Наталья Советная
Была бесконечной война…
Начало
Деревня шумела, словно улей с обезумевшими пчёлами, потревоженными прожорливыми шершнями. Новость о начале войны всколыхнула и в одно мгновение перевернула жизнь, расколов вдребезги мечты, надежды и семьи.
Севостьянов, вернувшись с митинга в Доме культуры, где члены бюро райкома партии обратились к народу с призывом всем встать на защиту Родины, сосредоточенно занялся сборами: документы, карманный блокнот, который отыскал среди кипы бумаг, пара химических карандашей (он-то, тёртый калач, знает, как на душе зябко, если письмо домой написать нечем). Ссыпал махорку в кисет, оставшийся от прежней службы, покрутил в руках перочинный ножик и, подумав, тоже положил в карман.
– Наталья, мыла кусочек выделишь мне? – спросил с сомнением.
Жена, уставившись в окно, молча гладила уже заметно округлившийся живот. Севостьянов хотел повторить вопрос, но, тяжело вздохнув, сам пошарил рукой на полке за печкой, отыскал кусок хозяйственного, отрезал перочинным третью часть, остальное вернул на место:
– На первое время, – пояснил, словно извинялся.
Наталья вздрогнула, будто только сейчас услышала голос Трофима, плечи её затряслись.
– Снова уходишь, когда мне надо рожать! Опять одна, – зарыдала беззвучно, хватая воздух широко открытым ртом, как пойманная плотвичка.
Слёзы заливали лицо, а руки продолжали гладить и гладить живот. Ребёнок встревожился, забил изнутри ножками, и Севостьянов заметил, как ходуном заходило, взволновалось платье, обтянувшее изменившуюся фигурку жены. Он бросился к ней, упал на колени, стал целовать вдруг онемевшие горячие руки, живот, мокрые щеки, солёные губы, рассыпавшиеся по плечам волосы.
– Прости, родная моя, я же скоро вернусь! Мы разобьём немцев в два счёта! Посмотри на карте, сколько той Германии? А Советский Союз? Махина! Глыба! У нас же народ – кремень! Помнишь, у Николая Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей!». Как немцам в голову могло прийти – на нашу страну напасть? Товарищ Сталин им спуску не даст, – всё больше распалялся, успокаивая жену.
Утром, в понедельник, из дома вышли вместе. Он – в военкомат, она – на работу.
На пороге конторы землеустроителей встречал начальник Ковалёв, посмурневший, осунувшийся, казалось, даже ростом стал меньше:
– Товарищи, беда пришла на нашу землю! Но сейчас важно сохранять спокойствие, не паниковать. Мужчины обязаны явиться в военкомат. Женщины остаются на местах. Продолжаем работать.
Где-то далеко громыхнуло. Непроизвольно все повернулись в сторону звука, вглядываясь в небо: «Гроза?». Но ни лёгкого облачка, ни захудалой тучки. Ясное утро обещало погожий день. Наталья напряглась, тревога не отступала, казалось, жгла сердце, становилась невыносимей с каждым новым раскатом, доносившимся с запада: немецкие самолёты прорывались вглубь советской территории.
Мобилизация на фронт завершилась в сельсовете за три дня. Слёзы прощаний, крики отчаяния заглушали гудки паровозов. По дорогам в сторону Невеля длинными вереницами двигались телеги, шли беженцы, навстречу – военные машины. Движение не прекращалось ни днём, ни ночью.
Наталье уже мерещилось, что это земля сорвалась с оси и падает, падает в страшную бездну. Мир перевернулся! Он раскололся на вчера и сегодня. А завтра? Будет ли оно? Наступит ли будущее, если погас свет, если рушится жизнь? Или так кружится голова? Ничего не разобрать… Кто? Где? Что? Все смешалось, перепуталось, потерялось! Одна радость, что Севостьянова пока не призвали. Направили на срочные работы по эвакуации, которая началась с двадцать пятого июня.
Около одиннадцати в конторе появился Ковалёв. В красноармейской форме, подтянутый, с горящими глазами, он сразу энергично скомандовал:
– Срочно собираем текущую документацию и архив!
