Наталья Юрьевна Царёва
Погода на завтра
От автора
Этот сборник – попытка объединить в одну книгу мои рассказы и повести, написанные за двадцать с лишним лет (1999-2023). Попытка, так как совершенно точно вошли не все. Какие-то мне представляются безнадежно слабыми, какие-то наверняка валяются забытыми в школьных и лекционных тетрадях, чем-то я не готова поделиться по иным причинам.
Я сочиняла истории, сколько себя помню. Лет в 13-14 у меня стало получаться что-то, за что не было мучительно стыдно. Рассказы и новеллы в этом сборнике размещены в хронологическом порядке.
Все истории можно объединить в несколько циклов. Самый ранний приходится на 1999-2005 («Лиловый мир», «Наблюдатель», «Валентина», «Самое сладкое кино», «Агатомания», «Лифчик», «Счастье», «На войне»). Это сложный синтаксис, накал страстей, много боли и одиночества.
Следующий большой этап приходится на 2005-2010 («Бессилие», «Графомания», «Бабка», «Любимое время года», «Погода на завтра», «Ида», «Встреча», «У Леры в комнате», «Детские сны»). Это время моей интенсивной учебы на филфаке. В те годы я писала мало, а то, что писала, обычно читали только мои друзья. Несколько рассказов было опубликовано в местной прессе. Большая часть историй рождалась в конце лекционных тетрадей и оседала там на долгие годы. Основные темы этого периода – любовь, предательство, одиночество, усталость от отношений и борьба с собой.
Потом был большой перерыв. Творчество не ушло из моей жизни, оно было там всегда, но традиционной прозой я почти не занималась. И вдруг, в 2016, вернувшись домой из больницы, написала гиперреалистический, жесткий, саму меня поразивший рассказ «Баба Маня». Эта история – не выдумка, не фантазия, все, что там описано, имело место в действительности. И сама она – начало какого-то совершенно нового для меня этапа. Совершенно другая тематика, другой язык, другая форма подачи материала. Я выросла? Повзрослела? Не знаю.
В августе 2019 был написан рассказ «Баба Феня», опубликованный в газете псковских коммунистов. И дальше, как из рога изобилия, посыпались «Грех», «Дурачок», «Сила духа», «Бабушка Нюша», «Замершая надежда», «Елизавета Петровна», «Тамара Сергеевна», «Две недели Лизы Александровой», «Виртуальная страсть», «Не так», «Солнце в подстаканнике», «Ключи от ее нежности», «Школа и я», «Ариша»… Все, что я видела все эти годы, о чем столько думала, пошло на бумагу. Написанное я выкладывала в интернете. Рассказы вызвали живой отклик, я начала получать комментарии, было видно, то, что я пишу, интересно, нужно людям. Без этого, честно, я писать бы не стала.
Кроме этого, я раскопала свои лекции и принялась набирать то, что лежало там много лет. Так был дописан «Случай в переулке», были переделаны и дописаны и иные ранние рассказы.
Изначально я хотела собрать под одной обложкой только произведения реалистического характера, но потом поняла, что мои фантастические и псевдофантастические рассказы – продолжение тех же тем и развитие тех же образов. Рассматривать их в отрыве от остальной части творчества невозможно. Поэтому в сборник вошли такие вещи, как «Ради девушки», «Нежные крылья Дара», «Сто тысяч буратино», «Бабка», «Серая кошка на сером камне», «…И баранья нога на ужин», «К гадалке не ходи», «Соседки», «Эмма».
Помимо этого, в книгу включены повести («Сбитые коленки», «Что за тени по замку прячутся»). Они писались на одном дыхании, за считаные дни. Хотелось бы, чтобы так же они были и прочитаны.
Без читателя любая книга мертва. Мы с вами вместе формируем эту реальность.
ЛИЛОВЫЙ МИР
Кратенькое предисловие
…Я предпочитаю называть то, что у меня тут получилось под воздействием вдохновения и куда более приземленных факторов (вроде необходимости выполнять задание, присланное из Центра1) соцветием миниатюр, и даже, нахально обобщая, дала ему одно название. Почему такое несмешное – вам станет понятно из текста. А не станет – тоже не трагедия. Героев моих маленьких миниатюрок объединяет только одно – все они мне крайне несимпатичны. У меня к ним – только какое-то болезненное сочувствие, изрядно разбавленное некоторой долей отвращения, знаете, такое иногда испытывает здоровый к больному сифилисом или чем-нибудь еще в этом роде. А может, мне просто не хочется признавать, что я чем-то похожа на этих замечательных людей.
