Ник Харкуэй
Ангелотворец

Джо ждет, что она скажет: «Я люблю тебя», но нет, на этом запись обрывается, а на обратной стороне пластинки тишина – бесконечный треск белого шума, будто дождь барабанит по старым чугунным водостокам.

III

Рехнулась;

среди рюшей и оборок;

необычная музыкальная шкатулка.

Эди Банистер чувствует себя свиньей. Нет, хуже: она сознает свою порочность. Причем порочность, увы, не плоти, а духа. Она нехорошо поступила с Джошуа Джозефом Спорком. В сущности, облапошила его, пусть и ради всеобщего блага, во имя процветания людского рода. Она убеждала себя, что в ее поступке нет ничего личного. Что это наилучший выход. Теперь же, глядя на игрушечного солдатика, мастерски им отремонтированного, и вспоминая выражение плохо смиряемого разочарования на лице Джозефа, когда он понял, что больше ему ничего не предложат, она чувствует себя злодейкой. Все яснее убеждается, что лелеет в душе давнюю обиду, которой куда больше лет, чем Джо Спорку, и просто выбрала такой незаурядный способ отмщения. Долг, любовь, идеализм и злость все эти годы бродили в ней и наконец вырвались на поверхность. Она заглядывает себе в душу и видит там червоточину.

– Твою ж мать, – жалуется она Бастиону.

Тот глядит на нее своими розовыми стеклянными шариками и фыркает. В выражении его морды вроде бы читается намек на одобрение и даже на похвалу, но, возможно, у него просто газы. Ничего, скоро узнаем.

– Мать-перемать, – говорит она.

Потом хватает со стола солдатика и, даже не взглянув на него, прячет обратно в шкатулку. Менять коней поздно. Делу дан ход. Процесс запущен. Эди Банистер, девяностолетняя старуха и поборник традиционных устоев, одним нажатием кнопки привела в движение махину революции. У нее вновь вырывается горестный вздох. Как же все-таки странно на старости лет оказаться суперзлодейкой!

Впрочем, в глубине души она готова признать, что спятила. Если и так, это особенно жестокий вид сумасшествия – без утраты способности ясно мыслить, – и ни одна леди такого себе не пожелает. Ее шарики не заехали за ролики, крыша не протекает. Словом, все симпатичные разновидности безумия, нет-нет да одолевающие сверстников, обошли ее стороной. Если уж на то пошло, она рехнулась. Эди примеряет на себя это словцо. Пожалуй, оно хорошо отражает ее гнев – и упадок сил.

Эди Банистер рехнулась. Причем она не буйнопомешанная, нет, она рехнулась на британский манер: все ее представления о жизни, все столпы, на которых испокон веку зиждилась ее картина мира, внезапно рухнули. Хотя почему «внезапно»? Это происходило постепенно, с ее ведома и даже согласия. Можно сказать, она прошла дистанционный курс по выживанию из ума. Рехнула саму себя.

– Я думала, вы все сделаете правильно, – сообщает она воображаемой веренице правителей последнего полустолетия, виновато потупивших глаза в пол. – Я в вас верила! А вы!.. – добавляет она, обращаясь к электорату. – Обленившиеся, продажные, тешащие себя самообманом… О-ох, будь вы моими детьми, уж я бы…

Тут она осекается. Они ей не дети. Нет у Эди Банистер ни сыновей, ни дочерей. Только Бастион, да поблекшая с годами любовь человека, чье доверие она предавала последние полстолетия. Предавала во имя стабильности и безопасности. Глядишь, поживет мир в покое, насладится тишью да благодатью, убеждала она себя в ту пору, – и опомнится.

Однако что-то пошло не так. Прогресс, уверенно маршировавший вперед, неожиданно свернул в подворотню и стал жертвой разбойного нападения. Берлинская стена и Вьетнам, геноцид в Руанде, 11 сентября, тюрьма в Гуантанамо, террористы-смертники и глобальное потепление; да взять хоть Вогана Перри, будь он проклят, это маленькое исчадие городских окраин, который жил практически за углом и убивал людей без счета и без жалости, о чем никто не знал, потому что всем было плевать. Эди Банистер служила пустому трону. Не было никакого прогресса. Не было стабильности. Просто некоторые события происходили не у нее под окнами, а где-то очень далеко.

