Никита Замеховский-Мегалокарди
1,618 жизни
Почему никто из поселка не ходил в этот сад?! А потому что, хоть и был он удивительно, удивительно прекрасен, им нельзя было владеть.
В воздухе, среди разнотравья, почудился запах папиросного дыма, что распространял вокруг себя Одиночество. Волшебник развернулся и торопливо пошел мимо стволов.
– Оставь, нет, нет и всё! Какие ещё объяснения?! Почему? Скажи, почему я должен их давать, хоть бы и тебе? Да вообще, хоть кому?! – услышал он вдруг за кустами. Осторожно приблизившись, отогнул ветку. На крошечной прогалине в монументальном кресле сидел маленький сморщенный человечек. Его усыхающее лицо болезненно кривилось, роскошный желтый халат казался слишком большим, колпак с великолепной кистью наехал на уши.
– Но мы же обещали… – несколько беспомощно отвечал кто-то светящийся, облокачиваясь спиной на недрогнувшие листья.
– Обещали… Да, обещали. Но сходишь один! В конце концов! В чем дело?!
– Но как же… Как – один?! – почти с отчаянием проговорил его собеседник, отрывая от листьев свою переливающуюся серебром фигуру и нервно хватаясь тонкой рукой за бледно-голубой, почти белый атласный бант на шее. – Ну нас же все ждут, нас все ждут, нас ждут двоих, вместе! Нас ждали давно! И теперь…
– А теперь ты идешь сам, – упрямо проговорил сморщенный человечек. – Что ты так расстроился? Ну не хочешь идти один, сошлись на тучи, ты же Лунный Свет.
Лунный Свет отвел в сторону свое удлинённое лицо, всплеснул руками и воскликнул:
– Какие тучи?! Да что стряслось?
– Я себя плохо чувствую, – ответил человечек и глубже забрался в свой халат.
– И что? Я тоже плохо тебя чувствую, и…
– Вот, – уже не упрямо и тихо ответил человечек. – Вот! – повысил он голос и патетически воздел палец, – Какой смысл Лунному Свету приходить вместе с Цветочным Запахом, если Цветочного Запаха никто толком не чувствует?
Лунный Свет наконец развязал бант, тот стек с его шеи и засветился на земле. А Цветочный Запах продолжал:
– Видишь, видишь, на что я стал похож? Как стручок! Меня почти нет, а всё сорванец этот, Июль! Никакого сладу, он высушил всё! Из-за него воздух, как пересушенный корж, рас-сы-па-ет-ся! И что? Меня нет! Я тону в собственном халате, куда мне идти, кому показаться?! Я такой, в такую ночь, которой так давно ждет всё!
– Но что же делать?! Ведь море, степи, города, горы… Звезды ткали занавес… Что же делать?!
– Что делать… – обреченно повторил Цветочный Запах, опустив лицо. Затем, помолчав, поднял глаза, почти скрытые колпаком, и тихо сказал: – Роса…
– Что – роса? – механически спросил Лунный Свет и тут же воскликнул: – Нет! И так энергично взмахнул рукой, что всколыхнул серебром ветку над головой.
– Но, друг мой, для дела, – с подозрительным энтузиазмом быстро проговорил Запах. – Две-три рюмки могут вернуть мне бодрость! Ты знаешь…
– Нет! Мы же говорили!
– Но нас ждут. Нас ждали столько времени, и эти надежды мы не оправдаем?
– Но как же так?! – явно сдаваясь, ломая руки, воскликнул Лунный Свет. – Да и где достать сейчас росы? Жара дикая…
Сказав это, он заходил из стороны в сторону, прокручивая серебряное кольцо на длинном пальце.
– Волшебник, – невозмутимо ответил Цветочный Запах. – У него всегда имеется. По крайней мере, мне он никогда не отказывал…
Лунный Свет охнул, Волшебник отступил на шаг и, развернувшись, сломя голову побежал в сторону дома.
Запыхавшись, добежал до ограды. Лунный Свет уже был на террасе и вглядывался сквозь сплошь застеклённые двери в комнаты. Волшебник кашлянул. Лунный Свет оглянулся. Прямо через ограду Волшебник влез в садик и поднялся на террасу.
