Юрий Никитин
Сингомэйкеры
Глава 10
Предложения, идеи и пожелания я сдавал Глебу Модестовичу. Сотрудники все те же, новых не прибавилось, так что всех уже знаю как облупленных и только теперь заметил, что очень давно не видел Эдуарда Кронберга.
Тихонько во время обеда в кафе спросил у Глеба Модестовича, не заболел ли Кронберг, это тот, который принимал меня на работу. Арнольд Арнольдович и Жуков переглянулись, а прямодушный Тарасюк сказал грубо:
– Что тебе до Кронберга? Живи, работай.
– Да я просто так… – пробормотал я. – Интересно.
– Он здесь вряд ли появится, – сказал Тарасюк. – Глеб, передай, пожалуйста, аджику… Спасибо!
Я смотрел, как он щедро поливает красной пастой бифштекс, лицо спокойное, но чем-то предупреждающее, что про Кронберга говорить не стоит.
Глеб Модестович взглянул на меня с пониманием в добрых глазах, помялся, не зная, что сказать, повернулся к Жукову.
– Володенька, вы пойдете на выборы?
Жуков так удивился, что выронил бутерброд и едва поймал его над чашкой чая, но половина красной икры все равно обрушилась в горячий напиток.
– Черт, – сказал он со злостью, – ну что вы каркаете такие глупости? Любой политический режим – это парламент шлюх, не так ли? Только при демократии шлюхи – сам народ. А у меня к шлюхам никогда не было почтения, и я никогда не ставил между собой и шлюхами знак равенства. Да, бывало, пользовался, чего греха таить, но я и туалетом пользуюсь.
– Фи, – сказал Арнольд Арнольдович с достоинством.
– Вот именно фи, – рыкнул Жуков сердито. – Нашел о чем спрашивать! За столом.
– Так ведь все телеканалы забиты этой подготовкой к выборам, – сказал Глеб Модестович, оправдываясь. – Такие дебаты, такие страсти! Хотя вы правы, ничего не изменится, кого бы ни выбрали.
Арнольд Арнольдович вежливо хохотнул:
– Выборы проводятся только для того, чтобы узнать, чей предвыборный прогноз оказался точнее. Этот тот же ипподром, на который вы хаживаете…
– Это было в молодости, – огрызнулся Жуков. – Очень далекой.
– А для недо… как вы их там, вся жисть – игра, игра, игра… Играя, старятся и мрут, так и не став взрослыми.
– Они еще и гордятся, – бросил Тарасюк обвиняюще, – что остались детьми! Представляете, здоровенные дети в пятьдесят лет с умом и желаниями младенцев!
Он умолк и проводил взглядом двух женщин, что заняли столик у окна. Одна сбросила на спинку стула легкую блузку, обнажив блестящие загорелые плечи и почти открыв удивительно округлую и приподнятую грудь, вторая сразу откинулась на спинку, давая возможность всем мужчинам в кафе любоваться ее пышной и удивительно четко очерченной грудью.
Жуков, потаращив глаза с восторгом, вдруг помрачнел и фыркнул с неприязнью:
– Силикон!
Цибульский тут же поддакнул:
– Да, ненастоящие.
– Ага, – буркнул и Орест Димыч с готовностью.
Они принялись за десерт, но время от времени поглядывали на женщин, да и как не поглядывать, такие сиськи приснятся – встанешь утром с мокрыми трусами. Любопытно, мелькнула мысль, впервые за всю историю человечества совпали мнения и отношение как самых старых пердунов и дряхлых злобных бабок, так и тинейджеров. Раньше абсолютно во всем вкусы диаметрально расходились. Все, что нравилось старшему поколению, для молодых парней – отстой, маразм, а молодые парни, с точки зрения стариков, вообще с ума сходят.
И вот впервые мнения абсолютно совпали. Когда в инете появляется пышногрудая красотка, тут же пацаны пишут комменты: «силикон, говно!», «а сиськи-то силиконовые», тем самые подразумевая, что говно, или «не верю, что настоящие!».