История Перри положила конец ее прекраснодушию. Началась она, если верить газетам, в одном из садоводств близ небольшого лондонского пригорода под названием Редбери. Городские власти наконец раскошелились и приобрели поле, через которое раньше проходили запасные железнодорожные пути (в тетчеровские времена эту землю продали под элитное жилье для состоятельных господ, только те почему-то так и не объявились). На повестку дня вынесли вопросы о проведении конкурса овощей, об обеспечении местного населения экологически чистыми продуктами, о сплоченности общества и прочих замечательных вещах, которые в Британии были больше не в ходу, потому что финансовую сферу развивать проще и дешевле, а на рынке жилищного строительства деньги можно делать буквально из воздуха. Потом перевернули первую лопату земли – и все закончилось, не успев начаться. Был найден завернутый в клетчатый плед ухмыляющийся труп, затем еще один и еще – и вот в славном городе Редбери уже появился собственный серийный убийца.

Эди не могла не заметить: если заключенного пытал до смерти и прятал под семи дюймами песчаной почвы Воган Перри, это считалось жестоким преступлением, а если то же самое происходило в каких-нибудь заграничных застенках по приказу правительства ее родной страны, это называли необходимостью.

Что ж, возможно, так и есть. Тогда пропади он пропадом, этот мир, в котором подобная необходимость могла возникнуть.

В последнее время Эди пристрастилась к ежевечерним прогулкам с Бастионом; она ходила по улицам и разглядывала дома и офисы города, который больше не узнавала. Злая Эди и незрячая тварь бредут бок о бок сквозь лондонскую хмарь. Да. Злая – то есть не на шутку рассерженная, в таком значении используют это слово американцы. В отличие от остальных «рассерженных Дербишира», Эди Банистер имела возможность изменить то, что выводило ее из себя. Это будут загадочные перемены, природу которых она пока не понимала до конца, однако их инициатор клялся, что потрясет мир и разгонит тысячелетнюю тьму. Преподнесет дар науки миру ужасов.

Во вторник вечером под бормотание «Всемирной службы Би-би-си» (которой предстояло вскоре прекратить вещание) она взяла листок бумаги с ручкой и набросала план своей личной революции. Необходимо найти один предмет, а затем подыскать человека, который поместит данный предмет куда нужно. Это повлечет за собой ряд подлогов и побегов с переодеванием… не более того. Даже секретной операцией это не назвать – так, штукарство. Все необходимо провернуть через посредников, разумеется, потому что последствия неизбежны и потому что ее имя может взбаламутить воду там, где до поры до времени должно быть тихо.

Теперь, глядя на визитку Джо Спорка и поглаживая за ухом незрячего пса, она думает об этих последствиях и чувствует себя свиньей. Она хитростью втянула юного Спорка в переплет вселенских масштабов. Это подло, но необходимо, и в конце концов у него все будет хорошо. Проведя серьезное расследование, люди поймут, что его подставили.

Если, конечно, они проведут серьезное расследование. Если не пожалеют времени. Если им не понадобится козел отпущения, имя для громких заголовков. Если удосужатся. И вот опять это слово – «необходимо». Волшебное слово, которое искупает все грехи, а на самом деле означает «проще поступить так, чем иначе».

Теперь ей остается лишь устроиться поудобнее и наблюдать, зная, что она исполнила свой долг и внесла свой вклад в улучшение мира. Джо ничего не грозит. Все старые призраки давно упокоены.

Так зачем же, еще несколько недель назад убедившись, что он годится для работы над предметом № 2, она вновь и вновь приглашает его сюда – корпеть над всякой дребеденью? Узнает его поближе. Убеждается, что он очень мил и немного потерян.

Низачем. Просто так.

Вот только она все равно чувствует себя, как уже было сказано, свиньей. Свиньей, свиньей, свиньей.

