Нестор Махно
Воспоминания

 
Возьмем Щуся и Махно
И порядок наведем!
Мы – отважные гетманцы,
Все разрушим, все сожжем!..
 

Мы все сознавали теперь, что бессильны этим силам дать отпор. Тем не менее, не теряя ни одной минуты на излишние в такие моменты разговоры, совещания и пересовещания, мы заняли с двух сторон леса позиции, с которых нас можно было выбить врагам лишь в том случае, если бы мы совсем не имели патронов и не хотели бы защищаться. Другие же стороны леса защищались двумя глубокими в этом месте речками: Каменкой и Волчьей. Следовательно, эти стороны нашего расположения требовали от нас не устройства позиции на них, а лишь наблюдения за ними при помощи незначительных вооруженных сил.

Регулярные австрийские части несколько раз, наступая на лес, пытались сбить нас с наших позиций. Но мы каждый раз легко заставляли их своим огнем или убегать в улицы села, или же ложиться и, прижимаясь к земле, не подыматься, когда им этого хотелось бы.

Отряды же гетманской варты и помещичьи, видя, что регулярные части не могут овладеть входами в лес, даже не пытались атаковывать наши позиции. Они лишь издалека беспорядочно обстреливали их.

День приближался к вечеру.

Крестьяне целыми семьями беспрерывно бегут из села: одни-в лес, другие на подводах стараются убежать в какое-либо из соседних сел. Австрийские войска и гетманцы одних из убегающих крестьян заворачивают назад, в село, у других лишь забирают лошадей, а их пускают, третьих избивают прикладами, иных кладут на землю и портят шомполами и плетьми, а кое-кого и пристреливают на месте. Нам с нашей позиции хорошо видны все эти надругательства над крестьянами. Хочется броситься на убийц, но нет нужных сил.

Мы ничем не могли помочь в этот час своим друзьям и братьям.

В то время как одни убийцы творили свое черное дело за селом над жизнями убегавших крестьян, крестьянок и их детей, другие силы наступавших убийц орудовали в селе. Они ходили группами из двора во двор с факелами в руках и зажигали крестьянские дворы подряд. Село превратилось в сплошное огнище, в величайший костер.

Солнце было на заходе. Огромное село горело. Теперь враги перевели огонь одной из батарей с села на лес и нащупывали наше расположение снарядами беспорядочно учащенным огнем, раскидывая их по всему почти лесу.

А когда солнце совсем зашло и наступили сумерки, они перевели на лес огонь и другой своей батареи, пустив теперь и все пехотные свои части на окружение леса со стороны, нами защищаемой.

Однако врагам нашим не везло главным образом потому, что они поспешили зажечь село. Им следовало дожидаться ночи и в темную ночь атаковать наши позиции. В сущности, они этой ночи и дожидались, убедившись в дневных своих атаках, что им нас с наших позиций ни за что днем не сбить. Теперь же, когда наступили сумерки, они оказались в том же положении, ибо сумерки были где-то далеко-далеко от села Дибривки; в селе же, около него, как и в самом лесу от пылавшего, зловеще подпрыгивавшего до неба пламени, охватившего село, был тот же день. Мы по-прежнему при каждой попытке австрийских солдат или помещичьих и кулацких отрядов приблизиться к нашим позициям давали им должный отпор.

Но вот вдруг один, а вскорости другой и третий батарейный залп попадает в нашу цепь и кое-кого из нас разрывает или зацепляет не очень-то приятными гранатными осколками. Задевает Щуся, меня и Исидора Лютого. К счастью, меня зацепили эти осколки совсем легко; Щуся и Лютого серьезней. Мы с помощью Каретника и Петренко и по их настоянию затушевали перед остальными бойцами наше ранение, объяснив, что нас лишь воздухом опрокинуло, и не настолько сильно, чтобы мы не могли оставаться на позиции. Однако, ввиду нашего ранения, я, узнав от товарища Щуся, в каких местах наиболее надежно можно перебраться через речку Каменку, не отдаляясь далеко от леса, тут же распорядился сняться всему отряду с позиции и тихо, не разговаривая и не подымая паники, выезжать из леса, чтобы переправиться как можно скорее через речку Каменку и вдоль ее держать путь на село Гавриловку.