Отправке в тыл страны подлежали документы, оборудование организаций и предприятий, культурные ценности. Деньги банков и сберегательных касс были эвакуированы ещё двадцать третьего. Шоссейной и железной дорогами через Езерище уходили машины и эшелоны с детьми из пионерских лагерей и детских домов, специалистами, получившими бронь, семьями военнослужащих, советских и партийных работников. Шли товарняки с зерном, скотом, тракторами, станками… Вывозили целые заводы и фабрики.
От внезапного мощного удара и грохота стены конторы содрогнулись, зазвенело вылетевшее из окна стекло. Наталья бросилась под стол, обхватила голову руками. Рядом бухнулась розовощёкая Дуня Кислова, уборщица. Папки с документами вывались из шкафа, листки разлетелись по сторонам, густо устилая пол.
– Что это? – испуганно прошептала Наталья, не узнавая своего голоса. Дуня, не отрывая головы от пола, выдавила:
– Бомбят. Слышишь, самолёты гудят?
– Ой, мамочки! – тонко вскрикнула Наталья. – Мои-то как, Ларисочка со свекровкой?
В проёме распахнутой двери, еле державшейся на одной петле, вторая вывернулась с куском древесины, появился землеустроитель Васильев.
– Живы? – его полные щёки побагровели, правая дёргалась в нервом тике. – Столовая горит!
Кислова вцепилась в Натальину руку.
– Только не ходи! Не смотри на пожар! Тебе нельзя. Примета плохая.
– Да, да, – растерянно поддержал Васильев. – Нельзя на пожар. Моя жена двоих выносила. Всё на цветочки любовалась.
Внезапно он замолчал, глядя на усеянный бумагами пол.
– О чём это я? – и тут же опомнился. – Не будем паниковать! В порядок привести документы, архив вывезти – вот наша задача!
Вечером Севостьянов, стараясь не сорваться, устало-тихим, но твёрдым голосом урезонивал мать и жену:
– Это случайно прорвавшиеся самолёты! Совинформбюро сообщило, что за три дня войны наша авиация сбила в боях сто шестьдесят один немецкий самолёт и ещё на аэродромах противника уничтожено более двухсот. Приказано оставаться на рабочих местах, только везде усилить охрану, чтобы не проникли диверсанты. Для этого сегодня истребительный батальон организовали, человек сто в него записалось. Оружие выдали. Так что, бабоньки, не волнуйтесь! – он подхватил на руки Лору, чмокнул в щёчку. – Всё будет хорошо!
Наступивший тёплый вечер не принёс ожидаемой прохлады и свежести после душного, жаркого дня. Запах гари неподвижно повис над посёлком, пропитывая напряжённой тревогой каждый дом, дерево, травинку. Трофим долго ворочался, стараясь хоть немного вздремнуть, но из головы не шли сведения из сводки, о которых умолчал. Немецкие бомбардировщики над Киевом, Ригой, Минском! Советская авиация потеряла около четырёхсот самолётов. Немцы уничтожают наши аэродромы…
Бомбёжки усиливались. Магистраль железной и шоссейной дорог Киев – Ленинград притягивала к себе вражеские бомбардировщики, создавая мираж немецкой победы, ведь уничтожение путей сообщения обещало быстрое, беспрепятственное продвижение вглубь советской страны. До стратегических целей: Городок, Бычиха, Езерище, Невель, – лёту всего-то ничего.
Каждый раз, заслышав звуки приближающихся немецких самолётов, Наталья в ужасе хватала Ларису, выскакивала из дома с криком: «Мама, быстрее!» И бежала к траншее, которую выкопал Трофим. Свекровь ковыляла сзади, охая:
– А што ж гэта робiцца? Божа мiласцiвы, а што ж гэта з намi будзе? Няўжо яма выратуе, а хата не?[9]
– Не! – в который раз доказывала невестка. – Сколько уже хат попалили? Райком партии сгорел! Военкомат! Люди гибнут! Эшелон разбомбили. А там детки! Вагон целый, если не больше. И раненые наши солдатики, офицеры. Ай, Васильев рассказывал – такая беда! Тех, кто не сразу-то насмерть, спасли. Мужики из истребительного батальона спасали. Машинами, на телегах дальше отправили. А кто, может, по деревням попрятался. Неведомо… Все в разные стороны. А с самолётов по ним палят, палят! У вокзала захоронили погибших. И девушку-санинструктора. Молоденькая!