Лунный Свет протянул ему руки, от чего тени, коротавшие здесь ночь, спрятались за колонны, и, страшно смущаясь, проговорил:
– Э-э, доброй ночи. Э-э-э, простите, прошу покорно, видите ли, такое дело… Такая ночь, а господин Цветочный Запах не в себе, как бы сказать, не в духе… А нас ждут, ну да вы, словом, знаете…
Волшебник, открывая дребезжащую створку двери, не без лукавства спросил:
– Конечно. Я могу помочь?
– Ну да, то есть вы-то, собственно, нет, но, словом, да… – замялся Лунный Свет и, пройдя сквозь стекло второй створки в комнату, вдруг нервно выдохнул: – У вас есть роса? Одна бутылка…
– Конечно, – совершенно просто сказал Волшебник: – Какую предпочитаете, утреннюю или вечернюю?
– Вечернюю, – совсем смутился Лунный Свет.
– Прошу вас, – кивнул на стол Волшебник, где уже стояла длинная мерцающая бутыль, заткнутая деревянной пробкой.
Лунный Свет, не зная, как поступить, просто сказал:
– Благодарю, – и вышел, тихонько звякнув стеклом бутылки о стекло двери.
Полная Луна, полная властительница на три ночи, выплыла из-за горизонта. Ее лицо улыбалось, она шествовала по-королевски. Звезды раздвигали перед ней темные занавеси, где на черном черным были вытканы цветки, листья и бабочки.
Она наклоняла лицо морю, горам, лесам и полю, она глядела в города: дома выстраивались в линию, деревья склоняли кроны, она тревожила своим светом сны и воды. И воды, воды всех морей и океанов стекались сейчас к берегам свидетельствовать о ее могуществе.
Сверчки выходили, чтоб встретить и сопровождать. Всё в ночном мире двигалось за ней вслед, в её подчинении, и только двое предшествовали ей.
Тонкий и высокий, серебряный мерцающий Лунный Свет, рядом с которым шагал уверенно и широко длинноволосый, плечистый, хмельной от росы Цветочный Запах. Скинув халат и обув подбитые лепестками башмаки, он оставлял благоухающий след там, куда влекли его вечерняя роса и безудержная вечная молодость жизни.
Туда, где в тени, сжимая ладони друг другу, сидели пары, где в ночных полях фыркали кони и где у раскрытых окон матери склонялись над всхлипнувшим малышом! И всюду с ним шел Лунный Свет, мягкий, чуткий…
Волшебник вышел на террасу. Замерев и склонив перед Луной головы, стояли тени. Звуки, что были неподалеку от дома, перекликались негромко, переходили с места на место и позванивали колокольцами, вместо кистей свисавшими с их мягких шляп. Ночные бражники тяжело порхали над белыми цветками клумб.
Облокотившись о перила, Волшебник встречал Луну.
– Чудо, а не ночь! Верно? – услышал он глубокий женский голос, шедший словно бы отовсюду, и вздрогнул. А голос меж тем продолжал:
– Сколько таких ночей, и все равно каждая – чудо…
– Вы можете испугать, – сказал Волшебник, не поворачивая головы. Он понимал, что его собеседница сейчас есть всё, что его окружает.
– Могу. И даже вас, – ответила она просто.
– О да, мадам— проговорил Волшебник. – Тьма, первая, вечная и настоящая.
– Тьма, – повторила она, растворяясь эхом, позволяя Луне создавать из себя цветы, верхушки деревьев, гряду холмов на западе, глубину неба и полированную ширину моря.
Была такая игрушка, а может, есть и сейчас – плоский пластмассовый диск, прозрачный с одной стороны, а внутри диска круглый лабиринт с тремя шариками, которые, вращая диск в разных плоскостях, нужно было собрать в углубление в центре. Сделать это было непросто, иногда удавалось загнать туда один и даже два шарика, но пока подгоняешь оставшийся, те обязательно выкатывались, и приходилось начинать сызнова.
Иной раз утренний сон похож на такую игрушку: вот-вот удается вопреки пробравшемуся в комнату настойчивому Лучу собрать растекающиеся шарики сна, но они тут же раскатываются и сон, теряя смысл, расползается, и нет больше желания его смотреть, и от этого сами собой открываются глаза, в которые смотрит этот самый настойчивый Луч.