Я сперва удивлялся дебилам, дословно повторяющим слова старух на лавочке перед подъездом. Старухи, правда, в свое время отвергали и короткие юбочки, и бикини, и краситься было низзя, и ресницы подводить, да и губная помада – грех, ну хоть про помаду малолетние дурочки молчат, хотя силиконовые сиськи или гель в губы – это всего лишь само собой разумеющийся следующий шажок от тонального крема, помады и туши для наращивания ресниц.
Потому я с молчаливым сочувствием наблюдаю, как Тина приходит на работу вся в тщательно замазанных кровоподтеках, потом даже татуаж появился, что значит – надо запрятать крохотный шрамик от подтяжки.
Тарасюк первым расправился с пирожным и большой чашкой травяного чая, ушел, не дожидаясь остальных: дела, дела. Мы еще некоторое время наслаждались десертом, здесь готовят великолепно, и такой же дружной группой потопали к своему зданию.
– Хорошо, – сказал Орест Димыч довольно, – и жизнь, эта, хороша…
– Бабс нету, – заметил Жуков глубокомысленно.
Я кивнул на улицу, к троллейбусной остановке как раз подошла целая стайка молоденьких женщин.
– А эти что?
– В фирме, – пояснил Жуков. – На легких ролях их много, но чем выше – тем женщин меньше.
Арнольд Арнольдович молча кивнул, а Орест Димыч заметил с усмешкой:
– Волнует проблема равенства? Женщины по-настоящему сравняются с мужчинами лишь тогда, когда согласятся облысеть.
Глеб Модестович хохотнул и погладил свою лысину.
– И еще признают, – добавил он, – что это весьма респектабельно!
Жуков и Орест Димыч засмеялись, я понял, что политкорректность в нашей фирме, к счастью, и не ночевала. Думаю, ее вообще не пускают даже на порог, остановив на входе и тщательно проверив металлоискателями.
– С женщинами легче работать, – осмелился вякнуть я. – Они понятнее, проще, предсказуемее. Не то что мужчины… А нам, как я понимаю, нужен предсказуемый мир.
Глеб Модестович поморщился.
– Евгений Валентинович, мир ни в коей мере не является предсказуемым. Но мы стараемся сделать его…
Он запнулся на минутку, я подсказал услужливо:
– Предсказуемым!
Он отмахнулся.
– Нет, управляемым. Да, представьте себе! Когда мир предсказуем, то это всего лишь предсказуемость. В смысле, предсказуемость пассивна. Но когда мир управляем, а мы стараемся делать именно это, то становится в какой-то мере и предсказуемым. Если, конечно, все получается так, как мы планировали…
У меня дыхание сперло, я почти прошептал:
– А что… удается иногда и… управлять?
Он усмехнулся.
– Работайте, Евгений Валентинович, работайте! Все увидите.
– Со временем, – добавил Жуков.
– И очень не сразу, – уточнил Цибульский злорадно.
– Но увидите, – утешил Арнольд Арнольдович.
Вечером я выкатил из супермаркета тележку с кучей продуктов, предпочитаю запасаться сразу на недельку как минимум, крутил головой, пытаясь вспомнить, где припарковал машину, за спиной раздался веселый вопль:
– Женька!..
Толя Ратник, веселый и раздобревший, облапил меня, помял, руки крепкие, чувствуется человек физического труда, оглядел с головы до ног.
– Что-то ты худой и бледный, как червяк… Мало получаешь?
– Да нормально, – ответил я, улыбаясь.
Он покосился на корзину из металлических прутьев, где, помимо хлеба и молока, еще и пакеты с экзотическими сортами сыра, нарезка ветчины и шейки, банка с красной икрой, десертные редкости.
– Вроде не голодаешь, – сказал он чуть ревниво, – все грызешь гранит… как ее, науки?
– Как и ты – кирпичи.
Он захохотал.