Однако…
Чудомания
(История не вашей жизни)
Заходят в магазины, лавки, книжные отделы юноши и девушки. Толстые, худые, высокие, низкие. У всех – тусклые глаза, лишь в глубине их таится какая-то искорка.
Спрашивают:
– Максим Фрай в продаже есть?
– Толкин не появлялся?
– Ник Перумов не поступал?
Спрашивают и других.
Продавцы качают головой, иногда сочувственно улыбаются и говорят: «Нет», иногда раздраженно отмахиваются. Нет у них Фрая. Нет Перумова. Нет Толкина. Нет…
Юноши и девушки пожимают плечами, ссутулившись, выходят из магазинов. Тусклые глаза, безжизненные голоса.
Но иногда продавцы говорят: «Есть».
И тогда… И тогда… Ох, что тогда начинается!
Болезненно морщась, спрашивают цену, гадая, хватит ли денег. Потом, когда книга куплена, укладывают ее в сумки, рюкзаки; осторожно, как ребенка. Дома проводят бессонную ночь, уносясь в мир грез и фантазий. Но наутро книга оканчивается, нужно идти в школу, институт, на работу. Глаза гаснут, голос умирает… Идут.
Зомби, неживые.
Там, далеко, возможны подвиги и любовь, настоящая дружба и чудеса. А здесь… А здесь… Серо, гадко, скучно, чуждо. Мертво.
А там жизнь. Там есть зло и добро, а не этот… вечный унылый компромисс. И добро побеждает. Непременно.
И каждый знает, светлый он или темный, черный он или белый. И все слова пишутся с большой буквы.
А тут… Непонятно.
Заходят и дальше в магазины, лавки юноши и девушки. Спрашивают.
Осенние женщины
Едут в автобусах, троллейбусах, трамваях женщины. Добропорядочные, целеустремленные, серьезные. Аккуратные, опрятные, очень чистенькие. Некрасивые. Смотрят внимательно, говорят грамотно, слушают как прокуроры – беспристрастно. Учителя, начальницы, врачи. И другие. Все на одно лицо.
Одинокие.
В крохотных квартирах порядок, чистота. На кухне – запас бутербродов.
Знакомятся эти женщины трудно. Они могут говорить о литературе, музыке, политике. И говорят со знанием дела, профессионально. Заунывно.
Сериалов не любят. Смотрят хорошие фильмы. Читают классиков. Иногда Азимова.
Нераскрывшиеся, нереализовавшиеся. Словно ждут кого-то. Но кого?
Мимо них день за днем проходят сотни людей. Но не те. Заурядны, ординарны, ортодоксальны.
А им нужен рыцарь. Рыцарь и любовь. Где?
В тридцать спохватятся, родят ребенка. Любят, холят, живут рядом с ним. А он вырастет и уйдет. Не сумели!..
Тоска… Осень. Не дождались.
Не они
Лежат в одной постели. Думают. Каждый о своем. Много лет подряд вместе и порознь.
Ей пусто и грустно. Хочется чего-то большего, хочется быть молодой, любить самозабвенно и искренне.
Ему все надоело. Надоели эта женщина, эта квартира, эта жизнь. Он злится на неудачи, силится что-то изменить, но за годы растерял и решительность, и дерзость ума.
Она смотрит в его глупые глаза, в которых светится только один огонек –значок с денежкой, как из мультиков про Тома и Джерри, – и содрогается от отвращения. Да если бы не он!..
Он замечает ее дрожь и начинает почти ненавидеть ее за это. Если бы двадцать лет назад он не был таким трусливым сопляком!..
Говорит:
– Холодно?
– Батареи, наверное, барахлят, – отвечает она, желая оказаться как можно дальше отсюда. Но просто отворачивается. У него появляется почти непреодолимое желание задушить его. Поэтому отворачивается. Тоже.
Старик (Зеркало)
Осень.
Падают листья.
Шуршат автомобили.
По улице идет старик.
Тяжел путь. Тяжела трость. Тяжелы ноги. Слаба старость.
Идет старик.
Тяжело. Сердце стучит.