Волшебник вспоминал об этой игрушке и сравнивал ощущения, сидя у стола. Проснулся он давно и теперь завтракал в огромной кухне, в которой, хоть она и располагалась в подвале, утро наступало раньше всего, потому что низкое кухонное окно чуть ли ни самым первым принимало рассвет.
Гренки сегодня Волшебник глотал почти не жуя – торопился на берег. Отчаянно хотелось столкнуть свой небольшой швертбот в воду, это было крайне необходимо для одного опыта.
Наспех покончив с завтраком, сбежал к морю, свернул к лодочным гаражам и, подготовив лодку, разобрав веревки, оттолкнулся. Ширина простиралась перед ним, воды не колыхались спокойные, как икона, лишь кое-где Ветер трогал их пальцем. Далеко справа, на пирсе, маячила женская фигурка в красном, а лежаки между волнорезами были почти пусты.
Волшебник ждал, когда его отнесет подальше. Дышать хотелось много и дышать было вкусно. Вода обтекала корпус лодки. Не слышалось ни всплеска, словно море не чувствовало на своей ладони лодку или, может, чувствовало, но, разнежившись в жемчужном утре, пока не желало проснуться.
Поднялась и, чиркнув гладь клювом, низко над зеркальной водой полетела чайка, отразились в зеленой воде ее серые крылья. Солнце выше подняло голову, и вдруг сразу, будто солнце ими руководило, грохнули цикады – молодой день вышел на просторы. По пояс в акациях, молодой день опирался на облака и глядел в море.
С берега в море на одной ноге прискакал Ветер, сегодня совсем не такой, как вчера. Он вообще часто менял облик, настроение, возраст и характер. За все их знакомство Волшебник привык к этому и всегда был готов принять Ветер любым, каким бы тот ни был. Сегодня Ветер был шестилетним мальчуганом в белой майке и с мягкими вьющимися, едва-едва голубыми волосами. Сачком он ловил блики на воде. Подскочив к лодке, кинул в нее сачок и через борт потянул руки к Волшебнику. Тот поднял его и усадил на банку рядом с собой.
Когда Волшебник держал его на весу, им овладело странное ощущение, объяснить которое было трудно: как объяснишь, что чувствуешь, когда держишь на руках Ветер? К тому же сам Ветер не дал времени над этим задуматься:
– Ты куда? Кататься? Я с тобой!
– Мне понадобилось немного простора для опыта.
– А мне – сказка, – сказал Ветер, болтая ногами.
Паруса ожили и встрепенулись, под бортом заговорила вода, от кормы таяли в зеленой воде усы пены.
– Какая сказка? – спросил Волшебник, набивая грот и выравнивая швертбот на курсе. – Тебе раньше их было известно больше, чем мне.
– Ну, раньше… Когда было-то это раньше?
– Вчера, – улыбнулся Волшебник, опираясь одной рукой о борт.
– Я хочу не вчерашнюю, а сегодняшнюю сказку! А я буду тебе помогать – трогать эти веревки!
– Лучше не надо. Давай рассказываю я, а ты не трогаешь веревок.
– Ладно, – кивнул Ветер, глядя в сторону, где далеко, у края берега, флотилия рыбацких лодок опускала сети в прохладную глубину.
– Оставь рыбаков в покое, на тебе вот, – сказал Волшебник и вынул из кармана шоколадный батончик.
– Угу, – с набитым ртом промычал Ветер и немного заерзал, отчего паруса сначала обмякли, потом хлопнули и сильнее надулись. Лодка пошла быстрее, накренилась, пара соленых брызг упала Волшебнику на лицо, он налег на румпель, чтобы откренить швертбот, и начал:
– Когда-то, за тем мысом, на котором стоит наш Маяк, в бухте, под зелеными волнами жили две сестры…
– Сестры под волнами не живут!
– Эти жили, они русалки…
Ветер благосклонно качнул голубоватыми кудрями, а Волшебник продолжал:
– И вот в лунную ночь они вышли на берег…
– Как они вышли на берег, у русалок ног нет!
– У этих были, и они вышли на берег посидеть на серебряных от звездного света камнях.