Крестьяне и крестьянки, убежавшие днем из села и все время находившиеся возле нас, увидев наш выход из леса, несколько засуетились. Они хотели, чтобы мы оставались в лесу. Мы их просили не падать духом, клялись перед ними, что весь тот кровавый ужас, который наши враги учинили над селом Дибривки и над его населением, не сегодня завтра обернется против них. Не сегодня завтра мы все вооружимся против них средствами, соответствующими их действиям против нас и всего трудового населения. Мы просили крестьян терпеть и готовиться к полной поддержке нашей организации в этом направлении.

Тяжело было нам расставаться с ними, этими тружениками села Дибривки. Они группами окружали меня, Щуся, Каретника и Петренко и, простирая к нам руки, просили нас:

– Дайте нам оружие, мы сейчас же пойдем с вами. Мы сейчас всею душою с вами и готовы так же, как и вы, драться и умереть вместе с вами за свободу…

Оружия у нас не было. Теперь только встал передо мною вполне ясно вопрос о собирании оружия. И мы чуть не со слезами на глазах принуждены были оставить всех этих крестьян в лесу и только с боевыми силами выезжать из леса.

Глава IX
В пути по Дибривскому и другим районам

Мы выехали из лесу и перебрались через речку, не замеченные нашими врагами. Быстро привели мы в порядок отряд, подсчитали раненых и убитых. Затем медленно двинулись вслед за нашей конной и пешей разведкой, которая осматривала каждый кустик, каждую горку, каждую балочку и этим предохраняла весь отряд от засад и внезапных нападений со стороны врагов. Огнище пожара, охватившего село Дибривки, делая ночь днем, помогало разведке своевременно останавливать отряд, иногда свертывать с дороги и двигаться между кустами, вне дороги, но в направлении, отводившем нас от леса и от горевшего села, окруженного со всех сторон врагами.

Так мы добрались до села Гавриловки, расположенного в 12–15 верстах от Дибривок.

Село Гавриловка также освещалось огнем дибривского пожара, и это не давало покоя гавриловскому населению. Оно все вышло из своих дворов на улицы села и, направив взоры в сторону Дибривок, обменивалось мнениями об ужасе, постигшем Дибривки. А когда наш отряд, узнав, что в селе нет гетманской варты, въехал в улицы села и остановился, все население бросилось к нам с расспросами о том, кто мы такие, кем и против кого ведется артиллерийская стрельба в Дибривках?

Отряду было сделано распоряжение перед въездом в село говорить населению, что мы губернияльна державна варта,^[3] и спрашивать у крестьян, не бежали ли через село «банды» Махно и Щуся.

Такое наше заявление о себе и такие расспросы сразу же отпугнули от нас сознательное трудовое население села. На всех улицах нам отвечали одно и то же:

– Мы таких банд не знаем и о них ничего не слыхали.

Но, отвечая на наши расспросы, крестьяне тут же ставили нам свои вопросы:

– А что это горит в направлении дибривского леса? Кто устроил это страшное пожарище? Что за стрельба, с чьей стороны и против кого слышится оттуда?

И когда повстанцы отвечали им на вопросы, «що це ми, губернiяльна державна варта, та нашi добрi спiльники, нiмцi та австрiйцы, запалили село Дiбрiвкi й що то нашi гармати бухкают по лici, куди втiкли банди Махна та Щуся з пiдтримувавшими пx злиденними селянами та селянками, котрi лютують против батька вcieп Украпни ясеновельможного пана гетьмана та проти його законiв» и т. д. и т. д., некоторые из крестьян злорадно повествовали нам:

– Ага, отак им i треба! Там десь i нашi сини попхали помогати владi побороти дiбрiчан, котрi объедналися мiцно до купи i ввесь час нас лають за те, що влада нiмцiв та батька гетьмана повернула нам вiдiбранну вiд нас революцiею землю та интвентарь…