– А калі ж гэтых нямецкіх ірадаў у іхнюю Германію назад пагоняць?[10]
– Ай, мама, не знаю. Райком приказал урожай срочно убрать и что спрятать, что по людям раздать. Врагам – ни зёрнышка!
– Па людзях? Во цуд! Дзетка, тады закапаць хлеб трэба. У зямлю! Вось у гэтую яму. Ніхто не знойдзе![11]
Разговоры женщин не тревожили крепко спящую на руках у матери Ларису, она сладко посапывала маленьким вздёрнутым носиком, и Наталья в умилении ещё нежнее прижимала её к себе.
– С хлебом не пропадём! Только бы морозов под минус сорок как в эту зиму не было. Даже хата трещала по ночам! – вспомнила неожиданно.
Ефросинья Фёдоровна не ответила. Приподнялась, осмотрелась. Низко над головой, едва не зацепившись за седую прядку её волос, выбившихся из-под платка, пронеслась стрекоза, спикировала на цветок ромашки, замерла. Глазищи словно шлемофоны у лётчиков. Летали бы такие самолёты – был бы рай на земле.
– Як мышы ў яме сядзім. Цьфу ты! Няма тваіх бомбавозаў! Вылазь![12]
– Бережёного Бог бережёт, мама, сами так учили, – возразила Наталья. – Нам траншею Трофим выкопал, а вот Дуня Кислова с бабами каждый день с утра до ночи сама окопы роет[13]. Руки в мозолях кровавых. Домой чуть живая приползает… И я бы пошла, да дитё не пускает, – она вздохнула, привычно погладила живот, прислушалась. – Кажется, у нас действительно тихо. Пронесло. Только на западе…
Договорить не успела. Где-то далеко громыхнуло, глухие раскаты докатились до тревожно-обострённого слуха.
– Божанька! Выратуй, захавай, памілуй![14] – торопливо перекрестилась Ефросинья Фёдоровна.
На следующий день посёлок вдохновенно гомонил:
– Наши хлопцы германца сбили!
– Наши?
– Из истребительного! В плен гадов взяли!
– Ух ты! Самолёт-то сгорел? Посмотреть бы!
– Рвануло, конечно. Дымище столбом. Это в Селищанском сельсовете, а даже у нас было видать.
– Сказывають, в Пылькинском шпиков арестовали, с планами, ракетницами, ти слыхал хто?
– Ага! Человек десять их…
– Брешешь! Шесть немцев переодетых. В бане сховались. Их тёпленькими военным передали.
– Немцы? В Пылькинском? Ай-ёнички! Совсем близко они…
…Зачем Наталья пришла на работу да ещё дочку с собой прихватила, навряд ли смогла бы объяснить. Кому сейчас нужны её чертежи крестьянских хозяйств и теодолитная съёмка? Но и разрешения оставаться дома не поступало. Хотя кто мог распорядиться, если, кроме неё и Дуни Кисловой, в конторе никого не осталось. На днях Васильев, нервно жуя на ходу свёклину с луком, заглянул на минутку, сообщил, что уходит в Невель к семье, которую надо отправить в эвакуацию, потому что на Псковском направлении уже идут ожесточённые бои. И исчез. Юшкевич, Ананьев, Кейзер пропали ещё раньше. Наталья догадывалась, что в истребительном они, если не на фронте. А может, и нет. Куда кто подевался, разве разберёшься теперь? Севостьянов тоже день-деньской где-то пропадает, иной раз дома не ночует. На все расспросы или молчит, или отшучивается: «Любопытной Варваре нос оторвали!». Или бурчит в ответ: «Не бабье дело, меньше знаешь, крепче спишь!».
Кислова тоже с утра со шваброй – трёт мокрой тряпкой пустые кабинеты, раз обязанность такая. Лариса бегает по комнатам, топот гулко разносится по помещению, и она пищит от восторга. В конторе ей теперь раздолье.
– Дуня, давай я уцелевшие окна газетами заклею крест-накрест, чтобы стёкла при бомбёжках не вылетели, – предложила помощь Наталья.
