земля для русского народа есть Россия. Россия превращается в Богородицу. Россия – страна богоносная. Такая женственная, национально-стихийная религиозность должна возлагаться на мужей, которые берут на себя бремя духовной активности, несут крест, духовно водительствуют. И русский народ в своей религиозной жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей, в отношении к которым подобает лишь преклонение, как перед иконой. Русский народ не дерзает даже думать, что святым можно подражать, что святость есть внутренний путь духа, – это было бы слишком мужественно-дерзновенно.Русский народ хочет не столько святости, сколько преклонения и благоговения перед святостью, подобно тому как он хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.Русский народ в массе своей ленив в религиозном восхождении, его религиозность равнинная, а не горная; коллективное смирение дается ему легче, чем религиозный закал личности, чем жертва теплом и уютом национальной стихийной жизни. За смирение свое получает русский народ в награду этот уют и тепло коллективной жизни. Русский человек не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность, он слишком склонен был полагаться на то, что органический коллектив, к которому он принадлежит, за него все сделает для его нравственного здоровья. Русское православие, которому русский народ обязан своим нравственным воспитанием, не ставило слишком высоких нравственных задач личности среднего русского человека, в нем была огромная нравственная снисходительность. Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения. В награду за добродетель смирения ему все давалось и все разрешалось. Смирение и было единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться. Русский человек привык думать, что бесчестность – не великое зло, если при этом он смиренен в душе, не гордится, не превозносится. И в самом большом преступлении можно смиренно каяться, мелкие же грехи легко снимаются свечечкой, поставленной перед угодником. Высшие сверхчеловеческие задачи стоят перед святым. Обыкновенный русский человек не должен задаваться высокой целью даже отдаленного приближения к этому идеалу святости. Это – гордость. Всякий слишком героический путь личности русское православное сознание признает гордыней, и идеологи русского православия готовы видеть в этом пути уклон к человекобожеству и демонизму. Человек должен жить в органическом коллективе, послушный его строю и ладу, образовываться своим сословием, своей традиционной профессией, всем традиционным народным укладом.Русь совсем не свята и не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости, она – свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни, в то время как на Западе видят высшее состояние также и в достижениях познания или общественной справедливости, в торжестве культуры, в творческой гениальности.Но русская душа склонна опускаться в низшие состояния, там распускать себя, допускать бесчестность и грязь. Русский человек будет грабить и наживаться нечистыми путями, но при этом он никогда не будет почитать материальные богатства высшей ценностью, он будет верить, что жизнь св. Серафима Саровского выше всех земных благ и что св. Серафим спасет его и всех грешных русских людей, предстательствуя перед Всевышним от лица русской земли. Русский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества. Какой-нибудь хищник и кровопийца – может очень искренно, поистине благоговейно склоняться перед святостью, ставить свечи перед образами святых, ездить в пустыни к старцам, оставаясь хищником и кровопийцей. Это даже нельзя назвать лицемерием. Это – веками воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый путь. Это – прививка душевно-плотской, недостаточно духовной религиозности.Для русского человека так характерно это качание между святостью и свинством. Русскому человеку часто представляется, что если нельзя быть святым и подняться до сверхчеловеческой высоты, то лучше уж оставаться в свинском состоянии, то не так уже важно, быть ли мошенником или честным. А так как сверхчеловеческое состояние святости доступно лишь очень немногим, то очень многие не достигают и человеческого состояния, остаются в состоянии свинском. Активное человеческое совершенствование и творчество парализованы. В России все еще недостаточно раскрыто человеческое начало, оно все еще в потенциях, великих потенциях, но лишь потенциях.