Идет старик.
Падают листья.
Шуршат автомобили.
Дойдет?
Она ждет
Она знала, что он придет. Придет, когда она будет есть, спать или работать, но придет.
Он откроет дверь и скажет: «Здравствуй, я пришел к тебе». В ответ она улыбнется: «Наконец-то. Я ждала». Они будут долго пить чай на кухне и смотреть телевизор, они будут долго целовать и любить друг друга.
У него позади – дорога, полная невзгод и печалей, но, когда он придет к ней, он забудет о печалях. У нее позади – длинные ночи и дни, объединенные одиночеством и молчанием, но, когда он придет к ней, молчание прервется.
Она ждала его, как было завещано ждать, долго, со сжатыми зубами, прямо, гордо. Ей было трудно – да, но она знала, что он придет, и это знание искупляло все.
Ей говорили: «Не жди!», – но она была упряма, и упрямо кричала, разрывая тьму: «Жду!»
А он не пришел. Просто не пришел, потому что родился раньше или позже нее, или его закрутила другая история, другая жизнь. Она успела простить его, но перед смертью завещала ждать, как ждала она.
Зачем?
Ты и все твои тени
(Рассказ полоумной)
Каждый день я прихожу к тебе – любоваться. И хотя ты везде, всегда со мной, я каждый раз открываю тебя снова, до беспамятства, до темной, пугающей и манящей бесконечности. С твоим уходом капля по капле утекает из меня всякое оживление, радость. Остается мутное отчаяние да тщетные попытки преодолеть надвигающийся поток забвения, в котором так легко утонуть.
То, что происходит со мной, когда я вижу тебя, и смутные отблески чего заставляют меня плакать от бессилия возвратить прошедшее, когда рядом со мной тебя нет, – это не любовь. Скорее блаженная способность чувствовать жизнь, осознавать себя в этой жизни, себя по отношению к тебе.
Ты и есть тот мир, в котором я живу. Не скучно-вялое значение окружающей среды, а то, во что можно окунуться, как в воду. И, как вода, ты бываешь спокойно-ласков, и, как вода, обжигающе яростен, подобно воде же, замерзаешь в лед, только на дне твоего океана бродят смурные тени и страхи. Одна из таких теней – я.
1999-2000
НАБЛЮДАТЕЛЬ
Памяти В. В. Набокова посвящается
Мои прелестные картинки, мои неприметные чудеса, мои скромные радости незаметного человека. Мои уютные книжные полки, на которых ютятся мои грозные и бурные друзья. Всегда большие и порой громадные, до слез, до полного ослепления в жадности посмотреть на солнце…
Мои ласковые перелетные бабочки легких белых пальцев, касающихся чьей-то головы, в соседней комнате – за стенкой. В этом, собственно, вся моя жизнь – чья-то другая жизнь, близко до неправдоподобности и этакого брезгливого дискомфорта, чья-то другая жизнь в соседней комнате.
Скромные неприметные радости подслушивания и подглядывания, умное наблюдение человеческих сценок этого огромного, изумительного театра. Неприкосновение смерти и отчаянное, по-волчьи голодное желание жить, мелкотность людской зависти и безынтерестностность искорки нереализовавшейся зависти человека, проходившего мимо и случайно заставшего некрасивую семейную сцену: нетрезвого хрыпящего мужа и злую, ядовито-колкую, перепуганную жену. Свидетель «скандала» проходит мимо, отводя глаза, он уговаривает себя не видеть и в скором времени в самом деле забывает о случайном инциденте в парке…
Мне нравится ощущать себя агентом иностранной державы, засланным для сбора информации да так и забытым за давностью лет. (А железный занавес уже рухнул, а государства давным-давно уж подписали мирный договор, а сбор данных все идет…)
Я наблюдаю. Все свои восемьдесят шесть лет я наблюдаю за людьми. За столь долгий срок у меня не осталось ни идеалов, ни идей, ни принципов. Семья и друзья потерялись так давно, что я уж и не знаю – были ли..? Я вполне довольна своей участью полуобнищалого пенсионера, меня не тревожат по ночам политлозунги былых времен, моя комнатушка в коммунальной квартире кажется мне вполне сносной, и я позволяю себе лишь одну роскошь – наблюдение за людьми. Впрочем, они, люди то есть, так увлечены собою и своей деятельностью, что никогда не проявляют любопытства либо изумления тем фактом, что некая скромная старушка как-то уж чересчур близко подбирается к ним… Я думаю, лишь немногие, и все больше безумцы либо поэты, из моих подопечных начали догадываться о том, что за ними наблюдают… Я всегда была очень осторожной.
