Наталья Лебедева
Театр Черепаховой кошки

Рита замерла в проходе, потом попятилась и вышла из кухни. Вернулась к себе. Села на стул, задыхаясь, и спрятала лицо в ладонях. За последние несколько месяцев она успела убедить себя, что у нее нормальная, обычная дочь. Немного замкнутая, возможно, не слишком хорошо воспитанная, но – нормальная.

А теперь пришлось вспомнить, каково это: смотреть на своего ребенка и чувствовать страх.

Виктор узнал бы испуганный взгляд своей жены, если бы вошел к ней в эту минуту. Такой взгляд бывал у нее вечерами, когда он возвращался домой после работы – Саше было в то время чуть больше года, она как раз научилась ходить и говорить.

Чаще всего Рита молчала, но иногда – если он спрашивал – говорила, что Саша пугает ее. Читает мысли – или что-то вроде того. Виктор скоро перестал спрашивать, потому что не мог ни толком понять, о чем она говорит, ни что-то с этим поделать. Сашу он обожал, она отвечала ему тем же. Пожалуй, он был даже рад, что Рита оставляет их вечерами вдвоем. Саша играла и смеялась, и это было во много раз приятнее настороженной подозрительности жены.

Для Виктора Саша была маленькой обожаемой хулиганкой, для Риты – тяжелым испытанием.

От нее ничего нельзя было скрыть: ни дурной мысли, ни крохотной лжи. Рита не могла спрятать от ребенка конфеты или втихаря выбросить сломанную игрушку. Саша появлялась за ее спиной в момент совершения преступления: замирала и молча смотрела, будто осуждая за нечестность.

Рита чувствовала себя как в тюрьме. Она боялась думать при ребенке. Иногда у нее случались нервные срывы. Рита тщательно скрывала их от мужа, боясь, что тот сочтет ее сумасшедшей и отнимет у нее дочь – а Рита любила ее, как бы это ни было трудно. Честно говоря, она и сама иногда думала, что сходит с ума. В такие дни она пыталась поделиться с Виктором своими тревогами и была готова к тому, что он скажет: "Знаешь, дорогая, тебе надо к врачу". Она бы пошла на прием. Рите даже хотелось иногда, чтобы кто-то вылечил ее ненормальный страх перед ребенком. Но Виктор никогда не понимал, о чем именно она говорит. С ним Саша бывала совсем другой: более открытой и, кажется, совсем обычной. Он пытался поддержать с Ритой разговор, но все больше говорил о том, что дети видят и слышат гораздо больше, чем принято о них думать, поэтому иногда действительно может показаться, что они читают мысли.

Рита пыталась справиться в одиночку. Иногда ей казалось, что у нее получается. Иногда жизнь с Сашей неделями оставалась ровной и спокойной, но расслабиться нельзя было ни на минуту. Трудности могли возникнуть из чего угодно.

– Почитай мне "Теремок", – просила Саша.

Рита брала книжку и начинала читать:

– "Ехал мужик с горшками на ярмарку…"

– Читай за мышку по-мышкиному, а за лягушку по-лягушкиному, – требовала Саша.

Рита послушно готовилась перечитывать, меняя голос, но не успевала поймать за хвост мелькнувшую в голове мысль: "Твою мать. Когда ж это кончится".

Саша вскакивала, выхватывала у матери из рук тонкую книжку в белом блестящем переплете и запускала ее в стену. Рвалась страница, которую все еще держали Ритины пальцы.

– Ты плохая! – кричала Саша. – Ты меня не любишь!

Да, именно так все и бывало.

Рита снова села за компьютер и увидела, что Вестник уже в чате.

– Привет, Вестник, – сказала Рита.

– Привет, – отозвался он. – Здорово, что ты тут. Очень надеялся тебя встретить.

– Взаимно, – и сердце замерло. Рита не хотела, чтобы он догадался, что она ждала, высматривала и караулила его, как девчонка.

– Я тебе ЛСку написал, видела?

– Пока нет. Сейчас пойду посмотрю.