свернутьВ сборнике можно прочесть также критику интеллигенции, писатель отмечает недостатки революционных идей.цитатыОдни считают у нас достаточным тот минимум мысли, который заключается в социал-демократических брошюрах, другие – тот, который можно найти в писаниях святых отцов. Брошюры толстовские, брошюры «религиозно-философской библиотеки» М. А. Новоселова и брошюры социально-революционные обнаруживают совершенно одинаковую нелюбовь и презрение к мысли. Самоценность мысли отрицалась, свобода идейного творчества бралась под подозрение то с точки зрения социально-революционной, то с точки зрения религиозно-охранительной. Любили у нас лишь катехизисы, которые легко и просто применялись ко всякому случаю жизни. Но любовь к катехизисам и есть нелюбовь к самостоятельной мысли.Ошибочно думать, что лучшая, наиболее искренняя часть русской левой, революционной интеллигенции общественна по направлению своей воли и занята политикой. В ней нельзя найти ни малейших признаков общественной мысли, политического сознания. Она аполитична и необщественна, она извращенными путями ищет спасения души, чистоты, быть может, ищет подвига и служения миру, но лишена инстинктов государственного и общественного строительства.Наша общественная мысль была нарочито примитивной и элементарной, она всегда стремилась к упрощению и боялась сложности. Русская интеллигенция всегда исповедовала какие-нибудь доктрины, вмещающиеся в карманный катехизис, и утопии, обещающие легкий и упрощенный способ всеобщего спасения, но не любила и боялась самоценной творческой мысли, перед которой раскрывались бы бесконечно сложные перспективы. В широкой массе так называемой радикальной интеллигенции мысль не только упрощена, но опошлена и выветрена.Величайшие русские гении боялись этой ответственности личного духа и с вершины духовной падали вниз, припадали к земле, искали спасения в стихийной народной мудрости. Так было у Достоевского и Толстого, так было у славянофилов.Наше сознание идет преимущественно отрицательным, не творческим путем. «Правые» поглощены совершенно отрицательной травлей национальностей, интеллигенции, розыском «левых» опасностей и заняты истреблением всех проявлений свободной общественности. «Левые» слишком сосредоточены на изобличении «буржуазии», на использовании отрицательных фактов в целях агитационных, слишком разделяют Россию на два стана. И Россия все еще не может сознать себя единой, творчески определить свои всемирно-исторические задачи. Применение отвлеченных социологических категорий разделяет, а не соединяет, злоупотребление же моральными заподазриваниями и моральным осуждением окончательно разобщает и приводит к распадению, как бы на две расы. Но эти крайние политические и социальные учения в России всегда мыслились упрощенно и элементарно. Такая элементарность и упрощенность были и в нашем принятии идеи демократии. Для многих русских людей, привыкших к гнету и несправедливости, демократия представлялась чем-то определенным и простым, она должна принести великие блага, должна освободить личность. Во имя некоторой бесспорной правды демократии, идущей на смену нашей исконной неправде, мы готовы были забыть, что религия демократии, как она была провозглашена Руссо и как была осуществляема Робеспьером, не только не освобождает личности и не утверждает ее неотъемлемых прав, но совершенно подавляет личность и не хочет знать ее автономного бытия. Государственный абсолютизм в демократиях так же возможен, как в самых крайних монархиях. Народовластие так же может лишить личность ее неотъемлемых прав, как и единовластие. Такова буржуазная демократия с ее формальным абсолютизмом принципа народовластия. Но и социальная демократия Маркса также мало освобождает личность и также не считается с ее автономным бытием. свернутьА еще в тексте встретились необычные взгляды на гуманизм и позитивизм, а также на женское сострадание – оказывается и этот мирный взгляд не есть благо, по мнению автора.Очень характерно, что углубленный, религиозный взгляд на жизнь допускает жертвы и страдания, во многом слишком трудно видеть искупление и путь к высшей жизни. Более же поверхностный, «частный» взгляд на жизнь боится жертв и страданий и всякую слезу считает бессмысленной.