Волшебник немного замешкался, стараясь придумать, что же их привело на камни под звездный свет.
– Ага, – пробормотал Ветер, впрочем, не слушая. Все его внимание теперь уже захватили рыбаки, которые шли на своих лодках под согласно стучащими моторами в сторону мыса.
– И вот…
– Ну ладно, я пошел! – перебил Ветер, выскочил на ходу из лодки и поскакал к рыбакам.
– Иди, – сказал Волшебник и немного ослабил шкоты.
Хода уменьшились, но от скачков Ветра шла воздушная волна, которая и катила Волшебника к горизонту. Море из-под кормы выкатывалось зеленым, шумело, журчало, хлопало в звонкие ладоши, упиралось ими в руль, к дали голубело, еще дальше синело и потом блистало тысячами искр.
Донесся рыбный запах. Это Ветер настиг рыбацкие лодки и стал вокруг них носиться и брызгать рыбакам на покрасневшие от солнца шеи. Те курили, пряча от него огоньки сигарет в кулаки и не отрываясь смотрели на берег, ради которого ходили в море.
Чайка давно поднялась в небо, стояла, опираясь на высоту крыльями, и смотрела вниз. Там все виделось ей вогнутым блюдом – одним краем загибалась желтая и тускло-зеленая горячая суша, другим синь воды поднималась к сини неба, а в самой середине, под крыльями, на лодке с опущенным парусом Волшебник набирал в бутылку простор, которого от этого не убывало.
К причалу Волшебник вернулся около одиннадцати, стоял у наполовину вытащенного на берег швертбота в джинсах, закатанных до колен, но все равно намокших, и сматывал шкоты. У причала было пусто. Сияло солнце, блистал песок, и из-под невысокого свайного пирса слышались голоса и смех.
Опустив на дно смотанные шкоты, вытащив мачту и подтянув лодку как можно выше, Волшебник заглянул под пирс.
Вода между сваями была зеленой. Это она смеялась и плескалась оттого, что непрестанно перебивающие друг друга желтые Лучи рассказывали ей что-то, приплясывая на бетонных сводах. Пахло водорослями.
Вода, увидав Волшебника, на мгновение смолкла, но потом захохотала вновь. Лучи же, только кивнув, все так же переговариваясь, увлеченно продолжали плясать ей на потеху замысловатую джигу.
Как был в джинсах, Волшебник вошел в Воду и она обняла его. Набрав воздуха, он погрузился в нее полностью и будто вместе с собой погрузил тишину всего мира… Лучи, оттолкнувшись от серого бетона, тотчас скользнули за ним! И когда он раскрыл глаза, они уже здесь заглядывали в лицо. Он поплыл, Вода запустила пальцы в его волосы. Лучи то отставали, то догоняли, сияли в сиреневой мгле, ложились на песок, на водоросли и камни.
Все дальше и дальше, вдоль поросших мидиями свай, Волшебник продвигал свое тело. Вода стала напоминать о себе, о своей власти. Ее объятия, такие мягкие вначале, становились крепче, тяжелее. Все теснее она прижимала к своему лону, стискивала, и вдох из легких норовил вырваться, уйти из груди, наверх, навсегда, из этих чуждых ему объятий. Волшебник, повинуясь его неодолимому желанию связаться вновь с частицами своего невесомого братства, выскочил на поверхность, шумно выдыхая!
Эхом отразился от серого настила его выдох, плеснула волна, закружилась хрупкая пена. Вода в упор, молча смотрела ему в глаза своими непроглядными зрачками, но лишь мгновение. Затем отвернулась и вновь принялась хохотать Лучам, которые как ни в чем не бывало продолжали свою пляску.
Волшебник по красно-бурой от ржавчины лестнице выбрался на пирс. По нагретому бетону за ним растекались лужи, джинсы липли к ногам, одна штанина раскаталась, и он закатал ее вновь. За волнорезами уже вовсю гомонили отдыхающие. Достав из лодки шлепанцы и сумку, в которой лежал образец простора, он, похрустев песком, вышел за ворота лодочных гаражей, и обувшись, скоро пошел в сторону дома.
