Никита Королёв
Отпущение грехов субботним вечером 15-го февраля
После квеста почти ни у кого не оказалось налика, поэтому я, под предлогом, что вернут на карту, за всех заплатил. Но кто-то из компании со мной так и не рассчитался. Мне было совестно вытряхивать деньги из маленьких девочек, и скоро этот момент замялся, но я думал о недостаче в продолжение всего дня: когда мы сидели в кино на каком-то галимом боевике с Вином Дизелем, который был не так уж и плох с Настиной головой на моём плече (для неё, видимо, это вполне могло быть «по дружбе», и когда мы ели в ресторанном дворике и я передразнивал картавящую Настю сразу после того, как она сама над этим пошутила, как бы дав разрешение на такие шутки. Эта мысль была чем-то вроде зубной боли, лёгкой от еще держащейся анестезии, но утяжеляющей улыбку. И когда я возвращался домой с этой странной встречи, анестезия прошла.
Почти сразу после этого, посреди учебы, я уехал с мамой в Сочи. Там мы переписывались с Настей почти каждый день, по много часов подряд. Естественно, это было что-то вроде затянувшейся шутки, которую каждый пролонгировал очередным мемосиком. Ещё как бы между делом в нашей переписке маячил мой одноклассник Игорь, с которым Настя сдружилась сразу после моего отъезда.
И когда я вернулся, у нас уже был милый дружеский тандем, в котором мы ржали на переменах, зависали в библиотеке и провожались после школы. На 14-е февраля мы написали друг другу валентинки – конечно же, шуточные. Но как-то раз, когда мы шли провожать Настю до станции МЦК «Стрешнево», я понял – не знаю или не помню, как, – несмотря даже на то, что Игорю тоже надо было в другую сторону, что провожаю их двоих.
После этого я решил держаться от Насти подальше, и с удивительной быстротой она пропала из моей жизни. В школе я проскальзывал мимо неё, сверкая улыбочкой и быстро махая рукой, словно отмахиваясь от дурного запаха. Иногда, где-то раз в несколько месяцев, до меня долетали, как далёкий грохот снарядов, вести о ее боевом пути славы, пролегавшем через сердца двух моих одноклассников – Игоря, а потом – Егора, низкорослого турникмена. Тогда же, в перерывах между своими боевыми кампаниями, она писала мне, но я, добросовестно поддержав беседу парой-тройкой сообщений, «убегал на тренировку» – ещё на несколько месяцев. Честно говоря, мне было совсем не до Насти – музыка и её запись забрали меня даже у самых близких людей.
Так продолжалось, пока в конце того же года, после комплимента моему очередному депрессивному посту о тленности бытия и некоторой паузы, которая вот-вот бы уже затвердела на многие месяцы, она не спросила, почему мы перестали общаться. Я ответил, что люди расходятся, потому что, вероятно, уже все друг другу сказали, что это абсолютно естественно. Она же возразила, что общение можно и нужно поддерживать, что это труд…
Но не буду больше обременять вас этими скучными подробностями, тем более что дальше их будет только больше, а если бы я выписывал их все, то закончил бы это повествование лишь к концу тюремного срока.
Двадцать восьмого января мы стали встречаться. Это произошло на следующий день после моего концерта, последнего и самого лучшего. На нём были все мои друзья, все близкие, даже мама, вечно погрязшая в быту, словно бы они, зная, что это последний мой концерт, пришли со мной попрощаться. А на следующий день, в воскресенье, мы встретились с Настей, погуляли в парке у неё в Медведково, пришли к ней домой, легли на диван и долго смотрели клипы, смущённо смеясь порханию бабочек в наших животах. А потом, когда нужно было уже расходиться, я спросил: «Ну что, давай?», и мы поцеловались. Я не умел этого делать – она была первой моей девушкой. Она знала это и ликовала. Прыщи на её раскрасневшемся лице горели малиновыми гроздьями, сальный лоб пах, как машинное масло, а изо рта гнилостно пахло возбуждением, но, когда мы, уже стоя в подъезде, поцеловались снова, она посмотрела на меня насмешливо, как на маленького мальчика, которого всему надо учить.
Мы проводили время вместе по выходным и почти каждый день после школы. Приходили ко мне домой, пили чай и шли в мою комнату. Сначала Настя ещё слушала, сидя рядом со мной за компьютером, мои рассказы о любимых группах и их песни, которые я ей ставил, но потом она уже сразу, как только входила в комнату, ложилась на диван и мурлыкающим голосом звала меня. Я включал музыку и шёл к ней.
И тогда мы сплетались в нашей жадной похоти, боязливо подступая к застёжкам, стягивая бретельки и загораясь смесью страха и восторга всякий раз, когда преодолевали новый предел. Тогда стрелки часов закручивались в пламенном танце, который кончался лишь тогда, когда губы становились как разваренная печень и ничего, кроме колючего онемения, уже не чувствовали.
Тогда мы вставали, и я, с разрывающимся от газов животом, ехал провожать её на другой конец Москвы.
Однажды, когда играла песня «Blackout» группы Linkin Park и я был в блэкауте под её свитером, компьютер внезапно стал издавать какой-то громкий сверлящий звук. Я перезапустил его, и всё прошло. Но вскоре он накрылся уже совсем – полетел жёсткий диск, а вместе с ним – все мои музыкальные наработки за последний год. Я даже не заметил этого.
Примерно в это же время у меня открылся кариес, уже порядком запущенный. Нужны были регулярные походы к стоматологу, но я смог выкроить время, только чтобы поставить временную пломбу.
Четырнадцатого февраля я не был в школе – заболел, – но подошёл к остановке напротив неё, чтобы передать Насте цветы. До сих пор помню, как пробирался через толпы прохожих, кашляя, смущаясь своего маленького, завёрнутого в крафтовую бумагу букетика и не понимая, зачем вообще всё это нужно.
Двадцать восьмого числа каждого месяца мы устраивали себе маленький праздник, чувствуя себя – конечно, в тайне друг от друга – марафонцами на контрольной отметке. Иногда я покупал цветы и всегда – конфеты «тофифи» в рыжей коробке – их мы ели в тот-самый-день у неё дома. Это были наши конфеты.
Когда мы разлучались надолго – а для меня «надолго» было парой дней-неделей – у меня случались самые настоящие похмелья. Но опохмелиться хотелось лишь какой-то очень небольшой части меня. Остальная же ёжилась от брезгливости и отвращения – к себе, к Насте и ко всем её бывшим, по совместительству – моим одноклассникам, через которых она добралась до меня. Сейчас я понимаю, что это была ревность, бессильно ревущая откуда-то из-под толщи минувших дней. И несмотря на то или, что вернее, благодаря тому, что эта часть была больше, я до последнего её игнорировал, принимая за душевный недуг, доставшийся мне от отца, который всю жизнь, пока не покончил с собой, садировал мою мать. Тогда я ещё приходил с этой болью к Насте, а она, привставая на пороге и застегивая молнию на моей куртке, утешала, вернее даже, вразумляла меня, говоря, что я – не мой отец, что вместе мы справимся.