– Ребёнком займись, Севостьянова, коли делать нечего. Поскользнётся на мокром да расшибётся, – уныло отозвалась Кислова.
Наталья насторожилась:
– Ты сама чего раскисла? Случилось что?
– А то нет? – неожиданно вскипела Дуня, и без того румяные щеки её густо покраснели, жилки на шее заметно запульсировали. – Немцы в Городке! Всего сорок километров от нас! А вчера они захватили Полоцк. У меня сестра там…
– Может, неправда? Трофим сводку приносил за тринадцатое. Врут ведь немцы на каждом шагу, пропаганда это фашистская… Их потери больше наших! А самолётов, танков германских мы столько уничтожили, что представить страшно. Тысячи!
– Так это было тринадцатого. А сегодня какое? – не сдавалась Кислова.
– Семнадцатое июля, – Наталья обернулась, по привычке ища глазами на стене отрывной календарь. И вдруг вскрикнула, отпрянув от окна:
– Немцы!
Ночь
Галинка жадно сосала грудь, выплёвывала, снова хватала сморщенный сосок, плакала. Наталья измучилась, не зная, как успокоить ребёнка. Молока не хватало. Чем прикормить? Голова трещала от бессонной ночи и детского крика.
– Лора, доченька, подай-ка мне хлебушка ломтик. В скрыночке, – попросила старшую.
Девочка, сосредоточенно отковыривавшая от печки крошки глины, слизнула их языком с ладошки и помчалась выполнять просьбу. Откусив от сухаря кусочек, Наталья пожевала его, сложила в марлечку, хранимую со дня родов – подарок акушерки Цурановой. Скрутила, перевязала, сунула самодельную соску Галинке в рот и – о чудо! – малышка зачмокала, успокоилась. Лора, наблюдавшая за матерью, впилась глазами в оставшийся сухарь. Тяжело вздохнув, Наталья разломила его пополам, протянула дочери.
– Грызи, мышонок! Схудала совсем…
В сенях стукнула дверь, в комнату заглянула Вера Новикова.
– Здорово, кума!
– Ай, – засуетилась хозяйка, – я ж ещё и печь не топила, не готовила, а тут гостья на пороге!
– Супакойся, охолонь! Я крестнице гостинец принесла. – Вера развернула платок. Крупный бурак закрасовался в её руках. – Это ж мы яму открыли, сохранилась свёкла добра. Лариса, прыгажуня, трымай!
Растроганная Наталья обняла подругу:
– Я и так твоя должница! В Лобок, в церкву, ты – одна с моим дитём!
– Чего уж теперь? Дело сделано – покрестили! Есть у Лорки Ангел-хранитель и добренько. Ой, Наталья, – засияла Вера, – там же полицай тогда венчался! Забыть не могу, перед глазами всё, будто сейчас. Чудно! Мы-то с Новиковым расписались в сельсовете. А в церкви – красота! Даже завидно.
– Услышал бы тебя Севостьяновский дружок Скоробогатов (светлая ему память!), – Наталья приглушила голос, – поставил бы вопрос на собрании!
– Зашёл бы он в церкву да на венчание поглядел, сам бы обвенчался с жонкай своей, – горько улыбнулась Вера, уголки губ поползли вниз. – Добрый был человек, если б не партиец, можа, пожил бы яшчэ.
– Донёс кто-то, что райкомовский… Ходи и бойся. И чужих, и своих, – вздохнула Наталья.
Кума прищурила глаза, неожиданно твёрдо спросила:
– А Севостьянов тебя солью обеспечил?
– А как же! Запасся, цельный мешок со складов приволок!
– Так я ж за ней. Отсыпь! – улыбнулась Вера, поправляя платок, съехавший на покатые плечи и обнаживший толстую русую косу, закрученную на затылке. – Твой Трофим моему Новикову обещал. В деревню собирается, надо старикам в Студёнку передать. Сыпь, не жалея, едаков-то много, – добавила многозначительно.
– Много? – Наталья удивлённо покосилась.
– Насыпай, насыпай! – рассмеялась кума.