Рита открыла "Личные сообщения" и нашла письмо от Вестника. Прежде чем читать, она полюбовалась аватарой с задумчивым Траволтой, у которого за спиной росли два белых крыла. Траволта всегда нравился ей именно в этой роли, грустным и жизнелюбивым Майклом, и на прошлой неделе она нашла на торрентах фильм, скачала его и смотрела почти всю ночь снова и снова… И представляла себя рядом с ним.

Письмо было чудесное. Вестник прочитал отрывок из ее романа и писал: "Думаю, то, что я скажу, будет слишком интимным, чтобы писать это в открытом форуме. Вполне возможно, именно эти чувства ты запрятала так глубоко в текст, что хочешь скрыть их ото всех остальных…"

Рита многое отдала бы за то, чтобы этот отзыв увидели остальные. Вестник понимал ее, кажется, лучше, чем она сама. Он видел в Ритином романе искренность и глубину.

Рита открыла дверцу секретера, достала оттуда початую бутылку мартини и широкий, конусом, бокал и налила себе немного. Ей нравилось не столько пить, сколько ощущать в пальцах тонкое прохладное стекло и притрагиваться губами к согревающей сладкой влаге, похожей на влагу мужских губ.

Она сделала крохотный глоток, который тут же растворился во рту, и мечтательно запрокинула голову.

Михаил видел ее. Видел, как она пришла и села перед компьютером на стул, подогнув под себя ногу. Он прекрасно знал все сайты, на которых бывает Рита, и подобрал по движению рук все пароли к ее аккаунтам. Ее компьютер стоял вполоборота к окну, и в телескоп было прекрасно видно все, что его интересовало.

Рита забыла, что однажды написала в чате про сон с Траволтой. А Михаил помнил, и взял его изображение себе на аватару. Хотя вряд ли в мире мог найтись другой актер, который раздражал бы его сильнее.

ГЛАВА ПЯТАЯ
САМОЕ ЛУЧШЕЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ

1.

Футбольные матчи и бои без правил – все это было забыто и больше не имело значения. Приставка сама знала, что записывать. Почти каждый вечер она показывала Виктору новую передачу. Он смотрел и пересматривал ее, а утром запись исчезала.

Это больше не были отрывки. Уже на третий день Виктору увидел весь выпуск целиком, от заставки до финальных титров.

После заставки на экране появилась ведущая. Сначала она просто сидела и улыбалась, как бывает во время прямых эфиров, когда передача уже началась, а ведущий не заметил и все еще ждет отмашки. И пока она сидела, глядя словно бы в никуда и покусывая от нетерпения нижнюю губу, Виктор рассмотрел ее всю, до мельчайших деталей.

У нее была слишком короткая юбка, которая натягивалась над ложбинкой меж сведенными вместе ногами, и в глубине темного треугольника виднелось ярко-белое белье.

Вырез на блузке был глубок, кружево бюстгальтера высовывалось наружу, но и бюстгальтер был мал: он не закрывал почти ничего, и Виктор увидел яркую вишневую дугу соска.

В руках ведущая держала свернутые в трубочку листы бумаги: возможно, сценарий – и длинные тонкие пальцы с ярко-красными ногтями пробегали по скрученным листам вверх и вниз.

Сердце у Виктора забилось так, что он чувствовал пульсацию не только в груди, но и во всем теле. Губы его вмиг похолодели, на лбу выступил пот.

Он даже нервно оглянулся, словно жена могла неслышно подкрасться и встать за его плечом, но там никого не было.

А если бы и была, подумал Виктор, ну и что. Он видел, как много времени Рита проводит за компьютером. И он вспоминал то, что слышал про Вконтакт. И если она, думал Виктор зло и раздраженно, занимается виртуальным сексом Вконтакте, почему я не могу смотреть на красивую женщину? Просто смотреть.

Когда камера тронулась вперед, Виктор вздрогнул. Ведущая тут же очнулась и заученно заулыбалась, отчего, как ни странно, не стала выглядеть хуже. Теперь в кадре было только ее лицо: накладные ресницы, в глазах – линзы с рисунком в виде горящего огня, мерцающие перламутровым блеском губы и белые зубы, не совсем ровные, со вторым резцом, чуть налезающим на первый.