Ах, вы и не подозреваете, какие вещи ведомы этому сухонькому «божьему одуванчику», этому «в чем душа только держится»! Какие тайны людского бытия доступны мне, какие призрачные наслаждения сулит знание сокровенного чужих душ, какая неизбывная сладость есть в том, чтобы бесшумными шагами старческой немощи добраться до одной из комнат нашей общей квартиры и жаждуще припасть ухом к замочной скважине!
Наш дом стар, я бы добавила, он стар и равнодушен, ибо повидал слишком многое, чтобы протестовать или восхищаться. Весь он состоит из ставших редкими в последнее время «коммуналок». Большинство комнатушек сдается молодым парам без собственного жилья либо людям без постоянного дохода, хотя некоторые живут здесь годами – например, я.
О этот дом! Мы с ним уже так давно, что почти сроднились до отождествления. Постойте-ка. Двадцать, тридцать лет?.. Неважно. Были времена, когда я – еще молодая – и дом – уже старый – являлись лютыми врагами, он защищал своих жильцов от моего острого и, возможно, преступного (с людской точки зрения, которую я не принимаю) взора и отторгал меня, но я упряма, и пришел час победы, правда, к этому моменту я сама сделалась стара, как этот дом.
В нашей квартире пять комнат: я, молодожены Оля и Витя, Вера Квасцова со своей несовершеннолетней дочерью, паралитик Хорьков и его жена Василиса и, наконец, последний, брошенный супругой Леонид Корькин. Ах, сколько я о них знаю! Сколько тайного и ранимого поведали мне хрупкие, обшарпанные стены нашей квартиры!
Я помню ночь, когда из комнаты Квасцовых неслось глухое рыдание непоправимого, помню бледную, нервическую дочь Веры, знаю, что был тяжелый и горький аборт. Знаю, что Вере теперь никогда уж не дождаться внуков…
Знаю, что Корькин грозился убить жену, знаю, что почти исполнил свое обещание, но в последний момент помешали, и как нелегко было замять дело и упросить потерпевшую не доводить до суда, знаю, что каждый месяц он исправно отправляет на адрес ветреной супруги некую сумму.
Знаю, что Василиса почти ежедневно посещает соседний квартал, а конкретнее разбитый кирпичный дом с черемухой под окном, где у нее подрастает малолетний сын и где ее всегда ждет статный мужчина лет сорока пяти…
Как много поучительного и интересного открывает перед вами коммунальная квартира! Живые переплетения людских отношений, свежие, еще трепещущие в трудности первого вздоха признания, мольбы отчаяния и трусливость скрытого от чужих глаз греха. Движения человеческой похоти и болезненность возвращения к одному и тому же воспоминанию юности – все краски мирского обывательства доступны тебе! И поначалу ты еще ищешь светлое и трогательное, но очень скоро понимаешь, что грех есть норма существования, что ни у кого не достанет сил изменить что-то, и красивые слова из книг перестают утешать страждущего.
Знаю, мне не доверяют и почитают за ведьму – еще одно странное движение судьбы! Не понимая, в чем дело, не улавливая механику моих действий, они чувствуют, что «что-то не так» и открещиваются от действительности ярлычком «ведьма». Что ж… еще один удивительный факт в мою коллекцию.
Июнь 2001
ВАЛЕНТИНА
На одной из стен совершенно белой комнаты лежит женщина. Эта стена – пол, эта женщина – я.
Комната квадратная. А у женщины руки – как две мертвые лилии. Лак на ногтях – кровь. Странно.
Голоса. Кто-то за дверью. Но разве здесь есть дверь? Это место без выхода. Сюда приходят умирать.
– Что с вами, девушка?
– Это обморок. Позовите врача!
Говорят, говорят. Зачем? Я пришла сюда умирать. Оставьте меня.
Уйдите. Перестаньте меня трогать. И не шарьте в моей сумочке. Это личное. Кто я? Вам это не интересно. И уйдите отсюда.
– Кто вы? Кто вы?
– Я нашла в ее сумочке визитку. Смотри.