Большая же часть, а именно трудовая часть крестьянства, волнуясь и тяжело вздыхая, почти сквозь слезы спрашивала нас своими многочисленными голосами:

– Братiки, та скажить же правду, та невже ж ото так таки й запалили все село? А де ж дiлися селянки зi свопми дiтками? Та це ж не можливо, це ж прямо вбивство…

И некоторые из них, чувствовалось, от злости и ненависти плакали, пытаясь прямо сказать нам, что мы им врем, что это злодеяние совершили не мы над Дибривками…

После долгих объяснений с ними они прямо сказали мне:

– Та ви ж, дорогеньки, не голова державно варти, вие Батько Махно, а от бiля вас товарищ Щусь.

Далее скрывать от них имя отряда и свое я не стал. Я тут же распорядился похватать всех кулаков, «диты» которых поехали под Дибривский лес помогать власти немцев и гетмана издеваться над революционным крестьянством, и потребовать от них оружие, которым, я знал, гетманские и в особенности немецкоавстрийские карательные отряды их щедро вооружали, надеясь найти себе в них лучшую опору по борьбе с революцией.

Кулаки были схвачены, и от них было потребовано оружие. Те, кто отдавал оружие, и патроны к нему находились, тех сами бойцы, которым они лгали и удержать которых от мести в эти часы никто не мог, расстреливали. Если же таковых приводили в штаб отряда, перед которым наиболее ярко вырисовывалась роль кулаков в сожжении села Дибривок (а оно все еще пылало и напоминало нам о себе, о своих перебитых, убитых и изнасилованных жителях), то штаб – ни над чем другим в эти часы не задумываясь, как только над тем, чтобы дать озверевшим врагам почувствовать, что час расплаты настал, что с ними сентиментальничать никто из революционных борцов-крестьян не намерен, что их злодеяния над революцией не пройдут им безнаказанно, – штаб распоряжался расстреливать их тут же, на улицах села.

Смерть! Смерть! Смерть за смерть каждого революционера, смерть за каждую изнасилованную крестьянку должна постигать каждого немецкого и австрийского солдата и офицера, гетманского вартового или кулацкого сынка, действующего вооруженно или нанимающего других драться против революции.

Таким был наш первый лозунг в тяжелой и неравной борьбе против не прошенных крестьянами хозяев-убийц, казнивших революцию и попиравших права трудящихся на землю, на хлеб и волю.

Этот лозунг продиктован был нам не кабинетными размышлениями людей, стоявших в стороне от практики, резавшей все схемы и планы, построенные этими размышлениями; он был продиктован реальностью фактов, согласно которым помещики и все кулачье под организационным предводительством немецко-австрийского юнкерства группировали свои контрреволюционные силы против великой Русской Революции и подымавшейся Украинской Революции.

Минутами казалось, что такое отношение наше к помещикам и кулакам, к их главной опоре – контрреволюционным немецко-австрийским армиям нужно серьезнейшим образом пересмотреть. Но в эту ночь нашего отступления из-под Дибривок горело село Дибривки, зажженное австрийскими солдатами, помещиками и кулаками. И в селе Гавриловке нами зажигались и разгорались дворы всех кулаков, которые сами уехали или послали своих сыновей «карать» дибривских тружеников-крестьян, сжигать их дома, вылавливать и уничтожать крестьянские революционные отряды и т. д.

Момент для пересмотра вопроса о том, как наши революционные отряды должны относиться к помещикам и кулакам, ведущим вооруженную борьбу против революции, был неподходящим.

Мы снялись из села Гавриловки и направились в село Ивановку. И в этом селе, узнав, кто из кулаков выехал на помощь властям разбить дибривчан, сжечь их дома, поиздеваться над ними и над их стремлением освободиться от непрошеных хозяев и властелинов, мы также зажгли их дома и постройки во дворах, забрали нужные нам подводы и лошадей.