Губы разомкнулись, Виктор подался вперед, словно почувствовал призыв к поцелую, и очнулся, только когда она заговорила:

– Добрый вечер. С вами "Лучшее видео канала СЛТ".

Она говорила мягко и вкрадчиво, растягивая слова, и голос у нее был низкий и бархатный. В каждом слове чувствовалось скрытое напряжение, будто ведущая нарочно сдерживала себя и шептала там, где хотелось кричать.

– Сегодня мы заканчиваем, – продолжила она, и на слове "заканчиваем" у Виктора упало сердце. Он не хотел, чтобы заканчивалось хоть что-то, связанное с этой ведущей, – заканчиваем повтор лучших передач прошлого сезона, а именно подборку эпизодов с нашим победителем – Виктором. Самые красивые смерти, самые разнообразные ситуации, харизматическая внешность – все это заставляло наших телезрителей голосовать за того, чье имя – Победитель. Виктор, мы любим вас…

Камера снова подалась назад, и ведущую стало видно целиком. Она немного наклонилась вперед, груди качнулись, вываливаясь из тесного бюстгальтера.

– Мы любим вас, Виктор. Вы – наш победитель.

В голове у него застучали молотки. Заработали меха, с надсадным "шшших, шшших" накачивая воздух. Лицо запылало, и легким стало трудно снабжать кислородом адскую кузницу в голове у хозяина.

Новый сюжет начался.

Этот эпизод Виктор помнил хорошо. Здесь ему было лет тридцать. Он стоял на остановке с друзьями, рядом толклись какие-то мальчишки. Вдруг один из них подскочил к Виктору сзади, выхватил из его кармана бумажник и бросился бежать. А Виктор, едва успев понять, что произошло, погнался за ним.

В бумажнике лежала какая-то мелочь, но Виктора охватило странное чувство, будто он обязан был догнать того, кто бежит. Теперь ему было стыдно вспоминать, что он преследовал ребенка и был, кажется, готов его ударить.

Воришка был приземистый и плотный. Когда он бежал, спортивная куртка надувалась за его спиной неплотным парусом, а локти мелькали как рукояти весел. Он махнул через дорогу, нырнул в проулок, а потом через дыру в заборе пролез на стройку.

Виктор не отставал, жесткая расческа отогнутой рабицы прочертила несколько красных полос по его спине.

Мальчишка увидел, что хозяин бумажника догоняет, и заметался. Он вспрыгнул на сложенные шаткими штабелями плиты и стал прыгать с одной на другую.

Виктор тоже забрался наверх, и под его ногами закачались бетонные кочки городской трясины. Он почувствовал неуверенность, но все-таки побежал вперед. Прыгнул раз, второй, и вдруг плита поехала под его ногой. Виктор дернулся, в спине его что-то резко натянулось: будто врезалась в мышцу стальная струна. Мальчишка впереди взлетел в воздух, курточный парус хлопнул у него за спиной, а потом ноги, спина и голова скрылись за серым ребром плиты, и он исчез, а Виктор взмахнул руками, выровнялся и упал, сильно ударившись коленями о бетон. Плита вздрогнула и замерла, словно придавленная его весом. Спина болела резко и остро, будто там кто-то рвал туго натянутые нити.

Виктор нынешний, сорокалетний, поймал себя на мысли, что чувствует эту боль и дышит тяжело и часто, как после бега. Как будто видео заставило тело вспоминать и заново проигрывать ситуацию. Это было одновременно и сладко и страшно.

– А теперь, – шепнула ведущая с экрана, – давайте посмотрим, что было бы, если бы все было совсем не так…

Виктор откинулся на спинку дивана и сцепил на животе ладони, но поймав себя на этом движении, тут же разомкнул руки и засуетился, словно не зная, куда их пристроить: в такой позе сидел обычно перед телевизором его дед: сидел, пока не начинал клевать носом, и в этой позе тоже скрывалась старость, ведущая к смерти.

На экране тем временем Виктор снова бежал за мальчишкой. Мелькнула стройка, желтый подъемный кран с подвешенным на стреле грузом, облезлый жилой вагончик, сваи, вбитые на разную глубину, штабеля бетонных плит. Мальчишка снова влез на них, Виктор снова метнулся следом.