И если уж совсем начистоту… Так ли это было необходимо? Вполне возможно, что он единственный человек в округе, способный все сделать как полагается. Если он чему-то научился у своего деда. Если слушал внимательно. Если в ходе работы могли возникнуть трудности, с которыми менее компетентный мастер просто не справился бы. Если, если, если. Подобные аргументы она слышала не раз – из малодушных уст современных политиков.

Она смотрит на свое лицо, отраженное в лаковом покрытии столешницы. Джошуа Джозеф Спорк. Наглядное свидетельство ее неполноценности.

Возможно ли, что она поставила его под удар намеренно? В отместку?

Даже собственное отражение не желает на нее смотреть.

– Хрю-ю-ю, – говорит Эди Банистер.

Так что теперь, исполнив роль злой феи, она сыграет добрую: приглядит за ним.

Это решение приводит ее в восторг. Ха. Ха! Держите шляпы, господа, и прячьте глазки, розанчики, божьи одуванчики в бабушкиных свитерках! Банистер вернулась и на сей раз возглавит атаку!

Бастион поднимает морду и медленно, с трудом встает. Поворачивается к ней спиной, яростно рычит в пустоту и вопросительно оглядывается – ждет одобрения.

– Да, милый, – говорит она. – Ты да я против целого мира.

Именно в этот миг она слышит свист втягиваемого сквозь зубы воздуха, и на смену ликованию тут же приходит очень, очень серьезный настрой.

Дома она не одна.

Эди Банистер входит в спальню и обнаруживает там троих головорезов (один – очень крупный). Судя по позам, появление хозяйки квартиры стало для них неожиданностью. Одеты не бог весть как, в унылые спортивные костюмы, на ногах – массивные ботинки. В левой руке у самого здоровенного амбала тяжелая кувалда, которую он держит без малейшего усилия, и что-то бугрится сбоку под застегнутой на молнию курткой его костюма. На глыбистом лице сидит нелепый вздернутый носик: результат реконструктивной ринопластики. Подручные у него совсем молодые и зеленые, сразу видно: стажеры.

Эди переходит в режим автопилота. К бою, старая калоша, говорит она себе, эти молодчики хотят твоей крови. Поздно давать задний ход. Дело сделано. Последняя встреча с Джо Спорком не была частью ее коварного плана (тот благополучно запущен несколько дней назад, и да, конечно, она действовала через посредника), Эди лишь пыталась успокоить свою совесть. Визит головорезов – уже последствия, а не профилактическая мера. Впрочем, тебя убрать из картины они явно успеют. Итак.

Она улыбается, как чокнутая старушонка.

– Бог ты мой! – восклицает она. – Вы меня напугали. Должно быть, вы мистер Биг ^[4]… – Гениально, Эди: мистер Биг, как же еще могут звать амбала! И прилагательные в качестве фамилий встречаются сплошь да рядом. Ну-ну. Что ж, теперь выкручивайся – нельзя сдаваться на первом же… – …лендри, из Совета. Я так рада, что мисс Хемптон вас впустила! Простите великодушно за опоздание. – Ага, съели?! С минуты на минуту сюда кто-то придет; я, глупышка, приняла вас за ожидаемых посетителей. Лучше вернуться в другой раз, не так ли? Прикончить меня в спокойной обстановке.

Новоиспеченный мистер Биглендри медлит. Эди с улыбкой шагает к нему, протягивая руку, и он тоже слегка подается навстречу, будто собирается ее пожать. Эди не намерена к нему прикасаться, нетушки, только этого не хватало – обниматься с эдаким хмырем. Хотя в юности мы с удовольствием покорили бы эту гору, не правда ли? О да!

– Ах, где мои манеры? – Она отдергивает руку; молодчики-подручные расступаются, отрезая ей пути к отступлению. Надо принести им молока к чаю, верно? Ха! Да они меня сломают, как соломинку. Мягче, мягче, калоша ты старая. Путь предстоит неблизкий, а времени мало. Цель: сбежать. Обо всем остальном пока забудь.

– Я поставлю чайник, а вы, будьте так любезны, переставьте стол и стулья, хорошо? Увы, старость не радость, плоть моя немощна. Не то что ваша, мистер Биглендри. А эти молодцы кто такие?

Молодчик № 1 тянет ей руку и, потупившись, бормочет:

– Джеймс.