цитатыОчень характерно, что более всех боятся войны и убийства на войне – позитивисты, для которых самое главное, чтобы человеку жилось хорошо на земле, и для которых жизнь исчерпывается эмпирической данностью. Тех, кто верит в бесконечную духовную жизнь и в ценности, превышающие все земные блага, ужасы войны, физическая смерть не так страшат. Этим объясняется то, что принципиальные пасифисты встречаются чаще среди гуманистов-позитивистов, чем среди христиан. Религиозный взгляд на жизнь глубже видит трагедию смерти, чем взгляд позитивно-поверхностный. Война есть страшное зло и глубокая трагедия, но зло и трагедия не во внешне взятом факте физического насилия и истребления, а гораздо глубже. И на глубине этой зло и трагедия всегда даны уже до войны и до ее насилий.В исторической жизни всякое движение вперед начинается с нарушения установившейся системы приспособления и равновесия, с всегда мучительного выхода из состояния относительной гармонии. Болезненно трудно расставаться с привычным строем жизни, с тем, что казалось уже органически вечным. Но необходимо пройти через момент разрыва и дисгармонии.Болезненна и мучительна замена натурального хозяйства денежным, болезненно и мучительно разложение общины, разложение старого строя семьи, болезнен и мучителен всякий разрыв со старыми устоями жизни, со старыми идеями, болезнен и мучителен всякий духовный и идейный кризис. Безболезненно оставаться в покое и бездвижности. С точки зрения сострадания к людям и человеческим поколениям, боязни боли и жестокости, лучше оставаться в старой системе приспособления, ничего не искать, ни за какие ценности не бороться. Жестокость сопровождает всякое зачинающееся движение, всякий разрыв, предшествующий творчеству.Современные люди, изнеженные, размягченные и избалованные буржуазно-покойною жизнью, не выносят не этой жестокости сердца человеческого, – сердца их достаточно ожесточены и в мирной жизни, – они не выносят жестокости испытаний, жестокости движения, выводящего из покоя, жестокости истории и судьбы. Они не хотят истории с ее великими целями, хотят ее прекращения в покое удовлетворения и благополучия. И вот эта боязнь жестокости и боли не есть показатель духовной высоты.Самый любящий, добрый, сердечный человек может безбоязненно принимать муку свершающейся истории, жестокость исторической борьбы. Доброта не противоположна твердости, даже суровости, когда ее требует жизнь. Сама любовь иногда обязывает быть твердым и жестким, не бояться страдания, которое несет с собой борьба за то, что любишь. Вопрос идет о более мужественном, не размягченном отношении к жизни. И в конце концов, безбоязненное принятие моментов неизбежной жестокости приводит к тому, что многие страдания избегаются. Ведь нужна бывает операция, чтобы избавить от смертельной болезни, чтобы предотвратить еще более ужасные страдания. Эта жестокость и болезненность операций должна быть морально оправдана и в жизни исторической. Тот уготовляет человечеству несоизмеримо большие страдания, кто боязливо закрывает себе глаза на необходимость таких операций и из доброты и мягкосердечия предоставляет человечеству погибать от гнойных нарывов.Русская доброта часто бывает русской бесхарактерностью, слабоволием, пассивностью, боязнью страдания. Эта пассивная доброта, всегда готовая уступить и отдать всякую ценность, не может быть признана таким уж высоким качеством. Есть доброта активная, твердая в отстаивании ценностей. Только к такой доброте нужно призывать. И нужно противиться расслабляющему и размягчающему ужасу перед болью и жестокостью жизни.Отношение к войне очень разделяет людей на два типа, которым трудно сговориться. Одни смотрят на войну, как и на все на свете, с частной точки зрения, с точки зрения личной или семейной жизни, блага и счастья людей или их страдания и несчастья. Другие смотрят на войну с сверхличной, исторической, мировой точки зрения, с точки зрения ценности национальности, государственности, исторических задач, исторической судьбы народов и всего человечества. Частная точка зрения на жизнь, имеющая в виду исключительно благо или несчастья людей – Петр́ов и Ив́анов, – не есть непременно обывательская, безыдейная точка зрения, – она может быть и очень идейной, принципиальной. Для идейного сознания счастье