На этот раз он следил за собой спокойно и со знанием дела, безусловно зная, что сейчас умрет, но останется жить тут, в этой комнате, где стоят диван, стол, тумба с телевизором и два шкафа: одежный и книжный. В комнате, которая слишком велика для него одного и кажется пустой до тех пор, пока он не включает телевизор.

Виктор видел, как прыгнул на край ненадежной плиты. Потом экран поделился надвое, и слева оказались кадры из настоящей жизни, а справа – из придуманной, смертельной. На двойном экране несколько раз в замедленном повторе прошли кадры опасного момента, а Виктор смотрел и сравнивал. Слева он выгнулся от неожиданности назад, а потом рывком перегнулся вперед, и правая рука описала широкую дугу: назад и вниз, потом – вперед и вверх. А справа рука сразу пошла вперед, корпус не успел за рукой, ноги скользнули по краю…

Картинка снова развернулась на весь экран.

Ноги соскользнули, и тело рухнуло вниз, в щель между штабелями, рухнуло почти вертикально, только правая рука шлепнула по самому краю плиты, и затылок, ударившись, скользнул по неровным бетонным ребрам.

Виктор, сидящий на диване, поднес руку к затылку и с облегчением понял, что не чувствует боли от удара и жжения ссадин: это доказывало, что счастливо окончившееся происшествие – правда, а смертельное – ложь. Но сердце все равно стучало и билось, зашкаливал адреналин, и все, что он мог сейчас чувствовать, было возбуждение – бешеное, почти эротическое.

Виктор-студент стоял в узкой щели и смотрел, как качнулась и поехала плита, на которой он стоял секунду назад. Ее ребро: неровное, похожее на край обкусанного ногтя, зависло над ним, а потом рухнуло вниз, ударило точно в грудь, круша и ломая, и плита поехала дальше, сдирая кожу, перемалывая кости.

Экран потемнел.

Виктору стало сразу и холодно и жарко: словно он сначала промерз до костей, а потом попал в доменный цех, где жар лижет лицо, как огромная собака. Рубашка промокла от пота и прилипла к телу. Виктор защипнул ее на груди двумя пальцами и потянул вперед, чтобы охладиться и избавиться от ощущения болезненной слабости.

Сердце колотилось по-прежнему, когда на экране снова возникла ведущая. Она волновала еще больше, и Виктор сначала не мог понять, почему, а потом понял: треугольник под ее короткой юбкой был теперь темным, и невозможно было угадать, есть там белье, или нет.

Она что-то сказала: что-то неважное, вроде "до свидания", и Виктор выключил приставку. Он спешил в душ и, расстегивая штаны, подумал: СЛТ – это самое лучшее телевидение.

2.

Дождь был сильным, косым, он бил прямо в окно, а окно было открыто: его створка опустилась вперед, и капли, разбиваясь о москитную сетку, брызгали на подоконник сквозь остроугольные щели с обеих сторон. Справа они собрались в маленькую лужицу, а слева потекли тонким ручейком, и это было похоже на слюну, стекающую из уголков рта душевнобольного.

Саша вытаскивала платок за платком и читала разрозненные мысли прохожих. Почти все они были про дождь.

Занятие было монотонным, изматывающим и даже отупляющим, и хотелось уже не осени, а чистой белой зимы со снегом в плавных складках, похожим на шелковые отрезы, готовые к работе.

Саша всматривалась в тротуар за проулком, но окно, за которым жили художник и Черепаховая Кошка, мешало смотреть. В их стекло тоже отчаянно бил дождь, хотя такого не могло быть: они ведь жили напротив.

Художник рисовал узоры на куске шелка, а Черепаховая Кошка пыталась дремать на подоконнике. Саша видела, что ее что-то беспокоит: то ли холод и сырость, то ли стук капель по жестяному карнизу под окном. Черепаховая Кошка часто вскакивала, нервно, в два-три сильных движения, вылизывала грудь под лапой, резко поворачивала ухо; иногда шерсть на маленьком участке ее спины начинала подергиваться, словно это была какая-то разновидность кошачьего нервного тика.