Отсюда мы направились в одну из помещичьих усадеб, расположенную в четырех верстах от села Ивановки, чтобы накормить лошадей и урвать время посовещаться о дальнейшем нашем пути. Кроме того, все мы были очень уставшими, и нам необходим был хоть маленький отдых.

Глава Х
Наша остановка в помещичьем имении и дальнейший путь по районам. наши действия против помещиков и кулаков – участников нападения на Дибривки

Подъехав к имению барина, наша кавалерия оцепила его и расспросила батраков-сторожей, дома ли «барин» и вся его семья, как он вооружен, бежал ли из имения в дни революции, когда возвратился и т. д.

Оказалось, хозяин имения не убегал. При отобрании земли и урезывании его в живом и мертвом инвентаре он оставался в имении и приучался сам работать. Но с приходом немецко-австрийской армии, с восстановлением на Украине царства гетманщины, возвратившей помещикам отобранные у крестьян силою оружия землю и инвентарь, он все это принял и живет опять по-барски, за счет батраков.

Пока разведчики выясняли через сторожей, что нам нужно было знать, в имении поднялся шум. Кое-кто из преданных барину людей бросился бежать, но неудачно: заставы их частью задержали; частью же перестреляли уже вдогонку как проскочивших заставы и не остановившихся и не отозвавшихся на оклик секреток.

По выяснении всего того, что входило в задачу разведчиков, и после случившейся неожиданности с ненужными, но по положению неизбежными жертвами отряд вступил в имение и разместился в нем.

Вступление в имение, естественно, вызвало много шуму в его дворах.

Хозяин-барин в тревоге. Он выскочил с ружьем на крыльцо и начал было злобно звать к себе сторожей. Но вместо сторожей он увидел перед собой товарища Исидора Лютого, Щуся и меня. Я ему сказал:

– Не волнуйтесь и напрасно не кричите. Сторожа ваши указывают нашим солдатам сараи, в которых можно было бы разместить лошадей.

Барин отвел свое ружье в сторону и, не спросив, кто мы, произнес:

– А, милости просим, господин начальник, в дом!

Исидор Лютый и Щусь расступились и дали мне дорогу вперед. Мы пошли за барином в дом. Не успели войти в залу, как он, «барин-то наш», кричит жене, детям и горничным:

– Ложитесь и спите спокойно. Это – свои люди.

И, повернувшись к нам, спрашивает:

– Правда, я не ошибаюсь, вы – военные, свои люди, вероятно, из Александровска или из Мариуполя?

– Нет, нет! Мы из Екатеринослава, державная варта, – поспешил ответить ему товарищ Щусь.

– Тем лучше. Мы имеем честь видеть в своем доме высшее начальство охраны государства, – полушутя сказал Щусю барин и в то же время побежал из залы в другую комнату.

Во время отсутствия барина из залы я попросил товарища Лютого снять с меня погоны и спрятать их. Когда барин вскочил к нам вторично в залу, я был уже без шинели и без погон. Это его несколько смутило. Но я дальше не стал уже ждать, пока он придет в себя и начнет нас расспрашивать снова. Я попросил его созвать всех обитателей этого дома в залу, чтобы я мог их предупредить кое о чем.

Барин побелел, как стенка. Ноги его задрожали, и он, расставив руки и полукрича, вот-вот разрыдается, произнес:

– Так в чем же дело, господа? Вам деньги нужны? Я вам дам их сейчас, только, ради бога, я вас умоляю, не убивайте меня! – и, всхлипывая, нагнув лицо в пол, стал перед нами на колени.

Я и товарищ Щусь подскочили к нему и, схватив его за руки, подвели его. Он весь дрожал и твердил:

– Я не шел против народа. Поверьте, что если бы не сама власть отобрала у народа землю и инвентарь, я сам никогда не пошел бы против народа…

И теперь он плакал, словно маленький мальчик. Товарищ Лютый, зло усмехаясь над барином, над его жалкой трусостью, ни с того ни с сего выпалил:

– Батько, бросьте вы возиться с ним! Поверьте, что он с вами никогда не возился бы, а поспешил бы если не убить, то дать вам сапогом в лицо или прикладом по голове…

Я несколько укоризненно взглянул на товарища Лютого, и он замолчал.