или страдание Петра и Ивана представляется счастьем или страданием народа. Очень характерно, что Л. Толстой и тогда, когда писал «Войну и мир», и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения на жизнь, не желающей знать ничего, кроме индивидуальной жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенствУ женщин очень слабо развито чувство истории, их очень трудно довести до сознания исторической задачи и исторической ценности, их взгляд на жизнь – безнадежно и безвыходно «частный». Женское частное сострадание может привести к увеличению страданий, ибо оно не видит общей перспективы человеческой жизни, целиком захвачено временно-частным.Такое женски-частное и женски-сострадательное отношение к жизни всегда бывает результатом решительного преобладания чувства над волей. Если бы в мире господствовало исключительно женственное начало, то истории не было бы, мир остался бы в «частном» состоянии, в «семейном» кругу. Менее всего можно было бы сказать, что такое частно-женственное отношение к жизни есть результат сильного чувства личности. Наоборот, сильное чувство личности есть в том мужественном начале, которое начало историю и хочет довести ее до конца. Так на войне, слишком жалея людей, можно привести к тому, что погибнет еще большее количество людей. Есть жестокость во всяком государстве, оно имеет природу «холодного чудовища». Но без государства человечество на том уровне, на котором оно находится, было бы ввергнуто в еще более жестокое, звериное состояние. Жестокая судьба государства есть в конце концов судьба человека, его борьба с хаотическими стихиями в себе и вокруг себя, с изначальным природным злом, восхождение человека к высшему и уже сверхгосударственному бытию. Государство само может делаться злым и истребляющим, его всегда подстерегает соблазн самодовлеющей власти. Но это уже вопрос факта, а не принципа, это вопрос о том, что государство должно или развиваться, или погибать. Государство должно знать свое место в иерархии ценностей. свернутьВ общем, подводя итог, книги Бердяева – это источник идей, с которыми не обязательно соглашаться, но всегда есть над чем подумать, так что советую к прочтению тем, кто интересуется историей и философией.

Николай Александрович Бердяев – русский религиозный и политический философ. Бердяев не был русофилом, а большинство его отечественных коллег того времени. Напротив, Николай Александрович скорее был близок к европейским философам по своим личностным качествам. Одно из главных его стремлений – активное служение обществу. Чтобы лучше доносить свои идеи до современников, Бердяев ушел от излишней академичности своих трудов. Своими трудами он стремился принимать непосредственное участие в судьбе Родины. А вместо того, чтобы ставить извечный вопрос «кто виноват?», Бердяев стремился найти ответ на вопрос «Что делать?»"Судьба России" – это сборник тематически близких статей о психологии русского народа и поиске национальной идеи. Все они написаны примерно в один временной промежуток – в период Первой Мировой войны.Так как это все же сборник статей, а не отдельная монография, то и некоторые идеи повторяться, но не слово в слово. Оказываясь в разном контексте, идеи, высказанные Николаем Александровичем, получают новое звучание, новые оттенки смысла. Таким образом идеи Бердяева получаются объемными.Многие выводы, которые делал Бердяев, сейчас явно устарели, но есть и довольно любопытные рассуждения. В любом случае критическое мышление никто не отменял, а с его трудами ознакомиться интересно.Бердяев, например, видит возрождение России в научно-техническом процессе и открытости миру и новым идеям. И эта открытость явно не идет вразрез с «особым пути» для России. Николай Александрович говорит, что Россия должна идти только вперед, к вершинам человеческого духа, не оглядываясь на то, что потеряно навсегда. Только так Россия сможет сохранить и упрочить свое величие по мнению Бердяева.А потрясения, которые выпали на долю России, не случайное стечение обстоятельств. Они необходимы для самораскрытия русской души. Согласно философским рассуждениям Бердяева, именно благодаря национальному самопроявлению «Россия вспрянет ото сна» и сможет влиять на историю мировой культуры, вызывая искренний и положительный отклик в душах представителей других народов.