Саша старалась смотреть сквозь них. Ей нужно было тренироваться на прохожих: между историком и Полиной что-то происходило, и надо было быть во всеоружии.

Стена призрачного дома уплотнилась и стала почти осязаемой. Тротуар, скрытый ею, исчез, и Саше пришлось прерваться и смотреть, как работает художник и как Черепаховая Кошка делает вид, что ничто ее не касается.

Это было немного скучно. Тогда Саше пришло в голову, что можно попробовать свои силы на художнике. Она всмотрелась в темную, затененную фигуру и вытащила нужный платок. Шелк был девственно чист. На нем не было ни слов, ни красок, и даже ткань была неестественная, без единого изъяна, без складки, без неровного края.

Саша в изумлении глядела на платок, не понимая, как это может быть. Потом она подумала, что у призрака могут быть только призрачные мысли. Глупо было думать, что окно за окном, мастерская и Черепаховая Кошка – реальны.

И тогда она зачем-то выдернула кошачий платок.

…Когда сознание вернулось к ней, было уже темно. Дождь стих, хотя и не прекратился совсем.

Саша обнаружила, что лежит совсем как Полина: раскинув руки и ноги и свесив голову с кровати. Окно было перевернуто с ног на голову, и за перевернутым окном бился огонек свечи в комнате Черепаховой Кошки.

Саша села на постели и вспомнила: платок был огромен, он тянулся и тянулся. Он заполнил все пространство мягкими, ватными, удушающими складками. Каждый клочок ткани был исписан мелким бисером пушкинского почерка, настолько мелким, что казалось: писали не пером, а острием иглы. И еще там были рисунки, образы, яркие пятна краски и четкие линии резерва… Шелк тек, не желая останавливаться – и значит, Черепаховая Кошка думала сразу обо всем, ее маленькая треугольная голова вмещала целый мир, а художник у нее за спиной не думал ни о чем, потому что на самом деле был никчемушной куклой, марионеткой, инструментом. Кистью, которой Черепаховая Кошка водила по холсту.

Художник рисовал для Черепаховой Кошки весь этот мир: каждую мысль, слово, образ, запах, звук, каждую связь, причину и следствие. Благосклонно сощуренные кошачьи глаза говорили, что она готова помещать неуверенные Сашины эскизы в середину своего полотна. Эскизы были крохотными и незначительными.

Саша встала и подошла к окну. Фонари отражались в лужах пятнами растекшейся желтой акварели. Мягко сияли окна домов, подрагивали вдалеке красные габариты машин.

Мир был ночным и темным. Он был как объемный платок, окутавший пространство, Саша видела в воздухе текучие широкие мазки краски. Каждое движение ветки от порыва ветра, каждый шаг по мокрому асфальту, каждый взмах птичьих крыл рождал новый оттенок. Некоторые пятна растворялись и блекли, другие уплотнялись, вытягивались и сами становились причиной нового шага, взмаха, порыва.

Мир был пропитан полосами и пятнами, состоял из них, и только они одни приводили все существующее в движение, как нити и трости в театре приводят в движение кукол.

Это был театр Черепаховой Кошки. Она подталкивала марионеток и разрешала им пробежать по нескольку шагов на ватных ногах самостоятельно, без поддержки тростей, а Саше разрешала изредка дергать чужие нити. Потом Кошка закрывала глаза и смотрела, что получится, и в этом был смысл разделения на дремлющее у окна существо и рисующие руки: чтобы, увлекшись манипулированием, не забывать смотреть…

3.

– Ну-с, определилась с темой? – Историк потер одну ладонь о другую, и Полина подумала, что он похож на худого серого слепня.

Она еще больше сползла под стол и наклонила голову, чтобы пелена волос перед глазами стала гуще.

– Ну так как? – Сквозь волосы Полина увидела, что историк остановился прямо перед партой: он усадил ее на первую в среднем ряду.

Было тихо. Школа звенела пустотой: это были пятнадцать минут пересменки. Где-то рядом была Саша – наверняка сидела на подоконнике в коридоре, но Полина не могла ни видеть, ни слышать ее, ни взять за руку, а потому слабо верила в ее существование за закрытой дверью класса.