С большим трудом я и товарищ Щусь уговорили барина перестать плакать и свести всю свою семью со всеми слугами и служанками дома в залу, чтобы я мог их предупредить, чтобы они не пытались убегать из имения и т. д.

Пока мы возились с барином, барыня давно оделась и приказала своим слугам одеться. Это ускорило дело, и вышедший за ними хозяин сразу же привел их в залу. Всем им я сказал:

– Господа, не бойтесь и не волнуйтесь. Ничто плохое вас не ожидает. Я только прошу вас всех за время нашей стоянки здесь не делать никаких попыток к бегству из имения. В противном случае имение будет сожжено, скот угоним с собою, а убегающих уничтожим, независимо от того, будут ли они сами хозяева, т. е. бары, или их рабыни – прислуги.

Прислуги по обыкновенной рабско-лакейской своей глупости, выслушав все, что я говорил, посмеивались. А одна даже заспорила с нами о том, что ей через час нужно будет готовить для «барыни» и она везде пойдет из дому и т. д.

Хозяйка долго всматривалась в нас и после того, как я сказал:

– Теперь вы все свободны, освободите нам залу, – спросила:

– Кто же вы такие, господа?

Это дало мне повод рассказать ей вкратце, что мы – враги помещиков и кулаков, враги их царя-гетмана, враги посадивших его на трон немецко-австрийских офицеров и исполняющих их распоряжения подчиненных им солдат.

– Мы, – в заключение добавил я барыне, – боремся за волю всех униженных и оскорбленных властью людей вашего, мадам, и вам подобного барского положения, силою которого воздвигаются троны дураков, вроде преступного по отношению к трудовому народу Украины гетмана Павла Скоропадского, строятся тюрьмы для того, чтобы гноить в них тех, кого ложь вашего и вам подобного барского положения делает преступниками и ворами, строятся эшафоты, чтобы казнить на них лучших по своей отваге борцов за свободу угнетенных, и вообще строится много, несравненно больше того, что можно вам, мадам, еще сказать, преступного по отношению к тем, трудом которых вы живете, за счет пота и крови которых вы и вам подобные бездельничаете и которым при малейшем вашем капризе вы находите себя вправе плевать в лицо, выгонять со службы, ничего не уплачивая или по крайней мере стараясь не платить за затраченный ими на вас до этого дня труд…

Барин сидел и плакал. Прислуг и барчат уже не было. Барыня хотела нас еще слушать, и когда услыхала от меня, что нам нужно отдохнуть («будьте любезны оставить нас одних в зале»), лишь тогда она, кряхтя и краснея, начала подыматься с кресла и, став уже одной ногой за дверь, все-таки не утерпела переспросить нас:

– Так вы, господа, своей честью заверяете нас, что жизнь наша останется неприкосновенной?

– Пока вы не возьмете в руки оружие, – ответил ей товарищ Лютый.

– Ах, кстати, насчет оружия! – воскликнул товарищ Щусь и тут же, подскочив к хозяину, попросил его сию же минуту снести все огнестрельное и холодное оружие, какое имеется в доме, к нам в залу.

Барин совершенно раскис и просил Щуся сказать об этом барыне.

Товарищ Щусь нагнал за дверью барыню, прислушивавшуюся, о чем мы говорим с ее барином, и повторил то же самое ей.

Через 20 минут все оружие: шашки, кинжалы, револьверы – было снесено к нам в залу. И теперь только мы могли покинуть дом барина и выйти во двор, чтобы повидаться с Марченко, Каретником и Петренко и посоветоваться с ними о дальнейшем нашем движении.

На дворе близилось к рассвету. Часть бойцов, раскинувшись посреди двора, мертвецки спала; другая часть охраняла место нашего расположения; третья же часть, зарезав двух барских бычков, занималась приготовлением завтрака для всего отряда.

Товарищ Петренко указал мне в сторону села Дибривок и сказал:

– А Дибривки горят, Батько.