– Еще как грызу. И, знаешь, нравится. Когда смотрю на те дома, которые строил, такое чувство удовлетворения, будто Марью Семеновну трахнул! Ты хоть помнишь ее? Помнишь-помнишь, ее все мальчишки помнят… А когда мы наконец врубились, почему она этим местом трется об угол парты, разговаривая с нами на уроке, какой был у нас шок, какие мы планы потом строили?
Я с досадой махнул рукой.
– И не придумали ничего лучше, как мазать углы парт мелом.
Он помрачнел.
– Да, идиоты были. Мне бы нынешние мозги тогда… Эх…
Я невольно расхохотался.
– Тогда бы ты не только Марью Семеновну, но и Ленку, что за тобой бегала, а ты не замечал…
– А какие у нас учительницы были, – сказал он мечтательно, – это только теперь понимаешь, что старше нас всего на пять-шесть лет, а тогда казались такими взрослыми тетками!.. Самое то бы их трахать, ночами это самое снилось, а наяву и подумать не могли…
– Ты что-то на учительшах повернут, – сказал я предостерегающе. – Сам чем занимаешься? Чем занят в этом квартале банкиров?
Он гордо подбоченился.
– Банкиров? А посмотри вон на тот небоскреб! Офис нашей компании. Меня, между прочим, назначили прорабом, вон приехал за утверждением. Говорят, если справлюсь, продвинут выше. Им нужны молодые и энергичные.
– Такие везде нужны, – заверил я. – А что ты пропал так внезапно? Мог бы позвонить хоть раз за все время!
Он сказал смущенно:
– Да знаешь, у меня так получилось, что и диск в компе дефрагментнул, и мобильник с тех пор пару раз поменял, так что все телефоны друзей гавкнулись. Кто живет рядом, те записал заново при встрече, а кто в другом районе, увы… Когда встречаюсь вот так, как с тобой, записываю заново.
Я удивился:
– Ты че, с Луны упал? В компе теперь бэкап по дефолту, со старого мобильника просто вынимаешь карту и переписываешь на новый… Может, у тебя украли?
– Нет, жена настояла, чтобы купил попрестижней. А я к нему, гаду, никак не привыкну. Чересчур он, сволочь…
– Что?
Он замялся, подыскивая слова.
– Наглый. Смеется, что не те кнопки жму. Всякий раз выдает такое, что разбил бы о стену! А то, что мне нужно, прячет так, что сам никогда не отыщу.
– А мануал? – спросил я сочувствующе.
Он раздраженно отмахнулся.
– Двести страниц убористого текста со схемами и таблицами вдобавок! Вон мой Ванюшка сразу в нем разобрался без всякого мануала. Но не буду же я с собой таскать ребенка, чтобы объяснял, что и как…
Я спросил с сочувствием:
– Ты что же, носишь его только для престижа?
Он ответил с легким раздражением и обидой:
– Ты что, звоню, конечно. Но звоню, как с обычного телефона. Помнишь, у нас в квартирах стояли?.. А в этом гаде еще и фотоаппарат, диктофон, проигрыватель, радиоприемник и еще какая-то хрень. И на каждую – сотни настроек. Это слишком, как я считаю. Не нужно человеку столько. Нормальный человек должен понимать все. Знаешь, Женька, меня эта проклятая навороченная техника унижает!
Он в самом деле расстроился, пока рассказывал, лицо раскраснелось, а глаза сверкали. Я с сочувствием сопел и разводил руками. Он мой ровесник, а что уж говорить о старшем поколении, что и мобильник берет в руки с опаской, на кухне предпочитает старую газовую плиту, а не современную с программным обеспечением и сотней функций, что умеет все, но сама ничего не сделает, пока ей не дашь команду. А команду можно ей дать с мобильника, подъезжая к дому, чтобы успела включить и печь, и кофемолку, и чтобы, входя в квартиру, ощутил запах свежесваренного кофе, что только-только…
– Знаешь, – сказал я неуклюже, – меня тоже часто раздражает, что изготовители напихивают в один гаджет несколько устройств. Чаще всего таких, которыми не пользуемся.