Зовут его явно иначе, но молодчик № 2 и мистер Биглендри смотрят на него так, будто он снял штаны. Ха! Чую, именно на этом позорном моменте твой испытательный срок закончился, юный Джимми, – и поделом. Вечером мистер Биглендри вызовет тебя на ковер и устроит разнос за то, что болтал с пациентом.

– Очень приятно! – Эди жизнерадостно машет ручкой и обращается ко второму зеленому: – А вы, должно быть, Биглендри-младший, вижу, вижу семейное сходство! Джордж, если не ошибаюсь?

Оба вы мокрушники, как пить дать, но у хмыря красная рожа, а в тебе, зайка Джорджи, есть что-то бледное и венгерское, не удивлюсь, если твой папаша торчал и был таким же головорезом, как ты.

Она расплывается в улыбке.

– Будьте добры, закройте дверь на засов, ладно? Она иногда захлопывается от сквозняка и ужасно меня пугает.

Джордж Биглендри вопросительно смотрит на «папу». «Папа» кивает. Эди проскальзывает на кухню: ножи, скалки, микроволновка (она представляет, как распахивает дверцу и грозится сварить головорезов заживо, печка свирепо пищит за ее спиной, на панели управления горит голубой неоновый цыпленок). Нет, нет и нет. Эди Банистер знает, что делать. Включи чайник. Пусть только попробуют его отобрать. Ни одному головорезу не хочется, убивая старушку, обварить гениталии кипятком. Им может быть нанесен непоправимый ущерб. Эди пускает в ход Секретное Оружие № 1.

– Бастион! Пупусенька! Мама припасла для тебя кусочек пирога, дорогой! – И да помилует Господь ваши души.

Сейчас не время для пирогов, Бастион отлично это знает. А еще он знает, что это знает его хозяйка. Они давно договорились: днем – с трех часов дня до девяти вечера, если точнее, – Эди беспокоит его только в случае крайней необходимости. Или если приготовила стейк. Стейк должен таять во рту, разогревать его следует исключительно на сковородке. Не терпят отлагательств такие происшествия как: пожар, землетрясение, дождь из лягушек, вероломное проникновение в квартиру кошки. Пирог, разумеется, в список не входит. Дневной сон Бастиона священен и неприкосновенен.

– Бастион?

Эди осматривается. Пес, конечно, в спальне, спит в изножье кровати. Он всегда там, только где-то в районе обеда выходит на балкон пописать на праздношатающихся. Эди улыбается мистеру Биглендри, который потихоньку готовится вклиниться между ней и закипающим чайником. Джеймс и Джордж все еще в гостиной. Эди делает ложный выпад, подаваясь к чайнику, и Биглендри едва заметно вздрагивает. Прищуривается. Она вновь расплывается в немного волчьей улыбке. Это поединок опытных профи. Он с каменным лицом смотрит ей в глаза. Эди опускает руку на свой чайник фирмы «Рассел Хоббс».

– Будьте любезны!

Думаешь, это развязка? Ничего подобного, все только начинается. Рискнешь схватить чайник? Может, мне его в тебя бросить? Но в гостиной сидят мальцы, и они с радостью придут тебе на помощь. Так и быть, этот раунд твой. Однако Эди прекрасно знает (а мистер Биглендри уже почти осознал), что кипяток ей ни к чему. Она проходит мимо, и мистер Биглендри завладевает кипящим чайником. Она открывает дверь. Оттуда выламывается ощетинившийся Бастион. Завидев сперва Джорджа, он кидается ему под ноги и вгрызается в его лодыжку. Кто посмел потревожить мой священный сон? Горе тебе, неразумный смерд, позволивший своим несчастным лодыжкам попасть в зону моей досягаемости. Бойся гнева моего! Отсюда ты уйдешь без ноги, это я тебе гарантирую…

– Ах, Бастиончик, как можно! – с нарочитой неискренностью восклицает Эди Банистер и широко улыбается Джорджу.