Действительно, огромное зарево виднелось в той стороне. Я только взглянул туда, но ничего не сказал ему в ответ. Надо сказать правду, товарищ Петренко хотел услыхать от меня утешительный ответ. Он был немного растерян в это время. Вместо ответа на его ко мне обращение я предложил всем встретившимся со мною, кроме дежурившего товарища Каретника, идти со мною в дом барина, в отведенную нам залу, и ложиться спать. Мы пошли в дом.

До этого, когда я со Щусем и Лютым вышли из дома барина, мы оставили у дверей залы, куда было снесено барыней оружие, часового. Барыня не утерпела и попыталась подкупить его, прося сказать ей правду: кто мы и что мы думаем сделать с ее семьей?

Все это было, конечно, пустяками. Но повстанец-часовой толкнул барыню прикладом в грудь. Она разъярилась и выхватила револьвер, но повстанец умело отбил его, ударив барыню по руке винтовкой. Теперь она находилась в истерическом состоянии.

Вся эта история нас сильно раздосадовала. Барыня не приходила в чувство нормальной женщины. Я сразу бросился к ней с извинениями за часового, но напрасно: барыня настроилась непримиримо и кричала:

– Вон из моего дома! Вон из моего имения!

Махнув на нее рукой и поставив вокруг дома часовых, мы ушли во двор и там легли, чтобы немного поспать.

* * *

Солнце взошло. Я приподнялся и невольно бросил свой взор в сторону Дибривок (25 верст расстояния). Теперь уже никакого огнища оттуда не было видно. Подымались лишь черные клубы дыма, закрывая собою синеву неба и своей страшной чернотой напоминая нам вчерашний день, который не изгладится из моей памяти всю мою жизнь.

Я долго лежал и думал об этом вчерашнем дне, долго и с болью на сердце думал о том, как реагировать по отношению к нашим врагам, прямым участникам во вчерашних событиях… Однако усталость брала свое. Я повернулся на другой бок и снова уснул.

Пока я и бойцы спали, наши дежурные разведочные части, находясь в разъезде, поймали тачанку с тремя вооруженными немцами, кулаками из немецкой колонии Мариенталя. Товарищ Каретник сам не решился их опросить и расстрелять. Он разбудил меня и остальных товарищей.

Я уже знал, что задержаны они нашими разведчиками под именем губернской варты, и поэтому, как только подошел к ним, я их спросил:

– Вы, бандиты, почему с оружием разъезжаете? Где были?..

– Мы не бандиты, мы ездили бить бандитов, – услыхал я в ответ.

Далее я узнал от них, что они ездили в село Дибривки помогать немецко-австрийским войскам поймать Махно и Щуся и проучить дибривских крестьян, не признававших власти гетмана и немецко-австрийского командования.

– И что же, поймали вы Махно и Щуся? – спросил я их.

– Нет, не поймали мы их из-за трусости регулярных австрийских войск, – ответили мне эти «герои». – Но зато все село сожгли! – воскликнул один из них.

Я начал нервничать и постепенно становился зол. К тому же по нашим следам прибежало еще несколько человек крестьян из села Дибривок, и товарищ Щусь завел их ко мне. Они рассказали мне, что видели всех этих кулаков в селе, как они жгли их дворы, и что село почти все сожжено и догорает.

Далее я прекратил опрашивать этих немецких кулаков. Перестал и держать себя перед ними как начальник гетманской варты. Я сам сорвал с себя офицерские погоны и тут же заявил им:

– Больше говорить мне с вами, господа, не о чем. Я есть тот самый Махно, которого вы ездили в Дибривки ловить. А это, – указал я на стоявшего сбоку меня Щуся, – мой друг, Федор Щусь. Мы оба – те самые Махно и Щусь, которых вы ездили ловить, чтобы посмеяться над нами, а затем убить нас и с нами всех тех, кого вы считаете крестьянами-бунтовщиками, не признающими власти гетмана и немецко-австрийского командования над революционной страной…

Слушая меня, кулаки-колонисты судорожно согнули свои колени и упали наземь крича:

– Товарищ Махно, мы… мы пойдем с вами и будем верно служить вашему делу и вам!..