– Вот-вот, – сказал он обрадованно. – А зачем они?
– Время такое, – вздохнул я, – впервые в мир пришла избыточность. Впервые! Мы по старой привычке стараемся понять все, как было раньше, но сейчас надо иначе.
– Как?
– Да просто не обращай внимания, – посоветовал я. – Вот в компе у тебя масса программ, ты же не стараешься понять, как работает Виндовз? Работает и работает. Так и с мобильником. Но только…
Он посмотрел с подозрением.
– Что? Договаривай.
– Все-таки осваивай, – договорил я, – хотя бы функции того, что тебе нужно. Мобильник не только хранит все номера, но сам позвонить может, если забудешь, он тебя и разбудит, как будильник, и напомнит о важной встрече, и все звонки тебе хранить может и записывать…
Я говорил правильные слова, но получалось вяло и занудно, сам с чувством неловкости понимал, что Ратник ничего этого не сделает. Его мысли заняты новым назначением, он уже прикидывает, как расставит бригады каменщиков, чтобы повысить скорость укладки кирпича. Ему нужен гаджет, что начинает служить ему сразу, а не требует долгого периода на освоение.
– Пиши мой номер, – велел я.
Он вытащил мобильник, в самом деле сверхнавороченный, изготовители эту модель позиционируют как «мужскую», то есть для широкой мужской ладони, а в такой объем постарались вбить столько, что этот мобильник только что картошку на кухне не жарит. Да и то, надо на всякий случай заглянуть в мануал…
Не доверяя ему, я сам вбил номер своего в недлинный, к удивлению, ряд, скопировал в долговременную память, засунул сразу в бэкап. Ратник с уважением смотрел, с какой легкостью я переключаю, перескакиваю из режима в режим.
– Здорово, – сказал он. – Ну прям как Ванюшка!
– Спасибо, – поблагодарил я. – Кстати, как он?
– Растет, – ответил он с гордостью. – На свой комп поставил какую-то игруху, теперь весь район в нее играет!
– Как это? И ты столько народу терпишь?
– Да нет, – объяснил он путано. – Он поставил такую игру, что по Интернету все играют. Теперь его комп уже не комп, а сервер!.. Игра не то вор чего-то там, не то циркуль… или отвес, не помню.
– Линейка, – сказал я.
– Вот-вот, – сказал он обрадованно. – И ты в него играешь?
– Не совсем, – сказал я. – Но близко, близко. Ладно, рад был с тобой повидаться! Если что, звони.
На другой день я то и дело вспоминал встречу с одноклашкой-прорабом, и даже когда собирал сведения о масштабах наводнения в Индонезии, перед глазами возникало его ликующе-смущенное лицо.
– Над чем задумались так глубоко, Евгений Валентинович?
Я вздрогнул, Глеб Модестович и Арнольд Арнольдович смотрят на меня отечески с легкой и даже с ласковой иронией.
Я смущенно развел руками.
– Какую-то программу адаптации бы разработать…
Арнольд Арнольдович смотрел непонимающе, Глеб Модестович переспросил:
– К чему адаптации?
– К быстрым переменам, – объяснил я. – Встретил одноклассника, который почти не умеет пользоваться мобильником. В смысле, пользуется им только на сотую долю его возможностей. А его родители так и вовсе не принимают усложнений даже в их же собственной квартире. Он им сделал ремонт, выбросил старую кухню, так вот старики… да какие они старики?.. Пятьдесят или шестьдесят лет, даже не знаю, никак не могут приспособиться даже к обычной для нас электронной программируемой плите!
Глеб Модестович кивнул, лицо стало сочувствующим.
– Да, таких миллионы. Нет, миллиарды.