Стемнело, а Севостьянов не возвращался. «Где ж его носит?» – сердилась Наталья, прислушиваясь к звукам во дворе. Лариса давно уже спала на печи, обнявшись с бабушкой. Галинка тоже угомонилась, посапывала в колыбельке. А ей не спалось, не лежалось. То и дело вскакивала, вглядывалась через оконное стекло в майскую ночную черноту. В памяти непрошенно всплывали тревожные дни, когда за Езерище ещё шли бои, и она, беременная, с Лорой на руках и со старухой в придачу, заявилась к мачехе в Сачни, ведь в Давыдёнках хаты не осталось, отец успел до войны в посёлок перевезти, а достроить времени не хватило.
Хоть не мамка Агриппина Сергеевна, а всем нашлось место в её маленькой хатке, где приютились ещё и Григорьевы Ниночка с Алёшей, пока Арсентий Григорьевич и Трофим в лесу пропадали. В деревне одни бабы с детишками да совсем немощные старики. Зато без стрельбы. А в схронах зерно, бульба, бураки, морковка. В сарае курочки, хоть одно яйцо снесут, а всё лучше, чем пустой чугунок в печи. Мужики время от времени появлялись. О чём-то шептались, но куда уходили, чем занимались, женщинам не докладывали. То одежду сменят, то хлебушком запасутся и снова исчезнут. Случалось, мяса добывали: после бомбёжек скотинки-то по лесам-полям много блудило без присмотра. Теперь, когда все вернулись в Езерище, мяса нет, при новой власти вообще забыли, какое оно на вкус.
– Да где же мой Трофимушка? – простонала Наталья, вытирая уставшие глаза от накатившейся влаги. Страшно было даже представить, что с ним может случиться. Чуть не каждый день расстрелы в урочище Сенная площадь. Там и пленных, и партизан, и просто неугодных… А из гетто всех евреев, и тех, что из Польши в тридцать девятом к нам перебрались, ещё в декабре положили. Даже Фриду Львовну, врача. Так она же деток лечила! Когда мужа на фронт провожала, целовала его, плакала, заливалась слезами, а он нежно её обнимал, жалел, просил уехать на Волгу. Не послушала. Не верила, что без вины убить могут. «Ну, я бы удрала! Ребёночка с собой – и бежать. Ведь даже проволоки колючей не было. Почему же она?» – недоумевала, возмущалась, отгоняя мысли о безвестности мужа.
Прислонилась к стене и, закрыв глаза, тихонько, боясь разбудить детей и старуху, взвыла, будто предчувствуя беду. Отозвалась, заворочалась в люльке Галинка, еле слышно всхлипнула во сне. Наталья спохватилась, наощупь отыскала хлебную соску, обмакнула в чугунок с тёплой водичкой. Прислушалась: сосёт смачно. И осадила себя: «Да мало ли где Трофим? Не впервой же!».
Качнула колыбель и под мерный скрип не заметила, как опустились веки. Мысли путались, перед глазами вставали измученные пленные, протягивающие тощие, костлявые руки к лепёшкам, которые она, озираясь на охрану, подавала им через проволочное заграждение… Укоризненно кивал побелевшей головой Тимофей Медведев, будто спрашивал: «Что ж не спасли жену мою? Она же свояченица вам!» – «Пытались, Техан! Пока держали её немцы в сарае возле магазина, мужики вызволить решились да не успели…» – оправдывалась Наталья, леденея от потустороннего печального взгляда Антонины Медведевой, казнённой всё в том же проклятом декабре сорок первого. «Прости, прости!» – беззвучно шевелились губы, а воздух наполнился дымом и тошнотворным запахом горящей плоти… Взметнулся высоко над деревней огонь, жадно пожирающий обугленное тело Разувалова – жуткая смерть за помощь партизанам. Где-то далеко голосила его обезумевшая от ужаса дочка, которую спрятали в своей хате Сепачёвы. А на площади возле адского кострища прыгали-играли ничего не понимающие дети. Наталья, онемевшая, с широко открытыми глазами, отразившими покачнувшееся багровое небо, стояла, не шелохнувшись, словно соляной столб – Лотова жена, обернувшаяся посмотреть на сгорающий город…
«И-и-го-го!» – вдруг заржала невесть откуда взявшаяся кобылица, молодая, упитанная, шерсть лоснится. Седла нет, никто с ней управиться не может, а Наталья смело взлетает на её мощную спину и скачет к дымящемуся голубыми туманами озеру. И кобылица слушается, признаёт в ней хозяйку, чувствует решительный характер, внутреннюю уверенную силу…
Проснулась от резкого стука в окно. В хату бесцеремонно ввалились полицаи – Павлюченко и Лебедев. Автоматы на изготовке.