– «Валентина Лори». Она что, иностранка?
– Нет, актриса, наверное.
– Слушай, а она не умрет?
– Нет, конечно. О, вот и вы.
Новое лицо. Женщина. В белом. Мелькает. К черту вас всех! Дайте умереть человеку!
– Ну вот, моя маленькая. Вот так. Чуток эту ватку понюхай, и все у нас хорошо будет. Вот так.
Никогда уже все не будет хорошо. Понимаю, что сказала это вслух.
– Вы медсестра? – говорю я той, что в белом.
– Фельдшер этой гостиницы. Нина Иванова. Ну а теперь вставайте с пола, кафель-то холодный.
Встаю. Мир качается. Опираюсь на фельдшерицу.
– Это ваше? – другая протягивает мне сумочку. Неприязненно. Ничего, я привыкла.
– Да, мое. – Беру, смотрю тоже неприязненно. Вижу, она смущается. Да ладно.
– Мы думали, с вами что-то серьезное, – лепечет третья. – Ваша визитка.
– Понятно. Спасибо.
Мнутся. И не уходят. Что еще?
– Мы вообще-то в туалет зашли.
Черт. Совсем забыла.
– Пойдемте, – тянет меня фельдшерица. – У меня здесь кабинет близко.
Уходим. Полкоридора. Дверь. Кабинет.
– Садитесь сюда.
– Спасибо. Почему я упала в обморок?
– А вы сами предполагаете?
– Нет.
– Не в положении?
– Нет.
– Завтракали плотно? Уже три часа дня.
– Завтракала нормально, а потом еще в кафе заходила.
– М-м. И не переживали из-за чего-нибудь очень неприятного?
– Да вроде нет.
– Ну тогда я не знаю. Причины обморока могут быть самыми разными. Кстати, мы ведь еще и не представились друг другу.
– Только я. Валентина.
– Нина. Вам сколько лет?
– Двадцать два.
– В гостинице остановились? Приезжая?
– Нет. Зашла просто в туалет.
– У вас обмороки раньше бывали?
– Нет. Но это неважно. Переутомилась, наверное. Большое вам спасибо за помощь.
– Какая ерунда. И уберите кошелек. Может быть, вы посидите здесь пару часиков? На метро вам, наверное, далеко добираться? Можете опять сознание потерять.
– Нет, спасибо, я на машине. Благодарю вас.
– Жаль. Ну что ж, если вы настаиваете…
– До свидания.
Коридор. Где-то здесь должен быть выход. А, вот он. Фойе. Портье проводил меня изумленным взором. Плевать, привыкла.
Сажусь в машину. Куда теперь?
Можно на Литейный, но даже подумать об этом страшно. За два года я так и не сумела привыкнуть к этому месту. Официально это мой дом. (Два года? Так много?) Я могла бы направится к Владу, он был бы мне рад. Но я не хотела видеть Влада. Он станет плакать, рассказывать о своей мертвой дочке, а когда окончательно напьется, умолять меня остаться на ночь. Это тяжело, и мне каждый раз требуются силы, чтобы заставить себя навещать его. Но у Влада, кажется, больше никого нет.
Три часа дня. Значит, еще слишком рано для похода к тете Маше или куда-нибудь еще. Подруги? Но я никого не хотела видеть. Было муторно и пошло. Если б я курила, то именно сейчас мне понадобилось бы смолить одну сигарету за другой. Но я не курю. А может, жаль.
Включаю радио. Митяев. Выключаю. Только этого мне сейчас не хватает.
Вообще-то странно. Почему я потеряла сознание? Хилой никогда не была. А если это нервы, то приступ вроде бы припозднился. Падать надо было тогда, в пьяную желтую ночь на даче у Игоря…
– Заткнись, – сказала я себе. – Если ты будешь продолжать в том же духе, то у тебя тут не только обморок будет, а суицид. Представляешь свое мертвое тело с задранной юбкой в помещении морга?
Заткнулась. Стало противно. Открыла косметичку. Подкрасила губы, придирчиво осмотрела ресницы. Стало еще тошней.
Но нельзя же стоять здесь вечно. Нужно решать что-нибудь. А почему, собственно, я забываю про квартиру Александра? В городе его сейчас нет, значит, мы не встретимся. Меня позабавила эта мысль. По пути я купила пельменей, хлеба и контейнер мороженого с клубникой. Обожаю мороженое. Александр жил на втором этаже в трехкомнатной квартире. Ключ у меня был свой. Открывая дверь, я весело мурлыкала что-то попсовое.