Тот вопросительно смотрит на шефа, но Эди уже в деле. Проворнее надо быть, мальчики, проворнее. Бастион, незваный дружок, решает, что ноги Джеймса ему милее. Он набрасывается на них, и его единственный уцелевший зуб оставляет некрасивую дыру в Джеймсовой икре. Пожалуй, это было ощутимо, думает Эди, услышав изрыгаемые Джеймсом проклятья. Он пытается отбросить пса пинком, однако Бастион хорошо знает игру и тут же вонзает зуб в другую ногу. Теперь Джеймсу пришлось бы пнуть самого себя, но вряд ли он настолько туп… Ах нет, настолько. Глухой шмяк – и Джеймс слегка белеет. Удивительно, сколько боли человек может причинить себе мыском собственного ботинка. Почуяв победу, Бастион закручивается вокруг оси и замечает мистера Биглендри. Нет, милый, он тебе не по зубам. Бастиону не терпится, прямо неймется ринуться в бой. Его текущие успехи на поле брани заставляют папашу Биглендри попятиться и бросить на Эди разъяренный взгляд несобачника: Эй, дамочка, уймите свою зверюгу или я вас по судам затаскаю!

Это мы еще посмотрим.

Эди вбегает в спальню, подлетает к комоду, дергает на себя ящик с нижним бельем и среди рюш и оборок находит Секретное Оружие № 2. Да, нижнее белье! Вот что мне пригодится. А ведь еще в пятьдесят девять это могло сработать. Я переоделась бы во что-нибудь поудобнее, и они, сраженные наповал, сами сдались бы фараонам… Тут она осекается: если честно, в ее пятьдесят девять все обстояло несколько иначе. Корсеты. Панталоны. Колготки. Следки, будь они неладны. Ненавистные шерстяные рейтузы – стыд-позор. Эди Банистер, сладкая булочка 16-го стрелкового полка, теперь закутана в овечью шерсть и аппетитна, как сухарь. Тяжелые настали времена… Пояс с подвязками – это я понимаю. Подвязки, чулки, кружева – ох и ах! Что ж, я пошвыряла на пол трофеи прошлого, но где, черт возьми, то, что мне нужно?! Если я спрятала его в другой ящик, можно смело утверждать, что мне конец. Затем ее руки нащупывают другой пояс, прохладный и плотный, из коричневой кожи, пахнущий чем-то странным и древним. Раз в месяц она его чистит, следит за ним, как большинство людей следят за состоянием счетов. А однажды (Эди Банистер усмехается), однажды она действительно надела его в качестве нижнего белья, чем довела до полнейшего эротического исступления своего любовника и – чего уж там – саму себя.

Мистер Биглендри весьма нетерпеливо распахивает дверь в ее будуар. Он уже занес кувалду и готов разнести ее череп на миллион кусков. Почему кувалда? гадает Эди. Наверное, потому что это оружие непрофессионала. Полиция будет разыскивать сумасшедшего – а его, если очень постараться, всегда можно найти.

– Ну, сука, пора, – рычит мистер Биглендри, злясь, что потерял столько времени (интересно, куда он спешит?). – Тебе пора, с-сука.

– И правда, – кивает Эди Банистер.

Она разворачивается и наводит на него пушку, приняв стойку Вивера.

Мистер Биглендри успевает еще разок прошипеть: «С-с…», но на сей раз потрясенно и даже испуганно. Он бросает кувалду и тянется за пистолетом (наверняка автоматическим, в отличие от ее револьвера). Эди стреляет ему в голову. Грохот просто чудовищный. Пуля пробивает здоровяку лоб. В соседней комнате Джордж тоже произносит «Сука», громко и зычно, и пытается выхватить что-то из-за пояса штанов. Идиот. Если в следующие две секунды Джордж не отстрелит себе член, то он все же добудет пистолет и пустит его в ход, но человек, который прячет оружие за пояс, вряд ли умеет стрелять со снайперской точностью. Он будет палить наугад. Могут пострадать соседи. И Бастион. Эди поворачивается и трижды стреляет сквозь перегородку из гипсокартона – под таким углом, чтобы пули, прошедшие мимо, угодили в кирпичную кладку камина в гостиной. За третьим выстрелом следует характерный «хрясь» рвущейся плоти, и Джордж падает. Эди делает шаг в сторону – на случай, если тот попытается повторить ее приемчик, – и видит его ровно на том же месте, у двери, с выражением беспомощной растерянности на юном землистом лице. Она целится вновь, не прямо в него, а чуть правее. Из кухни, преследуя мистера Биглендри, вылетает Бастион. Обнаружив, что враг уже пал, он в знак своей победы влезает на него и гордо замирает. Подох от страха. Я всемогущ. Можете аплодировать.