– Да, – сказала она, и пришлось откашляться, потому что звук застрял в сведенном от волнения горле. – Да. Выбрала.

Полина прикрыла глаза, потому что историк стоял перед ней, и взгляд невольно упирался в ширинку его серых, шерстяных, с тонкой полоской брюк. У историка были очень худые ноги и костлявые бедра, и от этого Полине становилось еще неприятнее.

– Полиночка, – он наклонился, и пришлось открыть глаза и убрать от лица прядь волос. – Ну что же, мне каждое слово из тебя вытягивать? Клещами тянуть? Ты же умница.

Полина выпрямилась на стуле: ей пришлось это сделать, чтобы можно было отклониться назад, если его лицо окажется слишком близко.

– Я выбрала, – она взяла себя в руки и начала барабанить, как затверженный урок, – Жанну Д'Арк.

– Деву, кхм… И какой же период? Или ты хочешь писать сразу обо всем?

– Нет, не обо всем. Я возьму самое начало: видения, первая встреча с дофином – в общем, ее путь в военачальники.

– Ага. Романтика. Мистика. Видения. Предсказание об исходе Селедочной битвы?

– Да.

– И то, как она узнала дофина в толпе?

– Да.

– И как матроны осматривали Жанну, чтобы убедиться в ее девственности? – историк внезапно наклонился к самому лицу Полины, и она испугано отпрянула, хотя видела вовсе не острый подбородок с начинающей пробиваться щетиной и не яркие, будто искусанные губы, а темный зал с высоким сводом и пышно одетых женщин, обступивших голую, дрожащую Жанну. Во рту у нее стало жарко, и Полина, не сдержавшись, втянула в себя воздух.

Потом дышать стало легче: историк отошел, словно увидев то, что хотел увидеть.

– Да, – произнес он. Полина услышала, что голос идет откуда-то сбоку, и отыскала историка глазами. Он стоял у окна, смотрел во двор, и молочный осенний свет делал черты его лица размытыми и почти неразличимыми. – Дева спасет Францию. Но прежде жена ее погубит. Так следовало из предсказания Мерлина. Верно?

– Наверное, да. Да.

– Так, наверное, стоит уделить внимание королеве Изабелле, чье царствование предопределило появление Жанны. А ты знаешь, что есть версия, будто дева Жанна – дочь Изабеллы? Та была развратницей… Разврат и девственность всегда рядом, Полина. Всегда. И девственницы сходят с ума и пускаются во все тяжкие, и развратницы вдруг, внезапно становятся самыми целомудренными женщинами в мире…

Историк ходил перед Полиной, время от времени отступая к окну, давая себе передышку. Это помогало унять нервную дрожь, которая едва не заставляла стучать его зубы.

Он наклонялся к Полине, втягивал ноздрями ее легкий, едва уловимый запах, а потом, отворачиваясь, закрывал глаза, словно стремился удержать его в себе подольше; смотрел на линию ее подбородка и мягкий, персиковый пушок на щеках.

Он сам не понял, зачем начал говорить о развратницах и девах, но ресницы Полины вдруг дрогнули, и в глазах появилось точно такое же выражение, которое было у Светы много лет назад. Щеки вспыхнули румянцем, движения замедлились и стали тягучими, словно Полину погрузили в мед.

Историк снова почувствовал волнение той же силы, что и в детстве. Это было поразительно.

Он сказал что-то еще, и Полина снова заволновалась, а он почувствовал прилив еще более сильного возбуждения.

Историк расхаживал взад и вперед, и вдруг ему стало интересно, были ли у Полины мужчины. Он прищурил глаз и, размышляя, склонил голову набок.

Она казалась историку возбужденной. Кажется, ее саму волновали разговоры о французской развратнице. Да, она вполне могла быть уже женщиной, и это многое меняло. Он мог бы тогда ухаживать за ней. Открыть ей в чувственных отношениях то, чего Полина, может быть, не знает. Потому что какие мужчины у нее могли быть? Прыщавые, неопытные юнцы, которые в подметки ему не годились.

И он, почти не задумываясь, спросил:

– Полина, а ты – девственница?

4.

Очередная женщина на одну ночь, которую присмотрел себе Михаил, сидела на высоком стуле, опираясь локтями о барную стойку.