Александр – мой друг. Мой «близкий друг», как говорят в телепередачах. Но я порвала с ним месяц назад. А ключ вот остался. Что касается моей осведомленности о его местонахождении, то это было неизбежно, мы вращались в одном кругу, а его поездка в Лондон впрямую была связана с моими делами. Это касалось картин Влада. Несмотря на разрыв, я была обязана поговорить с Александром на эту тему. Только он обладал достаточными связями для организации выставки в Англии.
Я поставила воду с пельменями на огонь и огляделась. Это было странное чувство. Как будто я ушла отсюда только вчера. Ровным счетом ничего не изменилось. Даже моя любимая кружка с едва заметной трещинкой была на месте.
Я поела и задумалась о сомнительной этичности своего поступка. У Александра уже вполне могла быть девушка. И как я буду выкручиваться, если она сюда нагрянет?
Но размышлять о таком варианте развития событий не хотелось. Я была сейчас совершенно не готова возвращаться на Литейный. А девушка Александра, наверное, предупреждена им об отъезде.
После мороженого меня потянуло в сон. Я зашла в спальню, откинула одеяло: белье было чистым. Видимо, Александр перестелил его перед отъездом. Знаю я его привычку к чистоплотности!
Не знаю, что меня разбудило, но первым делом я понеслась в туалет. Когда меня вырвало, обессиленная и обескураженная, я беспомощно заплакала. В последнее время мне определенно не везет. Какую гадость я могла съесть вчера? Пельмени были самые дорогие, мороженое – свежее.
Совершенно голая, я умылась и почистила зубы. Моя зубная щетка по-прежнему была тут. Странно, что Александр не спешил расставаться с моими вещами. Не мог же он надеяться на примирение? За весь месяц мы не разу не встречались, был только телефонный разговор о делах Влада, но и это он мне обещал задолго до разрыва. Чушь какая-то.
Зачем я только сюда приехала? В этом не было никакой нужды. Хмуро натянув трусы, колготки и бюстгальтер, я пошла на кухню, не видя смысла одеваться полностью. Спору нет, мой красный костюм (мини-юбка и жакет) – это очень круто, стильно и все прочее, но по утрам я предпочитаю немножко другие вещи, халат, например. Но как раз всю одежду я от Александра забрала. И правильно.
Удовлетворенно кивнув, я пошла готовить завтрак. Нет, все-таки это была классная идея – приехать сюда. Перед уходом я тщательно уничтожу следы своего пребывания, и Александр никогда ни о чем не догадается. Эта проделка останется лишь в моей памяти, а с моим бывшим близким другом у меня останутся прежние вежливые отношения.
Но уходить не хотелось. В кои-то веки я могла спокойно подумать, отдохнуть и ни о чем не заботиться.
Мы познакомились, я и Александр, три месяца тому назад. Было так хорошо, как со мною не было никогда. Вспоминать об этом не нужно. Многие свои вечера мы проводили на даче у Игоря (Игорь – друг Александра). В один из таких вечеров я узнала, что у Александра есть сын. Узнала случайно. После этого я ушла и на звонки не отвечала. Только заехала сюда забрать свои вещи. Нет, не подумайте, я ничего не имею против детей. Но ведь сын предполагает наличие матери, хоть Александр и говорил, что не женат.
Вот такая история. Я залпом допила кофе. Что-то неладное творилось с организмом. Кофе опротивел настолько, что я решительно заварила мяту, которую Александр держал в доме уж не знаю для кого. При мне он ее не пил.
Странно, странно. Кофе, рвота, обморок. При каких болезнях бывают эти симптомы? Криво улыбаясь, я достала из сумочки календарик, который должна иметь всякая порядочная женщина. Цифры подтвердили мое внезапное предположение. Очень удивительно, что я не заметила этого раньше. Значит, я на втором месяце.
Я немножко странно восприняла эту новость. Кажется, до меня не совсем дошло. После хозяина этой квартиры мужчин у меня не было, следовательно, ребенок его. С финансами у меня проблем нет. Только где мне взять мужа? Ребенку нужен отец, причем хороший отец. Поскольку кандидатура Александра отметается как несостоятельная, нужно искать в другом месте.