Длинный-длинный отзыв. Несколько раз читал, миллионы раз перечитывал какие-то места. Что получилось? Да фиг знает. Не до смеха и веселья сейчас, так бывает. Скорее всего, всё тяжеловесно и на грани читабельности. Что тоже бывает. И много-много цитат. Бердяев вошел в мою жизнь очень вовремя и очень определяюще. Вот как-то так.Свидетельство времени: ценник на книжке в умопомрачительные 5 рублей! Если книжки в бумажной обложке и почти карманного формата стали стоить 5 рублей, и где – в России! – всё. В датском королевстве что-то окончательно сломалось.Потому что, издательства, государственные, разумеется, кинулись зарабатывать. Понятно – какие и сколько авторов появилось на рубеже 80-90-х. Ну и пошло-поехало!С года 89 или 90-го я стал восхищаться Бердяевым, открывшим мне глаза на много-много чего. Его слова о женственной природе русского человека и России вообще; об антиномичности России и русского национального характера, русской истории и культуры; о неоформленности русской земли и «нехватки» мужественного начала в нашем характере, – всё это запало глубоко-преглубоко. Собственно говоря, таким, какой я есть сейчас, без субъективного религиозного экзистенциалиста, как определяли философскую принадлежность Николая Александровича в советском «Философском словаре», совершенно точно я был бы другим. Слава Богу, что Бердяев появился вовремя и к месту в моей жизни, слава Богу!Колоссальный военный кризис – Империалистическая, или Новая Отечественная, или Первая мировая – вдруг обнажил всю картину того, что есть Россия и русские люди перед лицом катастрофы, как её определял Бердяев, и которая и случилась в конце концов. Военная катастрофа – лакмусова бумага. Война – это о том, что, где и когда пошло у нас не так. Или у нас всё и всегда шло не так? Ну, как бы «своим» путем.Онтология для Бердяева это не отвлеченная абстракция философского знания. Для него, как мыслителя, нет более значимой задачи, чем доискаться до корней, до сердцевины, до фундамента. И что же он нашел и в себе, и в нас как нации? Что показала война?Наши онтологические слабости: слабость личного начала в русской жизни. Тепло коллективной молитвы для русского человека важнее индивидуального разговора с Господом католика или протестанта, сидящего в храме. Мы – народ коллективный. Знаете, в этой работе он не вспоминает вслед за, например, Чеховым, о тяжелом климате и скудной земле. Бердяев говорит о «придавленности» русского человека огромными, не поддающимися ни осмыслению, ни представлению размерами созданного ими государства. Бердяев не говорит напрямую о «проклятии», нет, не сырьевом – проклятии географическом, но проблема обустройства своей земли – через строку. Нет ни слова о крестьянской общине или системе государственного и сословного выкачивания последних крови и сил у своих же подданных – крестьянах, пять раз ограбленных выкупными платежами за «свободу» от крепостного права. Для него причины поражения – вот об этом он пишет прямо и с горечью – «русский человек не выдержал испытания самой страшной войны» – возможно, привычно – в нарушении неких моральных заповедей православия, христианства, здесь тянется такая вековая традиция, от библейских времен. Он не говорит о безусловной вине правящей элиты, вновь нашедшей «гениальный» выход из тупика в абсолютно полном обнулении страны. Он говорит, что национальная катастрофа – общая вина и либералов, и радикалов слева, социал-революционеров. Ну, хоть так!Его блестящие глубокие заметки, мысли, суждения о фундаментальных чертах национального характера, уверен, не устареют никогда. Например, вот его слова об одной из наших черт: «Гений формы – не русский гений, он с трудом совмещается с властью пространств над душой. И русские совсем почти не знают радости формы».

Оглянитесь вокруг: Москва-Сити, или Исакий – авторов на сцену! Ладно, посмотрите на то, что называют малыми архитектурными. Смеялись над шадровской «Девушкой с веслом», ну хорошо, а что сейчас, кроме подсмотренных где – прикольных памятников в виде галош или отлитого из бронзы велика. Особенно заметна наша убогость на контрасте возвращения из европейских палестин. Кстати, напиши «наша убогость» как охранители тут же уложат тебя на полку с названием «безродный космополит» или «русофоб». И речь не о 40-х годах 20 века!Убогость мысли – о, это явление транснациональное и трансцендентное. Но у особо придавленных русскими пространствами охранников срабатывает особо убогая ментальная ячейка матрицы: тут же и немедленно! На соответствующую полку. Бердяев и об этом тоже. О той самой белой кости и элите. О той, о которой говорит Мышкин-Достоевский в образе Идиота. В четвертой части того самого романа.