Звали ее Эля. Она потягивала красное сухое вино из большого бокала, никаких особенных чудес от этого конкретного вечера не ждала, и было ей, в общем-то, хорошо.

Вокруг плескалось темное теплое море ночного клуба с его вечным движением и неумолчным шумом.

Рука официанта, темная по сравнению с белоснежной манжетой, подвинула к ней еще один бокал вина и тарелочку с пирожным. Эля недоуменно подняла глаза.

– Это вам в подарок, – официант улыбнулся и глазами указал на мужчину, который сидел у стойки чуть поодаль.

Мужчина был худощав, коротко стрижен и слегка небрит. Черты лица у него были яркие и правильные, даже чересчур, так что казались нарисованными на лице. Эля поймала себя на мысли, что это похоже на грим и что он выглядит как герой фильма: плохой хороший парень.

Она вежливо улыбнулась и сделала отрицательный жест рукой. Мужчина вопросительно поднял брови. Тогда Эля наклонилась в его сторону и сказала, слегка повысив голос:

– Спасибо, но это лишнее.

Мужчина явно не расслышал, но, поняв, что обращаются к нему, взял свой бокал с коньяком и подсел поближе. Эля почувствовала раздражение: он ей не понравился.

– Простите, что?

– Я не ем пирожные. Спасибо. И вина мне достаточно.

Мужчина наклонил голову так, чтобы лучше слышать сквозь громкую музыку, и его затылок почти касался Элиной щеки: коротко стриженые темные волосы. От них приятно пахло, и она едва не начала сдаваться, но потом подумала, что есть в его фигуре, в манере держать голову и в скованном движении плеч что-то настораживающее, а себе Эля привыкла верить.

Он покивал, не поднимая глаз, потом сказал:

– Может быть, потанцуем?

– Я не хочу.

– Вы пришли в ночной клуб не танцевать?

– Нет. Я просто отдыхаю.

– Отдыхаете? В таком шуме?

– Да. Почему нет?

– Отдыхаете от тишины?

– Возможно.

– Чем же вы занимаетесь, чтобы уставать от тишины?

– Может быть, я патронажная сестра и ухаживаю за парализованной глухонемой старушкой?

Эля натянуто улыбнулась. Мужчина вовлекал ее в разговор, которого она не хотела, и за коротким отрывистым пинг-понгом реплик уже начинал выстраиваться флирт.

– Значит, вы ангел. Ангел в белом халате, – сказал мужчина и искоса взглянул на Элю: не поднимая головы, словно бы украдкой проверяя, как она реагирует.

– А если я работаю в морге? – Эля начала нервно вертеть в пальцах бокал.

– Значит, вы ангел смерти. В этом есть что-то печальное и прекрасное.

– А мне кажется – морг довольно приземленное и неприятное место, – она постаралась, чтобы голос звучал резко, но мужчина не понял намека и остался сидеть рядом.

– Так кто же вы? – спросил он.

– Слушайте, – Эля развернулась на стуле резко и решительно, будто готова была ринуться в бой. – Мне не хочется продолжать разговор, разве не понятно?

– А почему? – спросил мужчина, и Эля занервничала, потому что по его тону было ясно: он совершенно не понимает, что от него хотят отделаться. Казалось, он принимает ее резкость за игру, за начало флирта, и с удовольствием играет в нее.

– Вы мне не нравитесь.

– А если нам познакомиться поближе? Может быть, я совсем не такой, каким кажусь с первого взгляда?

– Отойдите от меня, пожалуйста. Не вынуждайте обращаться за помощью к охране.

Настроение у Эли совершенно испортилось. Ей хотелось уйти, но мужчина поднялся со стула и встал так, что теперь ей пришлось бы оттолкнуть его.

– Хочешь сказать, – он наклонился и зашептал Эле в самое лицо, так что крохотные капельки слюны попали ей на щеку, – что ты сидишь здесь, накрашенная, как шлюха, в проститутских тряпках, что ты водишь вверх и вниз по бокалу пальчиком и зазывно улыбаешься вовсе не для того, чтобы склеить себе на ночь мужика?