– Вот я и думаю, – сказал я горячо, – как сделать так, чтобы следующая волна не смяла их вовсе? Сейчас уже живут в мире, где на смену обычным деньгам стремительно приходят кредитные карты. Покупки совершаются по инету, а в продуктовых магазинах можно расплачиваться прикосновением пальца. Везде электроника, начиная от входной двери в дом и заканчивая… нет, она нигде не заканчивается, а только расширяет и расширяет присутствие! Но что будет, когда компьютер, которого и сейчас многие боятся, станет управлять квартирой? Включать свет, будильник, соковыжималку, стиральную машину, посудомойку, климатизер и кондиционер?.. Да еще, чуть позже, начнет присматриваться к кровяному давлению, рекомендовать сменить диету, подсказывать, что трансляцию футбольного матча лучше не смотреть из-за риска повысить до опасного уровня кровяное давление…
Они слушали терпеливо, переглянулись, Арнольд Арнольдович смолчал, а Глеб Модестович сказал раздумчиво:
– Я не думаю, что эта задача является приоритетной.
Он посмотрел на Арнольда Арнольдовича явно за поддержкой, тот нехотя кивнул.
– Да-да, Евгений Валентинович, сейчас есть более насущные задачи.
– Делаю, – заверил я. – Пока что я укладывался в сроки. А насчет адаптации… это так, в свободное время. Но когда-то придется заняться всерьез. И лучше раньше, проблема уже назрела. Более того, ее надо было начать решать еще вчера.
Они снова переглянулись, Глеб Модестович сказал с затруднением:
– Евгений Валентинович, я не хотел этого говорить, но мы хорошо знаем эту проблему. А кто предупрежден, тот вооружен, как говорили римляне.
Я спросил с облегчением:
– Значит, над этой проблемой работают?
Арнольд Арнольдович хмыкнул, Глеб Модестович развел руками.
– Евгений Валентинович, я сейчас не могу вам ничего сказать. Вам остался всего один ап до того… как узнаете намного больше. Если доживете, перед вами раскроются все наши тайны… и ваши сомнения рассеются.
Я пробормотал:
– Простите, я по наивности полагал, что только я ем сено, а остальные – солому. Извините! Я пошел, пошел, пошел трудиться.
Арнольд Арнольдович сказал в спину очень дружелюбно:
– Евгений Валентинович, мы очень ценим вас!
– Спасибо, – сказал я уныло, – что не вдарили.
Глава 11
В кабинете я попытался сосредоточиться на работе, но что-то тревожило, я отмахивался, влезал в дебри философских построений основ будущего общества, однако мысль упорно возвращалась к словам Глеба Модестовича.
Возможно, над проблемой адаптации населения к быстрым и резким переменам работает большая группа специалистов, которым я и в подметки не гожусь. Конечно, я не поверю, что есть на свете умнее меня, все мы считаем себя самыми умными, но примем за рабочую гипотезу, что такие есть.
Так вот я не вижу следов работы этих умников. Народ по-прежнему уверен, что в будущем у них будут разве что автомобили круче и морды шире, и когда придет вторая шоковая волна, слабые сойдут с ума, а сильные бросятся крушить лаборатории, институты и заводы, что порождают такую технику.
Страшнее всего то, что почти следом за второй волной нахлынет третья. Люди не успеют смириться с последствиями второй, как на улицах появятся киборги, виртуальная реальность смешается с пополненной, исправленной и затем с реальной, непонятные существа будут возникать из ниоткуда и пропадать прямо на месте, все – на немыслимых скоростях… И все это те, кто переживут и примут шоковые волны, будут считать это нормальной жизнью, а остальные ощутят себя в мире, захваченном инопланетянами. Неужели наши этого не понимают?
Сегодня обратил внимание, что вообще-то уже во всех странах законы слегка и как бы незаметно подправлены, чтобы верхним было проще жить и проще править. Не так давно Чейниш, один из очень богатых людей, хоть не входит даже в первую тысячу самых богатых, в пьяном виде на полном ходу сшиб мужчину с двумя детьми на тротуаре. Все – насмерть. Раньше этого было бы достаточно, чтобы отправить на электрический стул, но по нынешним законам в суд должен подать именно пострадавший, в данном случае – безутешная женщина, разом потерявшая мужа и двух детей. Однако Чейниш сразу же предложил ей пять миллионов долларов, она потребовала десять, сошлись на семи, и суда не последовало.