Купание освежило. Настроение было таким, когда даже провал в опыте воспринимается как результат и только подстегивает любопытство и желание дойти до конца. Сейчас больше всего ему хотелось попасть в кабинет, заняться формулой золотой грусти. Вернее, формулу он уже вывел, только лабораторные опыты не приводили к задуманному. Грусть получить удавалось, но она выходила то сиреневой, то серебряной. Однажды вышла багряная с золотыми искрами, и он случайно вдохнул из колбы вьющийся легкий дым, и от этого, и от очередной неудачи на него навалилось, словно ватный ком, раздражение, в котором, однако, мелькала золотой искрой надежда.
И вот он был готов пробовать снова. Понял, что для получения светлой, золотой, не замутненной тяжелыми реакциями грусти нужна надежда, и в течение нескольких недель собирал её элементы. Наконец последний – шестнадцать капель сияющего простора, был добыт. Приступить хотелось так, что по спине пробежали волной мурашки. Наскоро переодевшись, встал перед стеллажом, содержащим коллекцию. День тихо подглядывал сквозь шторы, не мешал.
Расставив на широком столе все необходимое, Волшебник начал.
Прежде всего предстояло получить, как уже говорилось, надежду. Волшебник полагал, что она должна быть абстрактной – не надеждой на что-то конкретное, не верой в лучшее, не ожиданием – просто оттенком мысли о том, что всегда может произойти что-то хорошее и не совсем обычное.
И здесь нельзя было попасть впросак с цветом, нужно было получить надежду слегка фиолетовой, ну, в крайнем случае – дымно-сиреневой.
Руки у него немного дрожали. Он налил в реторту отражение паруса, специальной длинной ложечкой достал из каменного горшочка чуть праздника, добавил тягучего ожидания, для правдоподобия – немного тревоги, для чего из стеклянной коробочки, похожей на крошечный аквариум, выловил три капли прошлогоднего дождя, ползавших там, как сердоликовые улитки. И принялся смешивать, добавляя добытый сегодня простор.
Постепенно состав начал приобретать опаловый оттенок, медленно, но верно становился однородным, испускал легкий свет, но этого было недостаточно, это было всего лишь каким-то полуфабрикатом надежды! Волшебник отставил состав, зашагал по комнате.
И тут его осенило: цвет! Конечно же цвет, что же еще?!
Он бросился к стеллажу. С самой нижней, почти вровень с полом, полки схватил глиняный сосуд с плотной крышкой. Сорвав ее у стола, отпрянул, потому что из горлышка под потолок вырвалось разноцветное прозрачное сияние! Оно искрилось, переливалось таким сильным светом, что даже День отодвинул лицо от окна. Все испускающее свет отвернулось, спасовав перед этим концентрированным раствором радуги.
Волшебник не мешкал. Из кувшинчика на письменном столе выхватил кисть, обмакнул в сияние с той стороны, где оно переливалось фиолетовым, и мгновенно опустил напоенную свечением кисть в состав. Перевернул песочные часы и, затаив дыхание, впился взглядом в реторту. Все в комнате замерло вместе с ним, только продолжала на потолке переливаться светом радуга и тек, тек песок в своем стеклянном узилище, отражающем покатым боком радужный блик.
В реторте что-то шевелилось, будто утренний туман, жило и двигалось, но медленно, как бы нехотя. Состав надежды хоть и стал сиреневым и чуть светился, но жил едва-едва, каждую секунду готов был угаснуть! А песок между тем сыпался, и Время, Время шло. Стискивая пальцы, Волшебник мысленно умолял мгновения не торопиться, слепить между собой песчинки секунд, чтоб они туже просачивались из одной колбы часов в другую… Но Время было неумолимо.
Волшебник выскочил в коридор, оттуда в прихожую – будто там был кто-то, кто мог помочь ему! Ощущал, что решение не одно, их много, они рядом, чуть ли не за спиной! Но стоит лишь повернуться, как они разбегаются и прячутся за корзиной для зонтов.
Внезапно он остановился перед зеркалом и увидел их. Решения кучно стояли за его спиной. Были простые, были сложнее, но все – верные. Он видел их довольно отчетливо, какие-то лучше, какие-то хуже, и за одним, за тем, что стояло впереди всех, стал следить пристальнее.