И что-то еще выкрикивали они, но я не мог уже дольше выслушивать их. Услыхав их первые слова, я схватился за голову и заплакал, убегая из помещения от них и от своих друзей. Больше меня уже не интересовали ни их смерть, ни жизнь. Я видел в них дешевых и подлых негодяев и старался не видеть их.

Я выскочил из помещения без фуражки на просторный двор барской усадьбы и, точно помешанный, ходил по этому двору, нет-нет да и глядя в сторону Дибривок, откуда по-прежнему виднелись подымавшиеся черные клубы дыма, застилая собою небо… Потом я попытался остановиться, так как почувствовал в себе какие-то новые вопросы. И уже остановился, но вместо сосредоточения на этих вопросах я выхватил из кармана браунинг и совершенно безотчетно, то нажимая на курок, то целуя браунинг, приставил его к виску. Но вдруг я отчетливо почувствовал его холодное прикосновение. Во мне подымалось что-то непонятное, страшное. Я испугался сам себя и постарался увидеться с кем-либо из близких мне людей. Направляюсь к навесу, под которым отдыхал. Под навесом много бойцов уже подымалось. По пути я встретился с Каретником. Он шел сообщить мне о том, что наши разъезды поймали еще несколько тачанок с вооруженными собственниками-«хуторянами» (кулаками), возвращавшимися по домам из села Дибривки.

– А куда вы дели первых трех негодяев? – спросил я его.

– Расстреляли.

– Убейте и этих собак! Никому и никакой пощады из вооруженных врагов революции с сего дня мы не дадим!..

– Такого же мнения и я, – ответил Каретник. – Но, – добавил он, – Марченко против.

– С Марченко мы поговорим сообща. А пока скажи ему от меня: пусть он положит свою сентиментальность в карман! Он занял, кажется, сегодня дежурство по отряду. Пусть приготовляет отряд к выезду по дороге на Комарь (греческое местечко).

И Семен Каретник ушел от меня. Я остался опять один, но теперь я уже не волновался. Я обдумывал цель нашего выезда. Она заключалась в том, чтобы как можно скорее облететь районы и информировать крестьянство о том, что совершила буржуазия вместе с немецко-австрийскими войсками над населением села Дибривки. За это время отряд выстраивался и поджидал последних своих разъездов.

Я подошел к отряду, поздоровался с бойцами и начал с ними беседу о нашем пути и действиях. Пока окружившие меня друзья-повстанцы выслушивали меня, к нам наши разъезды подвели еще одну тачанку с тремя вооруженными кулаками-колонистами и четвертым – связанным по рукам и ногам и избитым крестьянином из-под Дибривок. Его эти кулаки заподозрили в революционности и при своем возвращении из Дибривок взяли с собою в свою колонию для пыток.

Я закричал на своих разведчиков:

– Почему вы не разоружили их?

А кулаки отвечают мне:

– Мы свои. Нас не нужно разоружать. Мы оружие получили от властей…

Но мы их все-таки разоружили.

Избитый крестьянин меня узнал и разрыдался. Его развязали. Он рассказал нам о том, что вообще творилось палачами в Дибривках. От него мы узнали, что в селе наиболее свирепствовали немцы-колонисты из колонии Красный Кут.

Записав эту колонию и определив ее месторасположение, я предложил этому крестьянину сказать откровенно, что хочет он сделать с этими кулаками, которые его взяли на дороге под селом, избили до неузнаваемости, затем связали и везли к себе в колонию для дальнейших пыток. Крестьянин просто и ясно ответил мне:

– Они дураки. Я им ничего худого не хочу делать.

Но другие крестьяне, ранее прибежавшие к нам, его односельчане, да и вооруженные повстанцы кричали на него, обзывая его глупым и требуя кулаков в свое распоряжение. Они взяли этих кулаков и тут же отрубили им всем головы.