Эди сурово смотрит на Джеймса.

– Бросай оружие.

Хотя оружие у Джеймса есть, он не успел достать его из кармана. Когда он все-таки извлекает пистолет и бросает на пол, выясняется, что тот не заряжен: патроны Джеймс робко кладет рядом с пистолетом. Эди качает головой. Он пристыженно разводит руками.

– Кто вас подослал?

– Не знаю. Честное слово!

– Видел их?

– Нет! У них на голове такие штуки… Вроде простыней. Как в Иране!

Как в Иране. Да, пожалуй, Эди знает, кто может подходить под это описание. Она вздыхает.

– Мама у тебя есть?

– Угу. В Донкастере.

– Тогда советую как можно быстрее валить в Донкастер, хорошо?

– Да, мэм.

Она кивает и приглядывается к пареньку.

– Это твое первое дело?

– Боже, да!.. Господи…

– В городе оставаться нельзя. Никому не рассказывай, что тут случилось. Просто исчезни, ясно? Поезжай к маме. Всем плевать, жив ты или мертв, если духу твоего здесь не будет.

– Ага.

– Никогда не возвращайся, понял? И еще: найди нормальную работу, – говорит Эди.

– Есть, мэм.

– Значит, так. Сейчас я возьму две сумки и выйду отсюда, и мы никогда больше друг друга не увидим. Ты сядешь на этот стул и будешь пять минут смотреть в окно, не обращая на меня внимания. Когда я уйду, ты еще десять минут молча посозерцаешь свою душу в компании покойников, которых раньше называл друзьями. А потом?..

– В Донкастер.

– Умница.

Эди Банистер ждет, когда паренек сядет на стул и отвернется к окну, затем проходит в спальню, берет свой тревожный чемоданчик (содержимое которого тоже раз в месяц проверяется на сохранность, чтобы в случае чего не тратить время на сборы) и дорожный набор Бастиона. Затем подзывает собаку, перешагивает через трупы мистера Биглендри и Джорджа, выходит и запирает квартиру, оставляя в ней Джеймса. В коридоре она некоторое время сражается со своим складным зонтом. У этого предмета, по мнению Эди, удивительно точное название: складывается он отлично, а вот раскрывается с трудом. Обычно ей лень с ним возиться, однако сегодня идет дождь, а после того, как она, спасая собственную жизнь, отправила на тот свет двух головорезов, будет очень глупо умереть от пневмонии, не доведя дела до конца. Эди Банистер заигрывала со смертью с юных лет, но приглашать ее в дом все же не спешила. Бастион не пережил бы горя.

Победив зонтик, она бросает злобный взгляд на ворчливое небо и навсегда покидает «Роллхерст корт».

То же лондонское небо, серое с легкой примесью оранжевого от уличных фонарей, обрушивает стены слепящего дождя на Джо Спорка, спешащего по улицам Сохо. Он пренебрег телефоном, решив с глазу на глаз высказать Билли Френду свои соображения по поводу происходящего. А раз уж Джо здесь (и стремительно промокает до нитки) неплохо бы заодно навестить одного неприятного типа по фамилии Фишер. В прошлом бандит, а ныне – торгаш и почетный член клуба почитателей Мэтью Спорка, Фишер вообще-то не входил ни в ближнее, ни даже в дальнее окружение Мэтью, однако именно к нему Джо обращается по всем сомнительным и противозаконным вопросам, решение каковых может повлечь за собой массу нежелательных последствий. При этом Джо не покидает чувство, что он своим руками наносит себе увечья, и в голове то и дело звучит голос деда, в последнее время скорбный: «Я же говорил!» Джо горбится и прячет подбородок в ворот плаща: большой человек пытается превратиться черепаху.