Что же это? Что? Волшебник прижал ладонь к лицу. Решение сморщилось, затрепетало, исказилось. Волшебник перевел отчаянный взор с него на свое отражение, смотря в свои же глаза, он шептал:
– Думай же! Мысли!
И тут его осенило – мысль! Смысл! Ну конечно! Вот тот компонент, которого не хватало! В надежде всё таки должен быть смысл.
Опрометью он бросился обратно в кабинет, песка в часах оставалось меньше половины. Волшебник лихорадочно искал способ добавить смысл в раствор!
Для чего он затеял эти опыты? Ради любви к науке? Ради интереса разума? Утолить свое желание разобраться в сути вещей, научиться раскладывать их на элементы, компоновать заново?! Какая польза от его открытий, от этих составов, кому?!
И снова его осенило! Верно! Вот оно – «польза кому»?! Вот зерно его изысканий: они должны приносить пользу, а не просто утолять его досужее любопытство!
Он нашел способ оживить надежду, он понял смысл надежды, он понял, что даже самая легкая, она не может быть абстрактна, всегда в ней есть что-то личное!
Но как добавить в нее это самое личное, как добавить смысл в состав? Написать на бумаге? Растворить чернила?!
Он схватил перо, окунул в чернильницу, черный неукротимый крошка не желал ложиться словами! Вышла грязь, клякса… Не то! А песок таял.
Волшебник в отчаянии шарил глазами по комнате, и вдруг его взгляд уперся в компьютер, не отдавая себе отчета, он подскочил к нему, нажал на кнопки! Не торопясь, компьютер ответил ровным огоньком, Волшебник лихорадочно набрал «ПОЛЬЗА». Слово ровно засветилось на экране. Оно – там, но как бы отразить его в составе?!
Точно, отразить! Из ящика стола Волшебник лихорадочно выхватил небольшое зеркальце, которым иногда играл с Лучами, поймал в него отблеск набранного на экране слова и, затаив дыхание, направил на реторту.
Ничего не произошло.
«Как же тебя спасти?! – думал Волшебник, вглядываясь через стекло реторты в тускнеющий состав, – Ты же живое… Отдать тебя кому-то, кому ты нужен? Юрке отдать, однокласснику… Тому, кто нуждается!»
– Отдать тому, кто нуждается! – прокричал он реторте, – Тому, кто нуждается… – и уставился на её стекло.
Сначала ничего не происходило, состав так же едва-едва дышал, похожий на усыпающую рыбу, все тяжелее и тяжелее шевелящую жабрами. Но вот, сперва цвет начал становиться светло-фиолетовым, состав задвигался, начал переливаться и засветился. Получилось!
Половина, пожалуй, самая сложная половина опыта удалась. Дальше – техника: предстояло отдельно смешать безмолвие сентябрьских холмов, прохладу аллеи и пепел ожидания. Это Волшебник сделал быстро и четко, проделывал из опыта в опыт. Оставался заключительный этап, самый простой, но основной. Волшебник вынес на террасу две реторты: одну с живой надеждой, другую – с только что полученной смесью, поставил их на мраморный столик, и чуть не опрокинув чашку с чьим-то недопитым кофе, расположил большую колбу.
Между тем День из юного превратился во взрослого, смотрел на мир, будто на ребенка, и сила его чувствовалась так, словно он состоял не из далей, а из плоти. Пахло травами, Цветочный Запах, невидимый, но вполне ощутимый и все еще хмельной, не нашагавшись ночью, бродил где-то рядом. Море переливалось, светясь, обнимало берег и целовало его украдкой синими губами. Сияло солнце, Звуки в кронах скакали как белки. Волшебник начал сливать в колбу из двух реторт.
До капли вылив всё, поднял колбу над головой, посмотрел сквозь неё на солнце, и когда Солнечный Луч, наклонив блистательную фигуру, погрузил в нее свой тонкий светящийся палец, состав из сложной надежды и легкой грусти наполнился золотым сиянием, ожил – грусть утолилась золотом надежды.
Но стоило ли настаивать состав? Пытаться в лабораторных условиях сохранить то живое, что вышло? Живое не движением, не шевелением, не мириадами каких-то бактерий и даже не переливчатым свечением – живое пульсирующим смыслом.