Еще, помню, кто-то из высоких чиновников тоже в пьяном виде задавил несколько человек, одного – когда тот переходил дорогу в неположенном месте, и еще четверых, когда удирал от полиции. И снова удалось откупиться, хотя пришлось отдать сорок миллионов. Правда, когда на счету восемьсот миллионов, то потеря сорока – это совсем не потеря.
Этот новый институт сделки с правосудием и мировых соглашений чем-то хорош, чем-то отвратителен. С точки зрения целесообразности я еще не просчитал все его плюсы и минусы, но вообще-то заняться этим стоит, тенденция к ослаблению демократических ценностей замечается по всему миру.
Правители без стеснения передают свои выборные посты детям, будь это Буш-старший Бушу-младшему в демократической Америке, пожизненные президенты в полудемократических Азербайджане, где тоже от отца к сыну, в Ливане и прочих египтах. Президент Аргентины передал президентство жене, про тоталитарные каэндээры и говорить нечего, там это в порядке вещей. Вообще, вся элита общества совокупляется только в своем кругу, женится и разводится, и тут уж неважно: политическая, финансовая или артистическая элита – все ведут себя одинаково и все больше обособляются от «простых», хотя по инерции все еще говорят о политкорректности и внимании к «маленькому человеку» Достоевского.
Словом, миновало то умопомрачение, когда были сломаны все сословные перегородки и всех-всех уравняли в правах, превратив в однообразную серую массу. Так длилось достаточно долго, но постепенно природа, как говорится, взяла свое: свиньи упорно лезли в грязь, волки втихую начинали драть овец, а орлы перестали ползать, «как все», и воспарили в небеса.
Расслоение общества началось заново, на этот раз уже не по тому, кто кем рожден, а кто что может. У простолюдина по-прежнему остаются шансы подняться до элиты, хотя бы через науку, но этих шансов все меньше и меньше: у генералов от науки тоже есть детки, свояченицы…
При ближайшей встрече с Глебом Модестовичем я изложил свои взгляды на эту проблему как можно более доступно, генералы не должны вникать во все, им надо давать готовое, но он все равно не совсем вник даже в разжеванное, спросил с горестным недоумением:
– Евгений Валентинович, почему у вас такая ненависть и презрение к правам человека?
Я сжался, трудно что-то объяснять общечеловеку, а в Глебе Модестовиче эта общечеловечность сочится из всех ноздрей, но он смотрит добрыми коровьими глазами, часто моргает и сопит жалобно, я ответил без охоты:
– У меня нет к ним ни того, ни другого.
– Но как же…
– Глеб Модестович, честно, ей-богу!
Он развел руками, глаза беспомощно замигали.
– Но вы так отзываетесь о них.
В кабинет бесцеремонно зашел Цибульский, кивнул панибратски и начал рыться на полках, словно в своем сарае запчастей для машины. Я вздохнул, но до обеда еще десять минут, ответил с терпеливой безнадежностью:
– Это не презрение. Кому-то нужно заглядывать дальше. Права человека уже не надо защищать – они утвердились. Их и защищать сейчас как-то неловко, не находите?.. Что-то эти защитники помалкивали, когда в их странах были диктаторские режимы! А как только пали, так эти герои начали кричать громче всех о свободах и правах.
Цибульский оглянулся через плечо, я уловил хитрый огонек в глазах. Глеб Модестович смотрел угрюмо, порывался возразить, но интеллигентность не позволяла, наконец сказал, защищаясь:
– Я не жил при диктаторских режимах!