Тяжелая эта была картина – уничтожение жизней разнуздавшихся в борьбе с революцией кулаков. Но уничтожение это было необходимо хотя бы уже потому, что не только мы, передовые застрельщики бунта и революции, перестали видеть у врагов революции какое бы то ни было идейное побуждение в борьбе с нею и начали их тем сильнее ненавидеть, но перестала видеть в них идейных врагов и широкая масса украинских тружеников. Их и масса начала ненавидеть так же, как ненавидел их каждый из нас за их гнусные преступления против народа и против всего лучшего, к чему трудовая масса стремилась.

Скоро собрался весь наш отряд и мы тронулись в путь на Комарь. В последнем разогнали гетманскую варту и созвали все население на митинг. Я и товарищ Марченко выступили на этом митинге. Осветили населению нападение буржуазии и немецко-австрийских войск на село Дибривки и все то, что нападавшие учинили над населением этого села и самим селом. Потом обратились к трудовой части населения села Комарь с призывом передавать по всему Комарскому району об учиненных над дибривскими крестьянами злодеяниях и восставать с оружием в руках повсеместно против буржуазии и ее защитников – немецко-австрийских экспедиционных армий.

В селе Комарь к отряду сразу же присоединилось несколько человек греческой крестьянской молодежи на своих лошадях.

Отсюда мы направились на татарское село Богатырь и провели в нем большой митинг. Потом повернули на Большой Янисель (тоже греческое село) и Времьевку. И всюду, неся смерть гетманской варте и разрушение ее учреждениям, а также разгоняя немецко-австрийские карательные воинские части и уничтожая их штабы, мы проводили митинги, призывая крестьян, рабочих и трудовую интеллигенцию не сидеть молча и сложа руки под гнетом гетманщины, а решительно выступать самим и призывать других к выступлению против нее, беспощадно вырывая и уничтожая на этом пути все, что от нее исходит против революции и что немецко-австрийские штыки вколачивают в нашу трудовую жизнь.

Времьевские крестьяне готовы были в тот же день к открытому выступлению вместе с нами. Но не было достаточно оружия. Тогда они, не считаясь с завтрашним днем – с тем, что будет им завтра, когда мы оставим их село и выедем далее, – предложили нам вмешаться в их дела с кулаками, отобравшими у них при помощи немецко-австрийских войск завоеванные революцией и превращенные в общественное достояние мельницы и маслобойни, где теперь сымалась с крестьян большая плата за помолы и выделывание масла.

Мы тогда отдельно созвали богатеев и кулаков и предложили им отказаться от мельниц и маслобоен в пользу всего общества, став равными и свободными членами его.

В результате серьезных и спокойных наших бесед выяснилось, что положение с этими предприятиями таково, что если хозяева и откажутся от них в пользу общества, то все равно общество ими пользоваться не будет. Гетмано-немецко-австрийские власти скорее их закроют, чем допустят, чтобы в конкретной общественной жизни крестьянства на местах торжествовали принципы революции.

Повстанческая масса, даже ряд командиров, в особенности беднота села Времьевки, настаивала на том, чтобы взорвать и сжечь эти общественные предприятия.

– Раз, – говорили крестьяне, – власть немцев и гетмана отобрала эти предприятия от всего общества, которое завладело ими по праву завоеваний революции, и передала их опять богатеям с угрозой, что если они откажутся от них в пользу общества, то она их опечатает и закроет, то пусть же их не будет совсем в нашем селе. Прогоним власть, тогда построим новые.

Такое намерение крестьян и повстанцев меня несколько встревожило. Я пошел снова на собрание, на общий сход крестьян. И на сей раз мы сообща решили установить временно, до изгнания буржуазии и ее власти, минимальную плату за помолы и выделывание масла, оставив эти предприятия в ведении их «хозяев». Одновременно мы поставили богатеям, хозяевам их, на вид, что если они с этим постановлением тружеников не примирятся и, чтобы нарушить его, обратятся за силой немецко-австрийских штыков, то они в любой день поплатятся за это своими жизнями, за которыми повстанческие отряды войск имени Батько Махно всегда смогут сюда прибыть…