Ли Куаню ещё не было в проекте, а Бердяев дает такое поразительное описание Британской империи, отличающее её от Российской империи: «Английский империализм – мирный, не милитарный, культурно-экономический, торгово-морской. Нельзя отрицать империалистического дара и империалистического призвания английского народа» – конец цитаты. Почти более чем через 50 лет Ли скажет: «Британцы правили с известной долей изящности». Что в переводе на современный политологический означается как «софт пауэр», – мягкая сила.Что из этого следует? Да ничего особенного! Они- такие, мы – вот эдакие. Знаем, понимаем и стремимся к исправлению того, мешает. Проблемка только вот есть: кто же знает, что нам мешает? А если кто и знает, так ох какая не простая судьба-судьбина его ожидает, какая непростая! Но главное, сейчас, сегодня, в начале 21 века, не стоит посыпать голову пеплом о «плохой» истории. Как и противоположным бизнесом не стоит заниматься также – даже наше православие – это единственное правильное христианство! Бердяев – русский до мозга костей, христианин истинный – обладает ещё и русской совестью, скромной, стыдливой, но от того и самой сильной, сводящей даже за последнюю черту в своем вековечном поиске Правды и Истины. А ещё – русским критическим и смелым умом. Он не унижает ни себя, ни свой народ ложью о своем народе. Потому как так далеко всё это может привести, что возврата уже и не состоится.Подозреваю, что Бердяев не особо любим многими представителями известного общественного мировоззрения по причинам… да очень понятным русскому человеку, о них беспощадно говорил ещё Чехов. «Про» русскую интеллигенцию. Ну так вот: «Русская интеллигенция всегда исповедовала какие-нибудь доктрины, вмещающиеся в карманный катехизис, и утопии, обещающие легкий и упрощенный способ всеобщего спасения». Они-то, новые интеллигенты-интеллектуалы, думали в конце 20 века, что они-то уж точно особые, преодолевшие русскость в характере и мышлении, уж они-то – не обанкротившиеся интеллигенты, а современные и передовые интеллектуалы. Ан глянь-ка! Жив, жив курилка! Всё, что можно повторить в заблуждениях вольных или невольных, в поступках и даже помыслах, – всё повторили, везде понаошибались, всех предшественников облили чем полагается в русской общественной жизни. Разумеется, ещё и заклеймили как надо!«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины»… Не, нормальный русский капиталист не напрягался по поводу особой богоизбранности своей во время, как пишет Бердяев, «величайшего испытания» для народа. Не, нормально ценник задирал на хлеб и продовольствие вообще, на мануфактуру и прочую ерунду: «апре ну – лё делюж!» Слушайте, где-то совсем недавно мы это ещё раз повторили с успехом! Судя по журналу «Форбс»! Всё нормально у нас с богоизбранностью, всё нормально! Как и с «преодолением» русскости отдельными представителями современной интеллигенции. Российской, разумеется! Как принято у нас – стесняемся, знаете ли, своей сиволапости и хлебного, а оттого и кислого кваса.

Если бы я закончил на такой вот веселящей ноте – ну чем бы я тогда отличался от современной и прогрессивной интеллигентской общественности, не так важно где сейчас представленной: в журналах, Кремле, белом доме, министерстве обороны или какой-нибудь культуры? Чем бы? Полил бы по национальной традиции всех космополитов и национал-предателей национальным же соусом – и нормальненько. Не, стыдно, стыдно быть таким же: вешать ярлыки, бояться перемен по причине ответственности, поливать оппонентов тем, чем чаще всего их поливают. Стыдно. Я – с Николаем Александровичем, знавшим цену русской интеллигенции, а потому с тем большим уважением и вниманием читаем такие его строки: «Русская интеллигенция не была ещё призвана к власти в истории и потому привыкла к безответственному бойкоту всего исторического». Иными словами, Бердяев пытается докопаться до корней той предстоящей катастрофы с реформами 90-х, которая случится через 90 лет после написания этих строк.