Автобус, последний представитель ненавистных «гармошек», разновидности, обреченной на полное вымирание, как и часовое дело (и в равной мере сложной и непрактичной), окатывает его водой из лужи. Джо принимается свирепо орать и грозить водителю кулаком, затем краем глаза замечает свое отражение в витрине и уже не впервые за последние дни спрашивает себя, кто этот человек, прочно обосновавшийся в его, Джо, жизни.

Лавка Фишера – жизнерадостное, увешанное «ветерками» местечко с хипповато-обшарпанной аурой торгашества, втиснутое между ателье и таинственным заведением за шторкой из стекляруса, ведущим коммерческую деятельность исключительно на венгерском языке. Места у Фишера много: его семья поселилась в Сохо задолго до того, как жить здесь стало дорого. Клиенты могут устроиться в закрытом внутреннем дворике с кальяном и выпить чашечку турецкого кофе. Фишер варит его сам, добавляя к кофе и сахару секретный ингредиент, о котором он рассказывает на ушко лишь своим любимцам (то есть, всем без исключения) и который меняется в зависимости от того, что завалялось у Фишера в холодильнике. На памяти Джо это была лимонная цедра, какао-порошок, перец, паприка, а один раз – пол-ложечки рыбного супа. Фишер утверждает, что каждый из этих продуктов символизирует того или иного турецкого родственника по материнской линии. Поскольку его мать родом из Биллингсгейта, вряд ли эта невинная ложь способна кого-то обидеть: ни один разъяренный стамбульский кузен не явится сюда с требованием рассказать, что за адскую дрянь Фишер подмешивает в приличный кофе, бесчестя доброе имя семьи.

– Это-о кто-о? – с характерной турецкой вальяжностью вопрошает Фишер, заслышав звон «ветерка» над дверью; однако, высунув голову из дверного проема, ведущего в подсобку, он расплывается в широкой улыбке. – А-а, Джо! Здоровяк Джо! Сам король часовщиков собственной персоной! Здравствуй, маэстро, чем могу помочь?

– Я давно не у дел, Фишер… – Тут он поднимает указательный палец, предвосхищая участливый упрек. – Да, да, знаю, я сам этого хотел. Но возникли кое-какие сложности, и больше мне обратиться не к кому, верно? Потому что ты знаешь все.

– Верно. Я знаю все, – горделиво отвечает Фишер; в том, что касается жизни лондонского подполья, ему действительно не откажешь в широте кругозора.

– Ко мне приходили, – говорит Джо. – Двое, толстый и тонкий. Представились музейными работниками. Люди культурные. Чутье подсказывает, что из полиции. Титвистл и Каммербанд.

Фишер качает головой.

– Не-а.

– Совсем ничего?

– Не слышал, взяток не давал, связей не рвал. Извини.

– Что скажешь насчет ведьм?

– На одной был женат.

– А про монахов слыхал? В черном с ног до головы и…

В этот миг Фишер вскакивает и запирает дверь, закрывает магазин; в его глазах горит такая лихорадочная тревога, какой Джо отродясь не замечал за Фишером. Тот всегда либо балагурил, либо важничал, но тревожиться не умел совершенно. Ни по какому поводу.

– Господи! – восклицает Фишер. – Эти подонки! Брат Шеймус и его окаянные призраки! Матерь божья! Они ведь не здесь?!

– Нет, конечно.

– Но ты их видел? Они к тебе приходили?

– Да…

– Мать твою растак, Джо! Чую, аукнется мне наша дружба… Чего им надо?

– Книгу ищут.

– Книгу? Книгу?! Ну так отдай им сраную книгу, щенок недобитый! Отдай и скажи спасибо, что любезно позволили сбыть ее с рук, а не выбрали другой, более привычный им способ ведения дел, – отрезать тебе на хер руки вместе с книгой, сбежать в другую страну и устроиться там на нормальную работу. Сечешь? Ох, ну что за херня-то! Сам ты тоже иди на хер, понял?!

– Кто они?

– Прихвостни Записанного Человека, мать их за ногу! – рявкает Фишер.

Джо недоуменно таращит глаза.

– Кого?..