Волшебник не знал. Просто смотрел сквозь стекло колбы и понимал, что золото этой грусти будет жить, пока он сам знает, верит, что ее нужно отдать кому-то, пусть даже и Юрке. Заместить ею, легкой, мутную печаль в чьем-то сердце. Но стоит ему забыть об этом, стоит разувериться, как это чудесное невообразимое существо, вызванное им к жизни, умрет, задохнувшись в стеклянных стенках помутневшей посуды.
Какая ответственность – дать жизнь! Не купить на птичьем рынке за рубль, нет, дать, словно ребенку, но знать, что младенец этот всегда останется грудным, что нельзя о нем забыть ни на мгновение!.. Только матерям знакомо это чувство, матерям, для которых дети не вырастают никогда. А что же выходило?!
– Мой Бог! – думал Волшебник вслух. – Значит, все страдания, терзания, комплексы, все, что живет в каждом человеке, словно страшная мокрица, – это действительно «мокрица», это – живое! Страшное, копошащееся живое существо, которое само собой, словно в колдовской колбе, создается в сердце из разных компонентов, из звуков, ощущений, впечатлений и запахов, прикосновений и мыслей развивается там и существует, жуткий сожитель…
Бог мой! Я вижу перед собой суть новой науки, нового врачевания! Я могу заместить эту «мокрицу» своими составами… Но тогда в квинтэссенции каких знаний мне нужно совершенствоваться?!
Или оставить все как есть? И на уровне искусства собрать эмоцию, словно букет, чтобы украсить ею собрание, подарить приятному человеку?
Такие мысли теснились в его голове, наползали одна на другую, как могильные плиты на полу старой армянской церкви. Нужно думать, «крепко думать», как говорил кто-то из забытой книжки. Только одно он знал точно: остановиться на пороге ему не удастся.
Он занес живущий, ничего, кроме своего смысла, не ведающий состав в дом, поставил на стеллаж, угнездив донышко колбы в специальное углубление, и закрыл крышкой все еще сияющий сосуд с радугой. В кабинете померкло, словно на комнату навалилась тяжесть, которую чувствуют на своих плечах все имеющие знание, а значит и ответственность.
Внизу, у моря, тараторили лодочные моторы, стрекотали мотоциклы, группа людей шла мимо ограды в холмы. Захотелось безмолвия. Полный утешительный кубок мягкого напитка. Словно в безмолвии и мысли замолчат.
Волшебник вышел из кабинета, чтоб подняться в башню и там, у крошечного окошка, на пыльном старом стуле смаковать глоток за глотком тишину. Он прошел коридор и из прихожей уже начал подниматься по поскрипывающей лестнице, как входная дверь отворилась, на мгновение внутрь дома проник пристальный взгляд Севера, и в проеме предстал Воздух.
Он, вероятно, шел с холмов. От прогулки был свеж и с порога, без слов, бодро заключил Волшебника в теплые объятия.
Затем отстранил от себя большими руками, осмотрев с головы до ног сияющим своим взором, промолвил вместо приветствия:
– Что, старина, стало быть, вы снова крадетесь в свою пыльную голубятню?! – и захохотал.
От этого смеха, сочного, вкусного, Волшебнику тоже захотелось улыбнуться. К тому же он знал по опыту, что глотнуть безмолвия теперь не удастся.
Воздух же, не отнимая ладоней от плеч Волшебника, продолжал:
– Ну, что вам Июль? Заставил и меня порядком попотеть! Каков мальчишка, а?!
– Э… высушил траву… она хрупка, как прах… – зачем-то повторил Волшебник вчера сказанные у окна Тенью слова.
– Да?! – удивился Воздух. – Удивительно тонкое наблюдение! – Опять засмеялся и совершенно по-хозяйски повлек Волшебника по коридору в гостиную, которая одной застекленной стеной выходила на террасу.
Воздух, гость частый и желанный, совершенно просто расположился на большом «древнеегипетском» диване и привычно сложил ноги на «фараоновом» пуфике.