– Наши ведущие правозащитники жили, – напомнил я. – Вернее, ваши. Но тогда были исправными партийными функционерами. И не на последних ролях, кстати! А потом вдруг быстренько перестроились. Эта гнусность тогда так и называлась «перестройка». Не помните? Поройтесь в печати тех лет. Я читал внимательно, это моя профессия… Везде перестроившегося человека считали подонком, а у нас это стало государственной политикой. Утром были рьяными коммунистами, а в обед по сигналу сверху стали защитниками свобод и ярыми антикоммунистами!.. Ну да ладно, все человеки, я все равно их не презираю, хотя стоило бы.
– Так в чем же тогда…
Я посмотрел на часы.
– Как вам сказать… Как я уже вякнул, кто-то должен смотреть и дальше. За горизонт. Находились люди, что заглядывали за этот виднокрай, когда права человека были еще в подполье! Сейчас они вот, наяву, в них живем.
– По ним живем, – уточнил он.
– Вот-вот, по ним. А раз так, то позарез надо знать, что дальше за этими правами! Это плохо, когда горизонт приблизился вплотную. Простому электорателю неважно, что за горизонтом, а политик обязан видеть!
Он хлопал глазами, старался понять, мне стало его жалко, не люблю ломать укоренившееся мировоззрение людей, хороших людей и хорошее мировоззрение. Понимаю, Арнольд Арнольдович или даже грубоватый Жуков не хотят вторгаться в такие деликатные области, Глеб Модестович у всех вызывает симпатию, но, по мне, раз уж настойчиво домогаешься «правды», то получи – жестокую и неуютную.
– И что, – спросил он почти шепотом, – там… на следующем витке?
– Ожидаемая неожиданность, – ответил я.
– Это… как?
– Право интеллектуального меньшинства, – ответил я без всякой жалости. – Дурость и перегибы системы прав человека уже сейчас достигли той стадии, что высоколобые наконец перестали чувствовать свою вину, что умнее и талантливее слесарей и домохозяек. И неминуемо возьмут власть в свои руки. Уже берут, присмотритесь! Слесаря же должны хорошо слесарить, а домохозяйки – хозяйничать в доме. Но не управлять государством.
Цибульский вытащил огромную коробку и удалился с нею, бережно прижимая к пузу. Глеб Модестович молчал, я даже удивился, что не спорит. Возможно, и сам смутно понимает, что не все так хорошо, если общество в первую очередь откликается на массовые запросы, что значит – запросы далеко не интеллектуалов. Наконец задвигал кожей на лбу, заморгал, я думал, что сейчас втянется под черепаший панцирь устоявшегося мнения, под ним спокойно и уютно, там он «как все люди», тем более – интеллигентные, но он поинтересовался как будто уже деловито:
– Значит, и на том витке права будут?
– Именно на том и будут, – ответил я с облегчением. – Справедливые! Сейчас эти «права», как асфальтовый каток, придавили и уравняли всех. Вернее, распластали! В начальной стадии внедрения прав это было прогрессом: тогда больше прав было у людей хитрых и нечистых на руку, что сумели взобраться на вершину власти… Их уравняли в правах со слесарями, что правильно, но со слесарями нельзя уравнивать и тех, кого условно назовем профессурой…
В обед, когда мы уютно расположились в кафе, я все еще чувствовал неловкость за свою ультрость, но помалкивал, когда долго расправлялись с холодными закусками, и только за горячими блюдами заметил, что Цибульский поглядывает на меня хитро, словно собирается тайком сунуть за шиворот ящерицу.
Я закончил с бифштексом, остались сырники и чай, он придвинулся ко мне со стулом и сказал заговорщицки:
– Евгений Валентинович, вы очень хорошо объяснили нашему добрейшему Глебу Модестовичу насчет прав.
– Спасибо, – сказал я настороженно.
– На здоровье. И даже в той области, что именно придет после правового общества…
– Спасибо, – повторил я, – но, чувствую, меня занесло, как Остапа. Новичку непозволительно так широко раскрывать хлебало. Все-таки я еще слишком мало знаю.
– И все верно объяснили, – договорил Цибульский, он чуть улыбнулся. – Тогда не зацикливайтесь на этом.
– На чем?
– На пропаганде между нашими сотрудниками.