– У хате хто? – рявкнул рыжий Лебедев.
Наталья бросилась навстречу, умоляюще зашептала:
– Тихо, тихо, ради Христа! Пожалуйста! Дети ж у меня маленькие. Галечке ещё годика нет. Да старая на печи.
– Чужих няма? – убавил голос полицай, не сводя глаз с Натальи. Уж больно хороша она.
– Какие чужие? Упаси Господи! Самим есть нечего, проверьте: в хате – шаром покати!
Павлюченко стволом карабина откинул занавеску, заглянул на печь. Ефросинья Фёдоровна, слабо соображая спросонья, испуганно вытаращилась на него по-старчески светлыми глазами.
Лебедев, устраиваясь за столом, широко зевнул, обнажая крупные зубы.
– Хозяйка, мы посидим трошачки. Малость продрогли на улице, – и, растянув губы в наглой усмешке, предложил: – Можа, и ты с нами рядышком? Согреешь?
Наталья метнулась к люльке, словно хотела спрятаться, будто ребёнок мог её защитить.
– Погрейтесь, милости просим! Только не разбудите малую, раскричится, так всю хату поднимет, – прошептала, набрасывая на рубаху мужнин пиджак и тщательно застегиваясь на все пуговицы.
Полицаи молча переглянулись. Лебедев хмыкнул, цинично скривив рот. Павлюченко заиграл пальцами по столу.
– С партизанами связь имеешь?
– Что? – Наталья побледнела, опустилась на краешек кровати. – Как подумать могли? Дети же у меня, старуха…
– Новикова к тебе заходила?
«Господи, соврать или правду сказать?» – растерялась, бросилась к печке, вытащила чугун с запаренным бураком.
– Вот, детям гостинец передала из деревни. Голодные же мои…
Лебедев живо приподнялся, заглянул в чугун и, брезгливо отвернув нос, позлорадствовал:
– Мужик ейный, Новиков, с партизанами. Точно знаем. А бабу с дитём вместе взяли. Не будет тебе больше гостинцев! – загоготал громко. – Вечером свели в урочище и – капут!
Галинка проснулась, маленькое личико сморщилось, вот-вот заплачет. Наталья подхватила ребёнка на руки, принялась качать-приговаривать. Только бы не заметили полицаи, как переменилась она в лице, как смертно заколотилось сердце, как задрожали ноги.
– Ай, разбудили дядьки девочку, ох, разбудили маленькую, а ей же ещё спатьки-спать, будем деточку качать…
– Севостьянов-то дружком был Новикову, – Павлюченко впился в Наталью глазами.
– Ай-люли, люли, люли, прилетели голуби… Скажете тоже – дружок! Да когда ж такое было? – она нервно вздохнула. – Сели в изголовьице, спите на здоровьице… Ничего мы не знаем… Ни с кем мы не водимся… Севостьянов поселковую баню рубит, там днюет и ночует… Ай-люли, люли, люли, прилетели голуби…
– Взяли твоего Савостьянова сегодня. В жандармерии он. В Сурмино. Там разберутся, какую баню рубил! – съязвил Лебедев.
Ефросинья Фёдоровна вскрикнула и, неловко скатившись с печи, бухнулась в ноги полицейским, взвыла:
– Злітуйцеся, паны! Не вінаваты мой сыночак! Ні ў чым не вінаваты Трахімушка. Ён жа карміцель на-а-аш… А прападзем без яго…[15]
Заплакала проснувшаяся Лора, забилась в уголок, спрятавшись за каптуром. Павлюченко метнул на Лебедева недовольный взгляд:
– Кто тебя за язык тянул? А ты, Севостьянова, гляди, если прознаем что, пойдёшь следом за Новиковой!