Когда он только зашел в дом, на нем была надета слегка голубоватая тройка в едва заметную серую полоску, бледно-сиреневая рубашка у воротника прихвачена была неброской бабочкой в горошек, которая, пока он говорил, превратилась в кремовую. Теперь же, после того как он оказался в другой, уютной атмосфере, его костюм изменил не только цвет, но и фасон.
Вместо ботинок образовались домашние туфли, брюки стали темно-синими и мягкими, пиджак незаметно перетек в какой-то шлафрок, удлинился и разошелся бы полами, если бы не темно-зеленые шнуры, удерживающие его на груди, бабочка расплелась в ленту, потемнела, стала тоньше и обвила шею как кашне. На голове сама собой объявилась небесно-голубая бархатная феска, слегка потертая, но с кистью.
Волшебник, всегда с вниманием наблюдавший за непредсказуемыми метаморфозами его костюма, и в этот раз упустил момент перевоплощения. Хоть и смотрел пристально, ожидая происходящего, но, как и всегда, не уловил границы перехода одной вещи в другую также, как никогда не мог уловить той грани, которая отделяла одно настроение Воздуха от другого.
Между тем, рядом с тахтой образовался красно-медный, с варварски-синей керамической колбой, кальян с витым киноварным шнуром и резным мундштуком. Воздух в несколько выдохов заполнил библиотеку сладким, как рахат-лукум, липким дымом, затем отбросил мундштук, порывисто встал, отчего исчезла с головы феска, а полы шлафрока укоротились изрядно, и, подскочив к двери на террасу, распахнул ее и воскликнул:
– Ну что ж это мы молчим, как шахматисты?
И мгновенно халат на его плечах растаял, осталась белоснежная рубашка с широким воротом, а штаны стали узкими и высоко охватили талию темным, как подворотни у порта, кушаком.
– Ну, говорите же, дружище, что вас потянуло в эту вашу голубятню?! У вас же там какая-то цитадель… – оборачиваясь, закончил он мягко, отчего его штаны слегка обвисли и стали шире, а фигура утратила воинственность.
– Да, словом, ничего… – ответил Волшебник.
И осознал, что действительно – ничего. Не то, чтобы появление Воздуха изменило что-то, но Волшебник в его присутствии вдруг ясно ощутил, что сомнений нет, нет несоответствий, они разбились на осколки о принятое решение. И в то же мгновение за стеной, в тишине кабинета, на полке с образцами, в колбе, вспыхнул ярким светом и сильнее забился сияющим сердцем полученный состав.
– Не выпить ли нам чаю?! – воскликнул Воздух. – А про ничего и разговаривать нечего! – добавил он и продолжал: – Но завариваю я, а не этот ваш бесплотный. С него только кипяток, заварка, непременно листовая черная, немного цейлонского розового перца, тростниковый сахар первой очистки, палочка коричного дерева, мм… так… Да! И посуду! Не драконовую экзотику с микроскопическими чашками и расплющенным чайником – я из него проливаю половину, а высокий, хороший большой фарфоровый чайник! С пастушками. И чашки от него же! Словом, он знает, пусть дает весь тот сервиз, он стоит в буфете справа, его специально заталкивают в угол!
Волшебник, улыбаясь, кивнул и показал рукой на террасу, где на столике все уже было сервировано. Воздух удовлетворенно хмыкнул, и в его костюме стали доминировать неуловимые фисташковые тона, переходящие в охристые, почти золотые, повторяющие клонящийся к закату день, который скатывал к холмам солнце, и оно сквозь нежную акациевую листву светило как раз таким неуловимо фисташковым и охристо—золотым светом.
– Может, чего-то более существенного? – спросил Волшебник, сам ощутив вдруг голод. – Вы не проголодались?
– Нет, друг мой, благодарю! Я сыт вот этим, – Воздух окинул взором окрестности, открывающиеся с холма, принимаясь волховать над чайником.
Крутой кипяток слегка подсластил коричневым сахаром, дал ему постоять и вложил несколько свернутых в трубку листов чая, а пока чай заваривался, принялся обстругивать крошечным острым ножиком корицу, настрогав с четверть блюдца, ссыпал осторожно в заварку и, прикрыв крышечкой, сказал:
– А перцу положим потом – почти перед тем, как будем пить, хотя некоторые предпочитают его класть непосредственно в чашки.