Я порылась в кошельке. Деньги были, но не очень много. Определенно, на мужа не хватит. Это было неприятно.
Теперь я уже знала твердо, что на Литейный возвращаться нельзя. Если я в этом кошмаре еще могла находиться, то мой ребенок – нет.
Я вышла в прихожую, полюбовалась на себя в зеркало. «Красивая, чересчур красивая», – в который раз отметила я. Будь я уродливей, миру было бы легче переносить мое присутствие. Мне тоже.
И вот тут все получилось очень плохо. Поворот ключа в замке – я замираю. Второй поворот – входит Александр. Нет, мне не везет в последнее время. И вообще не везет.
– Валентина?! – Ошарашенный взгляд. На руках – ребенок. Я с любопытством понимаю, что именно сейчас обморок бы очень не помешал.
Ковер. На ковре – женщина. И руки – как две мертвые лилии. Что-то алое на них – кровь. Странно.
Женщину берут, женщину несут в спальню. Заметно, что больше всего ей хочется умереть. Во всяком случае она все делает для этого. Смешно объяснять, но эта женщина – я. Я с ребенком внутри. На руках – кровь, на руках – стыд. Хочу уйти и как можно дальше.
Где-то плачет ребенок. Невыносимо. Чувствую, что я зря пришла сюда. Зря появилась на свет. Ох как зря!
– Валя, дорогая, с тобой все в порядке?
Нет. Со мной не все в порядке. И никогда не будет. Смеюсь. Что это?
Интересно. Истерика, кажется, или новые сюрпризы беременности? Заставляю себя прекратить смех. Не сейчас.
Говорю:
– Саша, скажи сыну, что тетя уже пришла в себя. Она и не думала умирать.
Ничего. Это ложь во спасение.
Саша судорожно кивает, успокаивает ребенка, несется на кухню, что-то там делает, возвращается с подносом: чай, пирожные. Чудесно. Надеюсь, у меня не будет аллергии на сладкое.
Напряжение. Оно растет и ширится, оно захватывает даже ребенка, и он неестественно утихает.
Я ем пирожные. Протягиваю одно ребенку.
– Как тебя зовут?
– Илья. А тебя?
– Валя. Хочешь еще?
– Давай. А почему ты упала?
– Не знаю, – вру я. – А где твоя мама?
Глупый вопрос. Дура.
– Мамы нет. А у тебя есть?
– Нет, и папы тоже.
– И папы?
Видно, что это обстоятельство особенно поражает Илью. Подтверждаю:
– Да, и папы тоже.
– А у меня есть. Хочешь поделюсь?
Гордость и сочувствие. Интересно. По счастью, на этот трудный вопрос мне отвечать не приходится.
– И все же, Валентина, как ты здесь оказалась?
– Заехала забрать зубную щетку.
– Голой? – Сарказм.
– Моя одежда здесь.
– О! – Многозначительность.
– Я сейчас приберусь.
– О! – Еще большая многозначительность.
Встаю, одеваюсь. Александр смотрит по-волчьи. Плевать, привыкла.
Нет, не привыкла. Одно дело, когда на тебя смотрит какой-то портье в гостинице, и совсем другое, когда Александр. Кажется, краснею. Стискиваю зубы, заправляю постель. Илья смотрит с интересом и выдвигает неожиданное предложение:
– Хочешь, подержу конец одеяла?
– Хочу.
Деловито принимается за помощь.
Александр смотрит.
Я краснею.
Напряжение падает.
Это Александр говорит:
– Валентина, ты очень вовремя подвернулась. Мне нужно съездить кой-куда на полчаса, посидишь с Ильей?
Странно. Очень странно. Почему-то я жутко радуюсь. Говорю:
– Ну, конечно, какие могут быть разговоры.
– Продукты в сумке. Я быстро.
Уезжает. Не знаю как поступить. Илья смотрит испытующе. Чувствую себя глупо.
– Тебе сколько лет?
– Уже пять. А тебе?
– Немножко больше. Ты любишь мороженое с клубникой?
– Люблю.
Мы с Ильей идем на кухню. Большую часть вчерашнего мороженого я, конечно, не съела, так что теперь мы очень неплохо проводим время. Неожиданно выясняется, что все три последние месяца Илья был у своей тети, сестры папы.