– Да это я от безделья, – ответил я. – До обеда было время, а новую работу десять тысяч курьеров еще не принесли.
– Понимаю. Но все равно… Скажу по секрету, что мы уже знаем, что будет после правового.
У меня вырвалось невольно:
– Что?
Он хитро улыбнулся.
– Постарайтесь апнуться. Тогда эта информация станет доступной и для вас.
Апанье, понятно, хоть и зависит от моих усилий, но оценивается вышестоящими товарищами. Сочтут, что достоин апа, – хорошо, нет – нет, а могут еще и понизить лэвэл, мы в демократическом мире, где терять еще легче, чем находить. Мое дело – пахать и пахать. Однажды приснилось, что потерял работу, проснулся в холодном поту. Даже не из-за высокой зарплаты: о таком поле деятельности раньше даже мечтать не мог…
Еще с первой недели слышал про массажные кабинеты для наших сотрудников, но столько работы, что игнорировал, но сегодня Жуков и Цибульский чуть ли не силой затащили меня, объяснив, что после массажа буду работать еще лучше.
Уютный кабинет, стандартный стол, разве что добавочные валики для головы и ног, но вместо здоровенного массажиста у стола в ожидающей позе стоит чуть ли не дюймовочка с тонкой фигурой, слишком хорошенькая для того, чтобы быть… настоящей массажисткой.
– Ладно, – пробурчал я, отступать поздно, – только самый общий. И недолго.
– Как скажете, – ответила она нейтрально.
Я лег мордой вниз и закрыл глаза. Не знаю, был ли я обрадован или больше разочарован, но у нее оказались сильные руки со стальными мышцами, умело и точно находила в моей спине участки с отложениями извести, безжалостно разламывала, растирала, заставляя не только морщиться, но и всхрюкивать от боли. Потом взялась за ноги, холодно и точно назвала все признаки болезней людей моей профессии, сообщила, что у меня наверняка начинается простатит и даже аденома, хоть пока и небольшая, но, к счастью, не полезла проверять.
Заканчивая, заставила перевернуться, промассировала руки и грудь, а когда закончила, ехидно улыбнулась.
– Разочарованы?
– Не знаю, – ответил я откровенно. – Неужели во мне столько болезней?
– В зачаточном виде, – успокоила она. – Первая стадия, редко где вторая. Но кое-что уже пора лечить. Я выпишу рецепты.
Я торопливо оделся, лицо ее раскраснелось и покрыто бисеринками пота.
– Господи, вы еще и врач?
– Я хороший врач, – ответила она с достоинством. – А массаж – мое хобби. И подработка.
– Все как у меня, – сказал я. – Спасибо… как вас зовут?
– Елена. Приходите еще.
– Спасибо, Лена.
В коридоре встретил Тарасюка, тот с интересом посмотрел на мое разрумянившееся лицо.
– Евгений Валентинович, у вас такой вид, будто только что рассказали неприличный анекдот!
Я помотал головой.
– Нет. Зато прошел через массаж. Это покруче любого анекдота. Но в самом деле здорово!
– Приятно, – кивнул он. – Очень приятное действо.
– Чувствую себя посвежевшим, – сообщил я.
Он кивнул снова.
– Да. Кстати, интересная тема для психологов. Известно, что польза от массажа если и есть, то близка к нулю, но так как удовольствие немалое, то наше подсознание начинает как бы реабилитировать это времяпрепровождение. Ну, как подростки могут доказывать пользу дискотек или потребление пива… Интересный феномен!
Я пробормотал:
– Но я в самом деле чувствую себя обновленным.
– Вы лежали почти час, – напомнил он ехидно, – расслабляли свое тело. И без массажа отдохнули бы… А взбадривающий массаж все равно уступает чашечке крепкого кофе. Даже крохотной чашечке!.. Но нам настолько приятно чувствовать, как наши мышцы трогают, трут, теребят, растягивают, что придумываем в оправдание своего ничегонеделания, будто оздоравливаемся и все такое…