– Я просто отдыхаю, – Эле хотелось, чтобы он ушел, и больше ничего. В ее голосе звенели слезы. Она испугано оглянулась, чтобы заручиться хотя бы поддержкой бармена, но его не было рядом: он обслуживал клиентов у другого конца длинной стойки. На этот раз мужчина, кажется, понял, что она не шутит. Он сделал резкое движение корпусом: как рыба, которая уходит от погони, чтобы не было ясно, куда именно она метнулась, и в тот же миг, случайно или нарочно, один из бокалов с красным вином, все еще стоящих на стойке, с силой ударился о другой, стекло звякнуло, осколок, отлетев, вонзился Эле в руку, и потекла кровь.

Пугающий мужчина исчез.

Михаил возвращался домой пешком: он не стал вызывать такси, потому что только быстрая ходьба помогала ему справиться со злостью.

Такое с ним случилось в первый раз. Ему впервые отказала женщина, которая выглядела так, словно никому не отказывает. Размышлять о причинах не хотелось. Хотелось сделать что-нибудь, чтобы улеглась раздражающая злость, которая делала ему больно. От злости болела голова, глаза болезненно реагировали на свет, а по спине бежала жаркая, зудящая дрожь.

В какой-то момент Михаил хотел даже вернуться к клубу, подкараулить тварь и убить ее, но делать этого не стал. Не потому что пожалел, а потому что рассудил: это может обернуться серьезными неприятностями. Иначе он убил бы и ее, и ту шлюху, которая хотела остаться у него в квартире.

Хотя… Михаил остановился и замер в тени длинного офисного козырька, глядя, как в дрожащих лужах отражаются фары проезжающих мимо машин. Хотя это могло быть знаком, подумал он. Знаком, говорящим о том, что пора заканчивать холостяцкие походы по барам, жениться на Рите и завести двух-трех постоянных любовниц. Они, конечно, будут дорого обходиться, но ведь это и есть респектабельная жизнь женатого человека: стабильность, которая дорого стоит.

И тогда он понял, куда ему на самом деле хочется пойти. Он похлопал себя по карману и убедился, что ключи от съемной квартиры при нем.

До места Михаил добрался в первом часу ночи. Он открыл ноутбук и выглянул в окно: у Риты горел свет. Взглянув в телескоп, Михаил убедился, что она висит в форумном чате.

– Привет, красавица, – написал он. – Не спится?

– Привет, Вестник, – ответила Рита. – Я всегда тут в это время. А ты что так поздно?

– Я соскучился. По тебе. Чем похвастаешься?

– Видел мою новую фотку?

– Нет. Сейчас схожу, посмотрю.

– Сходи. Я ее скоро удалю. Она неприличная.

Фотография была черно-белой, и Рита на ней была обнажена. Она стояла спиной к фотографу и прижимала к груди простыню, которая спускалась по спине мягкими полукруглыми складками. Ее голова была слегка повернута, так что был виден подбородок, глаз и часть щеки, и линия затылка была очень красива.

– Потрясающе, – написал Вестник.

– Это старая фотка, – ответила Рита. – Ей уже лет десять…

– Думаю, ты сегодня так же прекрасна.

Рита промолчала.

– Сфотографируйся так еще раз, – предложил Вестник. – Только было бы лучше, если бы волосы были длинными. Надеюсь, сейчас у тебя уже не короткая стрижка?

Рита промолчала снова. А на следующий день сходила в салон и нарастила волосы.

5.

– Пойдешь со мной в книжный? – спросила Полина, когда они вышли из школы. Саша, как обычно, кивнула.

Они не стали сворачивать в тихие дворы, а пошли вдоль проспекта, по растрескавшемуся, полному луж асфальту. Обе смотрели под ноги, словно искали что-то оброненное, слегка сутулились и держали руки без перчаток в карманах. Мимо проплывали вывески мелких магазинчиков на первых этажах жилых домов. Все они когда-то были яркими, а теперь поблекли, и некоторые висели над запертыми дверями.

– Все уходят, – шепнула Саша, краем глаза зацепив глухое жалюзи под вывеской "Компьютеры и ноутбуки". – Все всегда меняется к худшему.