– М-м, – говорю я.
– Понимаешь, папа искал мне маму, – растолковывает Илья. – А когда ищешь, нужно обязательно быть одному, так говорит папа. Поэтому мне пришлось жить у тети, – вздыхает.
Ошеломленно молчу. Потом, робко:
– Ну и как? Нашел?
– Нет, – говорит Илья. – То есть нашел, но она не захотела быть моей мамой.
– Какая дура! – вырывается у меня.
Мир куда-то кружится. Я куда-то кружусь. Ох, Илья, Илья! Знал бы ты, что наделал!
Пью чай. Пытаюсь вернутся к реальности. Получается не очень.
Заглядываю Илье в глаза. Молчу. Заглядываю еще раз. Наконец, не выдерживаю:
– А такая мама, как я, тебя не устроит?
Молчание. Сердце бьется. И мир кружится.
Молчание длится. Сейчас заплачу. Честно, заплачу.
– А ты мне сказки на ночь читать будешь?
– Буду обязательно!
– Только не забудь.
Торжественно пожимаем друг другу руки.
– Но это еще следует обсудить с твоим папой.
– Мы его уговорим.
– Думаешь, получится?
– Обязательно!
Плачу. Тормошу Илью. Тот вырывается.
– Ты чего плачешь? Все хорошо!
Да, Илья. Все просто здорово!
И лак на ногтях – не кровь, не стыд. Просто лак.
Три звонка в дверь. Нечто новое. Подбегаю. Александр.
Я – шаг назад. Он – два вперед.
Дверь распахнута. Страшно!
Смотрим. Я на него, он на меня. Илья закрывает дверь. Умница.
Ни во что не верю, ничему не верю. Мир кружится.
– Александр, тебе часом не нужен второй ребенок?
Ну зачем вот так, сразу? Дуреха! Нужно было постепенно, осторожно, с подготовкой…
Но это так. Понимаю: или сразу, или никогда.
В глазах вопрос. У меня, наверно, тоже, но другого свойства: негодяй ты или человек, слюнтяй или мужчина? Знаю точно: если меня сейчас пошлют куда-подальше, умирать буду долго.
Изумление и радость. Внезапная мрачность. Нет, я все-таки дура, наверное.
Уточнение, хоть все уже понятно:
– Ты ждешь ребенка?
– Жду.
Пауза. Глаза в глаза. Ничего не понимаю. Неужто пошлет? Уже предчувствую боль. Заранее худо.
– Моего?
Гнев. Мой собственный гнев. Теряю контроль. Рука у меня тяжелая. Пощечина выходит звонкой. Мексиканский телесериал.
Пауза.
– Больно?
– Немножко
– Не ври. – Целую то место, куда ударила. Целую еще.
Обещаю:
– Больше не буду, если ты не будешь задавать дурацких вопросов.
Молчаливое согласие. Теперь целуют меня. Долго. Я начинаю думать о том, что Илье не очень-то полагается видеть все это.
Александр:
– Ты же не убежишь больше?
– Нет.
– Тогда едем в загс. Заявление подадим.
– Я не одета.
– Какие глупости. Взгляни в зеркало.
Невольно смотрю.
– Видишь, ты совсем не похожа на голую.
Ошарашенно молчу.
Илья:
– Ну вот, а ты ревела!
2001
РАДИ ДЕВУШКИ
После того, как кончилась старая Вселенная, он ничего не мог вспомнить кроме печальных глаз, золотистых каскадов волос и того, что звали ее Яна…
Может быть, он выжил – единственный среди всех – надеясь сохранить ее? Или ему только предстояло ее встретить?
Он не знал. Как не знал, кого винить в его нелепой вечной жизни без нее.
То, что осталось после конца всего, его занимало мало. Он все еще пытался вспомнить, когда появилась первая звезда. Увидев в этом некую надежду, он отныне способствовал рождению все новых и новых галактик. Нельзя сказать, чтобы все происходило только по его воле, но само его присутствие давало возможность новой попытки.
Он не заметил, как у него появились послушные и молчаливые союзники. Наверное, это было его тайным желанием, поскольку сам он считал, что давно привык к одиночеству, а той, ради которой был совершен мир, рядом с ним быть не могло. Затем кто-то из союзников, восстав против него, ушел, но и это не потревожило его тайного покоя.