– Забыл, что ли? Я тебе про него рассказывал в детстве. Твоя мать чуть не лопнула от злости, когда узнала.

Джо, кстати, помнит. Ему потом несколько недель кряду снились кошмары. Дети Ночного Рынка шепотом рассказывали друг другу эту лондонскую страшилку.

Звучит она так: представьте себе человека, лежащего на шелковом ложе. Вокруг него куча проводов, камер и людей, без конца записывающих в журналы все, что с ним происходит. Количество его вдохов и выдохов, слова, которые он произносит, продукты, которые он ест; его запах, биохимические показатели его крови, даже колебания электрических импульсов в слоях его кожи. По мере того, как человек неуклонно слабеет – ибо он очень стар, искалечен и болен, – ему проделывают дырки в черепе и сквозь эти дырки суют в мозг тонкие провода, а потом записывают, как вспышки мыслей бегут по извилинам и бороздам серого вещества.

При этом он находится в полном сознании и все понимает. Кто он? Заключенный? Миллионер? Чувствует ли он боль, осознает ли ужас своего положения? Понимает ли причины? Смахивает на бред сумасшедшего. Тем не менее это правда, на свете существует такой человек. После его смерти служители начнут искать ему замену. И тогда, быть может, они придут за тобой.

Джо девять дней спал при включенном свете. С трудом засыпая, он видел глаза Записанного Человека, свирепо глядящие на него сквозь клеть из проводов. Быть может, они придут за тобой.

Фишер лихорадочно кивает, он все еще взбешен и напуган.

– В общем, шайка Шеймуса – те еще оригиналы. Двинутые. Они помешаны на технике и целыми днями сидят и смотрят на записи о жизнедеятельности своего основателя. Религия у них такая. Они поклоняются мыслям этого человека. Что-то вроде того. Точно не знаю и знать не хочу – не хватало только угодить в колбу с формалином! Смахивает на культ личности, но все равно страшно до чертиков, согласен? Люди они могущественные.

– С каких пор?

– С очень давних. Как-то раз и твой отец умудрился с ними поссориться. Собрал всех наших и показал им, где раки зимуют. Рисковая была затея.

– Не припоминаю такого.

– Конечно, ты еще пешком под стол ходил. Я тоже был крохой, но сам знаешь… – Фишер многозначительно умолкает, давая понять, что Мэтью всегда считал его старшим братом Джо – бравым сынком-уголовником, которого у него не было.

– А теперь?

– А теперь все иначе, верно? Таких, как Мэтью, больше не делают, зато копов хоть отбавляй.

– То есть, они осторожничают.

Фишер пожимает плечами – мол, типа того.

– Просить они не привыкли и повторять тоже. Бьют точно в цель, ага. Только не как ибупрофен, а как хладнокровный убийца, который грохнет тебя, не моргнув глазом, сунет в ванну со льдом и покромсает на органы. У них где-то своя больница или хоспис. Гиблое место. Живыми оттуда не выходят.

– Кто они? Откуда взялись?

– А я почем знаю? Да хоть личные отморозки Господа-Бога прямиком из Града Небесного – мне плевать. Я однажды встретился с одним. Хотел квартирку снять, а тут этот явился, велел мне проваливать. Знаешь, что он мне сказал? «Если у меня ум Наполеона и тело Веллингтона, кто я?» Короче, больные они на всю голову – и не лечатся.

– Фишер.

– Хорошо, хорошо. Так и быть, на тридцать секунд я твой. А потом ты свинтишь, лады?

– Лады.

– В общем, насколько я знаю, раньше они были добренькими. Монахи же, да? Спасение души, блаженны кроткие и все такое. А когда мир стал менее восприимчив к наставлениям Церкви, им немножечко сорвало крышу. Долой старое, здравствуй новое, все дела. Тут-то монахам и подвернулся красноречивый гад с целым отрядом личных телохранителей. Как я понял, то были сироты, которых воспитывали специально для него в каком-то захолустье – ничего другого они не знали и знать не хотели. Теперь они обращают в свою веру огнем и мечом, а дальше пусть Бог разбирается.

– Что им нужно?

– Все, что в голову взбредет. Плюс антиквариат. Они повернуты на старине.